Будьте уверены – после первого случая последует второй. Третий. Седьмой. Сколько раз русский наступает на одни и те же грабли? Да и не русский – тоже. Этот процесс не зависит от национальности.

Нет, амбразуры закрывает не каждый человек. И не каждый день. Тот, Кто прикрыл собой весь наш грешный мир, был Единственным.

Он был ОДИН на всю массу живших и живущих. Он был не только человеком – Богом. Богочеловеком. Такие вот критерии. Простому человеку, даже герою, не под силу прикрыть собой весь мир – эту огромную, огнедышащую амбразуру. Святых – тоже немного, по сравнению с общим числом людей. Немного и героев. Представьте себе, как больно… как больно, когда гвозди в ладони… в ноги, а копьё – под ребро. На Кресте висеть… Зная, за кого. Зная, почему. А они кричат всё то же, с небольшими нюансами:

«Тоже мне, царь Иудейский! Ишь, мёртвых исцелял! Себя с Креста сними!»

4

Во-вторых или во-первых. Вот ещё что. Если вы уже «не играете», не повод ли это посмеяться над тем, кто «ещё играет»?

Вероятно, многие помнят тот случай из своей жизни, когда они впервые были не только оставлены и преданы, но и осмеяны.

Людям обязательно нужен кто-то, над кем можно посмеяться. Нужен кто-то, на кого можно и даже приятно показывать пальцем.

Лучше всего это делается коллективно.

Тот, кто «ещё играет», – очень даже подходит для этой цели. Тот, кто остаётся верным, когда все уже играют по другим правилам.

Иногда «верный» – повод не только для смеха, а и для казни.

Сплошь и рядом. От староверов до сталинских лагерей.

О лагерях

1

Мне исполнилось лет пять или шесть, когда это произошло. Я не ходила в детский садик – меня «смотрела» бабушка Шура, папина мама.

Про бабушку – отдельная история.

А сейчас про то, что в тот день мы сидели дома с бабушкой, пока родители были на работе. Раз я дома – значит, в школу ещё не хожу. Ведь мои родители – учителя и школа как раз являлась их работой.

Утро, солнце лучами пронизывает комнату. Я – в комнате, бабушка – на кухне. Стук в дверь.

– Сейчас, сейчас, – торопится к двери бабушка, вытирая руки о фартук.

Я тоже выглядываю и вижу, как бабушка отступает от двери. И лицо у неё… такое… такое…

– Грышка, – говорит бабушка. – Грышка, ты? Бабушка родом из Полтавской губернии, Кобылякского уезда, волости Кишенки. Так написано у неё в «метрике». Но она этой волости не видела и не помнила. Она мне даже рассказывала о своём первом детском воспоминании: всё их семейство на арбе едет в Крым, через Перекоп. Бабушка Шура всегда говорила, что она из запорожских казаков, которые когда-то переместились в Полтавскую губернию. А вот почему семья бабушки переехала из Полтавщины в Крым в 1906–1907 годах, я не знаю до сих пор. Это я к тому, что украинский говор слышала с самого раннего детства и так говорила сама, когда была маленькой.

На пороге комнаты появился высокий, мощный, слегка сгорбленный мужик. Лицо тёмное, какие бывают у рыбаков. Седые, вьющиеся волосы. Глубокие носогубные складки. В руке торба.

– Я, – прохрипел мужик. – Я, Шурка. Бабушка и этот мужик обнялись.

– Садись… я сейчас…

Бабушка захлопотала, стала ставить на стол жареную рыбу, помидоры, огурцы, графинчики, гранёные стограммовые стаканчики.

– Не суетись. – «Грышка» взял бабушку за руку. – Не торопись, Шурка. Я никуда не спешу.

– Танька, а ну, марш отсюда, – махнула на меня полотенцем бабушка.

– Внучка? – спросил мужик.

– Внучка. Вовкина, – ответила бабушка. Тут я, чтоб не вертеться у бабушки на глазах, юркнула под стол.

У нас – замечательный стол. Круглый, на четырёх ногах. Между ножек стола – перекладины. И ещё две перекладины – поперёк, по диаметру. Вот на этих перекладинах я сиживала, и не раз.

Картину дополняла тканая скатерть из чёрных и жёлтых нитей. А вот поднимите-ка руку, у кого в доме не водилось такой или подобной скатерти! Да ещё с кистями!

О, сколько сказок и историй прожила я под столом, на перекладинах, прикрытая жёлто-чёрными волшебными кистями!

Сначала я пыталась понять, о чём беседуют бабушка и мужик, но понимала только обрывки фраз и слов. «Лагерь», «всё, нахлебался, хватит», «и Шурка там, может быть», «а где ж ещё»…

Сидя под столом, я улетела в свою очередную сказку про принцессу и злых разбойников, которые прятались возле ботинок «Грышки». Больших таких, потрёпанных ботинок.

Наконец ботинки зашевелились, и я выползла из-под стола.

Мужик обнял бабушку ещё раз и ушёл.

2

Бабушка…

Моя хлопотливая бабушка почему-то не кинулась убирать со стола, как всегда, а сидела на стуле, положив руки на скатерть.

По её лицу текли слёзы.

Она не плакала, не рыдала, не всхлипывала, а просто слёзы текли и текли.

– Ба, ты чего? – ластилась я к бабушкиным коленям. – Ба, ну не надо! Ба, перестань! Это Грышка тебя обидел? И чего ему надо?

Бабушка потрепала меня по волосам:

– Сейчас, Танька… сейчас перестану…

Бабушка поднялась, и начала медленно собирать посуду.

– Матери не говори! – звякнула тарелкой бабушка.

– Почему?

– Да она же коммунистка. Её наказать могут.

– За что?

Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Только потом, когда начала мыть посуду, сказала:

– Это брат деда твоего. Родной брат. Он к немцам в плен попал и в лагере у них сидел, до конца войны. А потом в нашем лагере сидел. На Севере сидел десять лет. Понимаешь, что десять лет?

Я умела и читать, и считать. Мне ведь уже скоро в школу! Десять лет… Это же даже больше, чем Людке! Ей восемь!

– В лагере? – не поняла я. – Десять лет? Это как?

– Да так. Тюрьма такая.

– Почему?

– Да кто ж его знает, почему… говорит, и дед твой в плен попал, скорее всего. Муж мой, понимаешь? Может, и он… сидит где-то ещё…

О, я понимала! Я стала обнимать бабушку, что-то ей говорить… Мы обе плакали, сидя на нашей кухне…

3

Следующие пояснения не относятся к раннему детству. Но пояснения, наверно, нужны. Моя бабушка получила бумагу о том, что муж «пропал без вести», в возрасте сорока лет. В пятьдесят – она стала моей бабушкой и переехала из своей полуразваленной хаты жить к сыну, к моему отцу. Сначала – в съёмную комнату, потом – в ту самую квартиру в старом барском доме, в которой прошло моё детство.

Многие мужчины предлагали бабушке замужество. Она была хороша собой, умела и готовить, и шить, и петь. И жить.

Но бабушка всем ухажёрам отвечала так: «Я мужа не хоронила. Не видела, что он в земле лежит. Не вдова я…»

Бабушка ждала. Ждала своего Шурку с возраста сорока лет и до самой смерти.

В детстве мне казалось, что сорок лет – это ужасно много. Сейчас я считаю иначе. Моему старшему сыну – сорок. Он так юн…

Шурка и Шурка, Александр и Александра, дед и бабушка, светлая и вечная память вам, мои дорогие.

Сведения о деде пришли поздно, когда бабушки уже не было на свете. Дед действительно попал в немецкий плен и какое-то время находился в лагере военнопленных под Житомиром.

Была какая-то поисковая группа в Житомире, от которой нам пришло письмо. Они раскопали сведения о том, что дед якобы бежал из лагеря, но был пойман. (Судя по рассказам бабушки, каким был её Шурка, а мой дед, – он должен был бежать! Но об этом – позже.)

Следующие сведения о деде – из Германии, лагерь Айзенах. Место и ряд, где находится его могила. Всё на специальной карточке, с немецкой точностью. И отпечаток пальца деда – там же.

Я не доехала до Германии.

Мешает что-то. Тяжело слышать немецкую речь.

4

О лагерях читано-перечитано, смотрено-пересмотрено…

Из песни слов не выкинешь. Это всё творили мы, люди. И творим.

Как же противостоять злу? Злу настоящему, неприкрытому, декларируемому? Злу, принятому как должное, как образ жизни, как государственная политика?

Злу вооружённому – против тебя, голого, беззащитного, маленького человека? Не очень умного, не очень сильного, ранимого, слабого?

Лагеря, бараки, печи… Голод, холод, издевательства…

Как не упасть, не превратиться в полное дерьмо?

Сплошные вопросы.

А если принять происходящее с тобой как благую для тебя Божию волю?

Низость происходящего проявляет низость человеческую. Но иногда… иногда, редко, проявляет такую высоту человеческого духа, перед которой хочется встать на колени.

Два пути перед нами: путь Христа и путь Иуды.

Только так, не иначе.

Правда, всё это происходит в разной степени, с разными вариациями…

В зрелом возрасте судьба свела меня с последним оставшимся в живых узником Сухановской тюрьмы Семёном Самуиловичем Виленским. Этот замечательный человек, «колымчанин», собирал и издавал, по возможности (а практически – без возможностей), мемуары «сидельцев», «лагерников», «ссыльных».

Так вот, в его комнате стояли шкафы, от пола до потолка, вдоль всей стены. И на всех полках – рукописи.

Однажды он показал мне рукой на эти шкафы и сказал:

– Вот, смотри. Эти три шкафа и половина четвёртого – тут о том, какой следователь зверь и дурак, а я – умный, стойкий и храбрый. А вот тут, эти три полки, – тут, понимаешь, правда… Вот эти бы издать, хотя бы половину…

Вера

1

«Наружной» веры в нашей семье не существовало. Все – атеисты. Мама – коммунист, историю преподаёт. И обществоведение. Ни папа, ни бабушка религиозных речей не ведут.

Только на Пасху приходит тётя Лиза. Вроде как – к бабушке. Тётя Лиза – двоюродная сестра моего отца, дочь бабушкиной сестры. Вернулась из Германии, куда её, ещё совсем девчонкой, угоняли вместе с мамой, бабушкиной сестрой.

Тётя Лиза приносит кулич и крашеные яички.

Под большой тайной бабушка даёт мне попробовать подсохшего кулича и яичко с помятой скорлупой и белком, окрашенным в розовый цвет.

– Христос Воскресе, – вздыхает бабушка.

Я молчу.

– Говори: «Воистину Воскресе!»

– Зачем?

– Так надо.

Если бы я не любила бабушку – ни за что бы не сказала. Я упрямая. Родители мной недовольны. Я нарушаю дисциплину, не слушаюсь, грубо отвечаю. И вообще.

– Воистину Воскресе!

– Ну, беги!

Это сейчас я понимаю, что любила бабушку, и потому…

А тогда… На уровне рефлекса. Когда грубить, кому грубить, что повторять, а что – ни за что…

2

Один раз… Может, перед школой, а может, классе в первом.

Мы с девчонками со двора пошли в церковь. Просто так, в будний день, днём. Конечно же летом. Поглазеть.

Потому что всё запретное – манит.

В церкви никого не оказалось. Даже «дежурная бабушка» куда-то отлучилась. Только таинственные церковные своды, полумрак, запахи и луч солнца из-под купола. И мы, загорелые местные девчонки.

Ух, как сердце стучало, когда мы разбрелись по храму. Здорово как!

А кто самый упрямый или самый «отчаянный»? Танька.

То есть я.

И вот я по лесенке поднимаюсь и прямо в открытые врата. Это теперь я знаю, что это «врата». Тогда я просто шла на свет. На сияющую красоту. Видимо, дело было после Пасхи – врата оставались открытыми.

И вот тут появились «бабушки». Сразу две. И кричат мне:

– Назад, назад! Нельзя! Тебе туда нельзя!

Конечно, я сразу выбежала. И меня, и всех девчонок быстренько прогнали чуть ли не пинками. Обозвали «богохульницами» и всякими другими словами. А мне и подзатыльник отвесили.

Но я – там была. В алтаре.

Куда женщинам входить запрещено. Только монахиням.

У кого только я потом ни спрашивала, что бы это могло означать для меня, – все говорили по-разному. В том числе и священники.

Начиная с того, что я буду за это жестоко наказана (о чём я вспоминала, когда смертельно болела), до того, что это был особый знак: я свяжу свою жизнь с церковью.

Скорее всего, и то, и другое мнение верно.

Но чаще всего мне говорили что-то вроде: «Не заморачивайся».