Разогнать тоску приходили к нам эмигранты ещё первой волны, нахлынувшей на Америку со второй половины XIX столетия. Постоянно навещал пасечник, живой персонаж из повести Короленко «Без языка». Английским (с украинским акцентом) старик овладел, вспоминал своего приятеля – Окунцова Ивана Кузьмича, летописца Русской Америки, который в Буэнос-Айресе за свой счёт издал «Историю русской эмиграции», а профессор Симмонс, корифей советологии, помог мне книгу достать. Сокрушающая сердце эпопея нашего блеска и нищеты, предприимчивости и пустопорожней растраты сил, невероятных достижений и опрометчивых утрат, героических порывов и легкомысленных пусканий всего насмарку, широчайших государственных планов и непостоянства политики. Сейчас спорят, продали мы Аляску или сдали в аренду. Согласно Окунцову, не чаяли от Аляски отделаться: «Колония в Северной Америке малоценна». А могли вдоль всего Западного побережья Нового Света основать Славароссию. Помешало воровство и взяточничество среди российских чиновников, от них не отставали заокеанские коллеги. Наш посол, иностранец, деньги от продажи прикарманил и в Россию уже не вернулся.

Американцы вскоре осознали, что им почти даром досталась богатейшая земля. Недавно и у нас спохватились, нельзя ли Аляску забрать обратно. «Держи карман шире», как говорится.

Мы с доктором в условиях холодной войны, конфронтации политической, держались начеку, ни лишнего слова не произносили, ни случайного жеста не совершали. Давали интервью для прессы, выступали по телевидению. Одно из выступлений шло по программе «Встречи с необычными собеседниками». В очереди из «необычных» нас поставили первыми, но подошла передача – просят пропустить вперед стоявшего за нами необычного. Он, видите ли, торопится! Подозреваю, в духе конфронтации оттеснить хотят. Спрашиваю, почему мы должны ему очередь уступить, чего такого сверхнеобычного он совершил? Объясняют: один, под парусом, пересек океан. Тот же океан мы пересекли на грузовом корабле, и нам не нужно было объяснять, что собой представляло плавание в утлой посудине. Ещё в Мурманске получили предупреждение: «Будьте осторожны, в прошлый рейс капитана смыло».

Мы согласились пропустить водоплавающего, ничем не примечательного на первый взгляд. Он рассказал, как ставил паруса и тянул шкоты, когда же перед камерой усадили меня, я ожидал, что мне соответственно вопросы зададут иппические, конные. Мореплаватель толковал о шкотах, я готовился говорить о шорках: ремни с кистями у пристяжек по бокам, о чем меня уже спрашивали. А спросили, как у нас расценивается просоветская политика господина Итона. Такого я не ожидал и ляпнул: «У нас мистер Итон ценится выше государственного руководства, его уважает наш народ». Ночь не спал – в моих невольных словах директивные инстанции могли усмотреть сознательную попытку вбить клин между народом и Партией!

К счастью, супруга Итона, её звали Анни, выразила удивление: «Зачем же вы ещё одну пролетку привезли?» Отвечаю: «Лишний экипаж уже элиминирован». Анни засмеялась, её благодушный смех дошел до Москвы, где мы по возвращении продолжали вызывать смех, рассказывая о нашем путешествии со сцены. Однажды выступали в очередь с Игорем Ильинским. Народный комический артист предпочел после нас не смешить, декламировал лирику.

Счастливое время
Школьное сочинение на свободную тему
(Восстановлено по памяти)

«Пусть наконец будет правда, даже если она ведет к отчаянию».

Томас Гарди.

Мой отец вчитывался в романы Гарди, отразившего кризис сельской Англии по ходу огораживания, лишения фермеров земли. У нас подобный процесс назывался раскулачиванием.

Слово я слышал от Деда Васи, но отец с матерью (художницей, преподавала рисование в Училище циркового искусства), опасаясь, как бы я в школе чего-нибудь не сболтнул, просили его не объяснять, что это значит, а я и не спрашивал, следуя примеру Тома Сойера.

Том в устав своей разбойничьей шайки занес рэнсом, разбойники, вступившие в шайку, у него спрашивали, что делать с теми, кого они ограбят. Начитавшийся приключенческих романов главарь шайки объяснил: ограбленных держат в плену до тех пор, пока их не рэнсомнут, но что это такое, ему неизвестно. Я выяснил: ransom, англ. – выкуп, разузнал и про раскулачивание.

Мой прадед Тузов (со стороны отца по материнской линии) вёл в переписку с Глебом Успенским и послал ему описание нашей семьи. Классик целиком включил письмо в «заметки о народной жизни», так я узнал, что представляла собой наша семья сто лет тому назад. Прадед сообщил писателю: «Семейства у меня шесть сыновей и одна дочь, двое сыновей женаты и имеют шесть человек детей; всего семейства, значит, у меня 17 человек»^[5]. Из обширной крестьянской семьи по мере головокружения от успехов, чем отличалось раскулачивание, шестеро оказались сосланы, один из них уцелел, пошел на фронт воевать, был убит и похоронен в братской могиле недалеко от Орла, известил меня Областной военком.

В каникулы, летом, за городом, я готов был топать четыре километра от дома туда и обратно, два раза в день, чтобы пасти лошадей и гонять в ночное. Когда я вспоминаю о ночах, проведенных у костра за разговорами со стариком-табунщиком, в груди у меня что-то бродит и подкатывает к горлу. Но пасли мы лошадей пешки, как выражался табунщик, на своих двоих, я же мечтал поездить верхом. До этого ездил в манеже, а тут – простор. Пошел к заведующей скотным двором и застал ее за дойкой одинокой коровы в пустом коровнике. Спрашиваю: «Вы и лошадьми заведуете?» Заведующая, в очках и синем халате, на мой вопрос ответила вопросом: «А что?» Я повторил свой вопрос, а она – свой.

Тогда я набрал воздуху и начал: «Я комсомолец, дачник из Москвы…» Обрисовал свой жизненный путь, отметил, что начал заниматься конным спортом, а в заключение сказал: «Прошу дать мне возможность ездить на молодых, еще не объезженных лошадях». Заведующая спросила: «Повторить все это еще раз сможете?» Услышав, что смогу, продолжила: «Сама я вам разрешить ничего не имею права. На то есть начальство. А вообще дело неплохое, молодняк стоит без дела. Пойдем к председателю, и ты ему все то же самое выскажешь».

Председатель сидел в правлении за письменным столом между стеной и печью. Плотно сбитый, маленького роста, с металлическими зубами, когда он говорил, то съеживал лоб, словно стараясь удержать в голове важную мысль. Бригадирша села на стул, стоявший рядом с председательским, и, указав на меня, сказала:

– Вот, послушай, – словно запустила патефонную пластинку.

Ещё раз обрисовал я свой жизненный путь, закончив просьбой: «Жить мне или умереть – в ваших руках». Председатель сморщил лоб и сказал: «Нет, лошадь я не дам. Не могу дать. Я сам старый кавалерист и знаю, что вдруг, если левый поворот, к примеру, задняя нога – чик! Ведь меня за это посадят, так? – задал он вопрос и сам же ответил. – Посадят». Затем наступило молчание. Вдруг председатель, словно его озарило, выпалил:

– Назначу объездчиком! – и продолжил: Дам в руки удостоверение, дам лошадь, седло и кнут, – при слове «кнут» он поднял руку над головой, – человека своего дам, и вы будете ездить, не быстро, не галопом, будете ездить рысцой и осматривать поля. Это нам нужно.

Объездчик – целые часы в седле, и я сказал: «О таком могу только мечтать».

– Я с вами согласен, – сказал председатель и вдруг, ощетинившись, выкрикнул: – Но если вы будете безобразничать (поднял над головой руку как бы с кнутом), я приму меры. Меры!

На следующий день рано утром я уже топал в колхоз, чтобы приступить к исполнению обязанностей конного сторожа объезжать колхозные угодья и следить, чтобы не было потравы. В колхозе я тут же отправился к председателю. Он встретил меня металлическим блеском зубов, то есть улыбкой. Поздоровался со мной за руку и говорит:

– Пойдемте в бой.

Отправились на конюшню. По дороге председатель окликнул какого-то парня.

– Иван!

К нам косолапо приблизился квадратный молодой мужик. Лицо скуластое, чуть косой, нельзя было понять, куда он смотрит и как смотрит, с какими намерениями, кирзовые сапоги гармошкой, богатырская грудь и огромные ладони на коротких могучих руках. Вид угрюмый и даже свирепый. Взглянешь и скажешь: «Ну и зверь!»

– Иван, – обратился к нему председатель, – надо с товарищем поле постеречь. Да и вообще, подымайся.

– Ладно, – отвечал Иван гулким басом с полной готовностью, будто ждал указания действовать.

У дверей конюшни нас встретил конюх с морщинистым лицом и такой же, словно у черепахи Тортиллы, морщинистой шеей. Он втягивал и вытягивал шею в самом деле как черепаха. Был табунщиком – ночным, днем больше спал, а мне ночами рассказывал, как он добивается, чтобы ему начисляли и за дневную работу. Ему отказывали, говоря, что не может же человек трудиться круглые сутки, на что он, вытягивая морщинистую шею, возражал: «А я тружусь!»

– Седёл дай нам парочку, – велел ему председатель. – Поля пора объезжать.

– Седёлок? – переспросил конюх, вытягивая шею и, кажется, не веря, будто кто-то собирается ездить верхом.

– Сёдел, – поправил себя председатель, вероятно, думая, что старик не понял, о чем его просят.

– А вот возьмите, – был ответ и шея оказалась втянута.

Мы с Иваном взвалили на себя два огромных, как кресла, музейного возраста строевые седла, с которых чуть не вся кожа была срезана. Пошли по конюшне – почти пустой. Председатель шагал, по-хозяйски оглядывая стойла, будто в каждом содержался боевой конь. Он говорил:

– Где тут у нас молоднячок?

В угловом стойле была привязана гнедая кобылка.

– А хоть бы эта, – сказал председатель при том, что большого выбора собственно не было.

– Молода и строга, – предупредил конюх.

– Да, не совсем годится эта лошадь под седло, – согласился председатель, подходя к лошади поближе и желая убедиться, так ли оно и есть. А кобылка коротко заржала, как бы вскрикнула, словно рассердилась на его слова и, приподняв переднюю ногу, отпихнула от себя председателя. Председатель крякнул, потирая ушибленное место выше колена.

– Строга, – удостоверил конюх. – А энта (он указал на старую вороную кобылу с проваленной спиной) всеми четырьмя отмахивается. С неделю уже как подступиться к ней не могут. Так и стоит, не работает.

– Ага, – обратился председатель к Ивану, – вот ее и седлай.

Втроем они суетились возле вороной кобылы, а она визжала от злости. Мне удалось подседлать и вывести на улицу гнедую. Я уже сел в седло, когда председатель с конюхом вывели из конюшни вороную, на которой сидел Иван. Пока ее вели под уздцы, она шла послушно, но едва отпустили, она стала вертеться на одном месте и подкидывать задом. Иван, сразу видно, ездивший плохо, вылетел из седла. Лошадь тут же утихомирилась, но к себе уже больше не подпустила. Кидая в нее щепками, сухими сучками и камешками, ее загнали обратно в стойло, а Ивану нашли лошадь, последнюю из тех, что стояли в конюшне.

Это был гнедой мерин по кличке Комар, мой ровесник, тридцать шестого года рождения, происходил от рысака, бравшего призы еще до революции, вроде Декрета 2-го из одноименной повести (переименована в «Браслет Второй»). На человечий счет, если умножить в шесть и даже восемь раз, старику перевалило за сто лет. Суставы у него при каждом движении издавали скрип словно немазаные дверные петли.

Мы пустились в объезд. И деревней ехали, и дорогой, среди картошки, мимо ржи и овса. Проезжали капустное поле. Обогнули колхозный сад. Когда Комар заупрямился и не пошел через бескрайнюю, во всю дорогу, бездонной глубины непросыхавшую лужу, пришлось дать крюка. Поехали вдоль железной дороги. Тронули рысцой. Рядом загудел пассажирский поезд, обогнавший нас, в окна вагонов высунулись любопытствующие головы. Всюду, где бы мы ни ехали, на нас смотрели, словно «по улице слона водили». С поля бабы кричали:

– Да чтой-то такое? Неуж сторожат?!

А Иван отвечал:

– Эй, совушки! Эй, курносенькие!

Когда мы ехали через рабочий поселок, нас сердито спросили: