Итак, на этом пятачке, ограниченном одетыми в камень проливами, существовало подобие государства. С центральной властью, денежными отношениями и каким-никаким порядком. Правда, порядок этот был такой, что не каждому понравится. С долговым рабством, соперничеством двух кланов и таким расслоением, при котором верхи жили как короли, а самые низы – хуже, чем снаружи. Здесь проживало примерно двадцать-тридцать тысяч человек, по нынешним временам это много. Правда, не все из них считались полноправными людьми.

Остальной город, как и вся страна… как и весь мир – был погружён во мрак. И считался не городом, а диким местом, таким же диким, как тундра или болота. Там жили настоящие дикари, и тьму разгоняли только редкие костры, где если что-то и жарилось, то совсем не говяжья вырезка.

– Тебе не кажется, что это напоминает преисподнюю? – вдруг услышал Молчун голос Анжелы, который вернул его на грешную землю.

Прямо так и сказала. Не по-простому – «ад», а именно «преисподнюю».

– Ты просто не видела преисподнюю, – хмыкнул парень. – Ад… Ваш город скорее похож на мир, каким его видели древние. В центре, во Дворце и в Небоскрёбе – рай для избранных, для крутых. Здесь, где живут середняки типа нас, – чистилище. В рыбных сараях живут бедолаги-грешники. Это адище. А за Поребриком – тьма кромешная для тех, кого и за людей не считают.

Она ничего не ответила. Видимо, не нашла, что возразить.

– Там не рай, – наконец заговорила девушка, глядя на закат, сама похожая на модель для картины древних художников. – Не рай, а главный круг ада. Инферно. Где живут самые злобные демоны. Мне подруга такое рассказывала… Она служила в Небоскрёбе в комнате для удовольствий. Потом умерла. Ей было лет, как мне сейчас. С ней такое делали, что наш Молот покажется котиком. Там демоны, а здесь живём мы… черти помельче. Ну а за Поребриком просто неприкаянные души. Но ада там нет. И многим там живётся даже лучше, чем здесь.

– Не верю. Я сам оттуда пришёл. И там такое же дерьмо. За очень редкими исключениями.

– Ничего себе. Твои слова… хоть ты и пытаешься казаться обычным мужланом… но ты не похож на своих товарищей, уж извини, – Анжела вдруг повернулась к нему, и её взгляд из-под полуопущенных век заставил его отвести глаза. – Откуда ты взялся?

Она задавала этот вопрос и раньше. Но теперь он был не риторический.

– Ты же знаешь, что с Урала, – ответил Молчун, тщательно подбирая слова. – Мне просто повезло. В нашей деревне было по-другому. Люди жили как люди.

«А не как звери».

– Ну конечно, – недовольно произнесла Анжела. – Это ты опять сказки рассказываешь, да?

И парень подумал, что она права. Всё, что было с ним в детстве, казалось сном.

Нигде в местах, куда он приходил после этого, не было того ощущения мира и покоя – даже не для него, чужака, а для своих. Между собой местные грызлись как голодные собаки за кость даже в тех случаях, когда было выгоднее договориться по-хорошему. Так было и в рубленой без единого гвоздя деревне под Тверью, где правил человек, называвший себя боярином и запретивший в своих владениях электричество. И в торговых городках на Волге, где преступников и попрошаек вешали на плотах и пускали вниз по реке. И в сёлах мордовских, чувашских и марийских, где пели песни на своих языках и молились раскрашенным пням в заповедных рощах (ну а ещё, говорят, кормили этих божков жертвенной кровью). И в мусульманских посёлках тоже. И в кочевых лагерях старателей, которые, как мухи, облепили все крупные развалины мегаполисов. Там всем было плевать на твою веру и народность, потому что было плевать на тебя.

И здесь, среди величественных дворцов и музеев, покрытых мхом и плесенью, рядом с которыми жила человеческая плесень разных видов, – вся эта детская память о порядке и уюте казалась полузабытым сновидением.

Так было везде. Только в книжках нужно защищать слабых от сильных и злых. В жизни, чтобы преуспеть, нужно бить слабых и заискивать перед сильными. И здесь, в цивилизованном месте, это проявлялось только ярче.

А может, не так всё хорошо было и дома? Может, отец и дед действительно в последние годы подмяли под себя посёлок, совсем как товарищ Богданов подмял Сибирскую державу, а товарищ Уполномоченный – свою Орду?

Почему этот Гришка-старьёвщик помог захватчикам и попытался их убить?

«Потому что ублюдок, – в очередной раз сказал себе Саша (таким было его настоящее имя, Молчуном он стал только здесь). – Не ищи сложных объяснений, когда есть простые. Это называется бритвой Оккама. И она нужна, чтобы отрезать все лишнее».

Нет. Отец и дед были хорошими людьми. Потому и были уничтожены, растоптаны. Были… были…

Да пропади всё пропадом! Будь прокляты те, кто его всего лишил! Он обязательно с них спросит за всё, даже если придётся ждать ещё пять лет. Он давно понял, что месть не имеет никакого отношения к справедливости. Она – просто способ напомнить кому-то, что он был неправ. Сильно неправ. Напомнить, даже если при этом заработаешь и свою пулю.

«Лучший способ отомстить врагу – не быть на него похожим», – говорил дед.

Чушь. Лучший способ – это сварить его медленно в кипятке или распять на столбе с перекладиной для ног. Или закопать живьём в землю, или скормить крысам, или посадить на муравейник в степи, все кости переломав.

Да, за эти годы он понял, что мир гораздо сложнее, чем он представлял, живя на всём готовом, как наследник вождя городка Прокопы. Что в нём есть гораздо больше серой краски и полутонов, что бал в нём правят потребности и интересы людей в условиях ограниченных ресурсов, которые заставляют их грызться как зверей в тесной клетке. Что по отдельности почти все… не плохие. Понял, что человека формирует среда, а не человек – среду. Он сам был тому живым доказательством. У него была и кровь на руках… причём не только тех, кто когда-то причинил ему боль, и гарь от сожжённых домов, впитавшаяся в подошвы… Магнаты ещё имели совесть называть эту операцию «Санация» и рекомендовать им тогда не убивать никого без необходимости.

«Сами зимой замёрзнут», – говорили они.

Но, чёрт возьми, он каждую секунду понимал, где и когда был неправ! Понимал, что это не его война. И нарочно стрелял мимо, а одного из этих «оборвышей» (что за мерзкое слово), которого ему поручили довести до оврага и вышибить мозги, – просто отпинал как следует и отправил в лес бегом. Хотя могли увидеть. Тряпку в бензине не мочил, а мочил в луже, когда никто не смотрел.

И если у него появится выбор… оставить эту жизнь и начать новую… он уйдёт, не задумываясь. И гори они все, эти хозяева и бандитские бригадиры, элои и морлоки.

Вот только уйти можно одному. А не с той, за кого отвечаешь. Значит, лучше ничем себя не связывать.

К тому же недели шли, а у него было всё больше сомнений. В её чувствах. Не в своих. Насчёт своих-то всё ясно… он знал, что такое долг, и умел быть ему верен.

Наверное, размышления отразились на его лице, потому что Анжела нахмурилась. Она не любила, когда он погружался в себя. Усилием воли Младший (так его звали в прежней жизни) разгладил морщины на лбу, развёл сведённые брови и стёр с лица отражение внутренней бури.

Он давно понял, что распространяться про своё прошлое надо поменьше. Про то, где его звали Александр Данилов-младший, а не Саша Подгорный, как он записался в городской ратуше. Хотел и имя себе взять другое – Иван, но, даже желая порвать с прежней жизнью, понимал, что будет путаться и ошибаться. Впрочем, и насчёт фамилии иногда жалел. Но это было первое, что пришло ему в голову. Название погибшего города, который был раньше центром первого возрождённого в Сибири после Войны государства.

Обычно в нём сразу же опознавали чужака. Мало кто путешествовал сейчас на большие расстояния. Да ещё и в одиночку. Люди обычно проживали всю жизнь на одной улице и знали всех соседей.

Посторонний сразу привлекал внимание. А ну, с какой целью ты сюда припёрся? Вдруг вор, лазутчик бандитов, а может, просто какую заразу принёс?

Ещё его выдавало произношение. Чем дальше на запад он перемещался, тем сильнее было это заметно. Он сначала пытался выдавать себя за местного. А потом начал просто везде говорить, что он с Урала. Там почти никто не жил, туда никто не ездил, поэтому никто и не мог проверить.

В ВОлОгде кОрОва дОёт мОлОкО». Да, примерно так и говорили в землях большой реки.

А на юге звук «г» произносили как что-то среднее между «к» и «х». Сколько он ни старался, у него так не получалось. И гласные там произносили по-другому, более певуче.

А многие выходцы с гор тот звук, который дает буква «е», не смягчали, а произносили «э»: «рэж», «пэй», «мэдвэд». Хотя и не похож он на горца, даром что темноволосый и нос с горбинкой.

И здесь, в Питере, своё произношение. У стариков – вычурное и даже смешное для его уха. У молодых – вроде слова попроще, но тоже странный выговор. Дед говорил об этом лингвистическом явлении – о том, что диалекты расходятся, когда их носители разделены географическими преградами. Будь то море или горная цепь. Или просто непреодолимое расстояние. Раньше страна была одна, были поезда и самолёты, и школьная программа общая. А теперь, мол, ни транспорта, ни школ, ни университетов, ни телевизора. Хотя про последний дед сказал: «Вот уж о чём жалеть не буду».

А о Сибири тут ничего не знали. Для них она была так же далеко, как Луна.

* * *

Их называли «магнатами». Это слово на латыни означало просто «больших людей». Но у Младшего в голове оно почему-то связывалось со словом «магнит». Как магнитом они притягивали к себе богатство и людей, которые были готовы им служить. Таких центров притяжения в Питере было два. Восточная часть острова контролировалась людьми Кауфмана. Западной правил Михайлов. Погоняла у магнатов отсутствовали. Обоих величали по фамилиям или имени-отчеству. Они были выше собачьих кличек, несмотря на все традиции старой-новой Столицы.

Когда сбережения в виде патронов, вяленого мяса и ценных вещей на продажу подошли к концу, Младший пошёл служить соправителю Острова Питера – за кров и пищу так же, как когда-то воевал за свой род и честь. Бросив монетку, он выбрал Михайлова. Все говорили, что хрен редьки не слаще, и магнаты как братья-близнецы, хоть внешне у них не было ничего общего. Кауфман носил очки в позолоченной оправе и галстук, а ещё коллекционировал произведения искусства. Михайлов был груб и прям, как топор, имел огромные кулачищи с татуировками на пальцах, носил спортивные костюмы из дорогих тканей, сшитые его личным портным, и золотые цепи, да ещё пиджаки, не только чёрные, но и почему-то красные. Говорили, что одевается таким образом хозяин не просто так, а чтит традиции довоенной братвы. Может, и хорошо, подумал Младший, что он выбрал зло отталкивающее, не строящее из себя что-то благородное.

«Наш заступник», – так Михайлова называл Червонец, владелец трактира «Барсучья нора», где за умеренную плату можно было получить полный пансион, включая кровать, а за отдельную плату – и живое приложение к этой кровати. Но статус борделя хозяин гневно отрицал: «У нас приличное заведение, хотя и с баней, сауной и номерами. У нас даже в азартные игры не играют!».

В городе действительно были места более злачные, грязные и опасные, доход от шести «девочек» не был главным для трактира, а в покер и «однорукого бандита» в «Сучьей норе» (как называли иногда это место, причём и завсегдатаи, и недоброжелатели) действительно играть было нельзя, потому что иначе хозяину пришлось бы доплачивать Михайлову дополнительную мзду.

И неудивительно, что к «заступнику» здесь относились с пиететом, иногда обслуживали и кормили его людей бесплатно. Хотя сам магнат этого не одобрял. «Пусть раскошеливаются, сукины дети. Я им достаточно плачу, чтоб они могли позволить себе и жаркое из тузика, и койку, и девку», – якобы говорил он Червонцу. Но проверить было невозможно. Какой дурак его спросит?