Она давно мечтала о настоящем пианино и не теряла надежду, что для неё тоже наступит тот счастливый день, когда ей подарят такое же блестящее пианино. Пока переносили в дом громоздкий и тяжёлый музыкальный инструмент, дружные – баба Лиза, баба Марфа, баба Пана – накрыли под огромным старым тополем праздничный стол. В середине стола на белой скатерти блестел медный купеческий самовар, половину стола занимал румяный, с узорами из теста, пирог. Наконец соседи расселись по скамейкам вокруг стола. Со стороны Валеркиного дома раздались звуки дяди-Васиной гармошки, а Григорий Савельевич спускался с крыльца с корзинкой, из которой выглядывали разноцветные фантики.

От удивления все выдохнули:

– Конфеты!!! «Шиколадные!»

В старом дружном дворе стало тепло и уютно. Пахло свежими пирогами, дымком от самовара и молодыми набухшими тополиными почками, а значит, мирной весной. Шоколадки были такими вкусными, что быстро закончились. Корзинка незаметно опустела. На столах остались только разноцветные фантики. Весь вечер ребятишки рассматривали их и бережно убирали в свои карманы.

Прошло много лет. Магазин Каменушка по-прежнему стоит на старом месте, на перекрёстке дорог, по которым когда-то редко проезжали машины. Многое изменилось. Шоколадки и шоколадные конфеты можно купить в любом магазине, но уже нельзя встретить бабу Лизу, бабу Пану, бабу Марфу, тётю Аню, тётю Галю, Гришку Непомнящего – Григория Савельевича. Только стены старой Каменушки напоминают о том, что здесь жили дружные соседи, которые горе и радость делили пополам. Ещё здесь бегали дети: непослушные фантазёры. А может, ещё кто-нибудь вспомнит свой родной двор за высоким забором?

Николай Дегтярёв
На станции Бакланка

Я оглядываюсь назад и мне вспоминается станция Бакланка, пыльная, в лучах закатного солнца. Длинные, уходящие в обе стороны голубоватые полосы железнодорожных путей. Невысокие, необычайно тёмные ели, за которыми, кажется, начинается «дремучий лес» из русских сказок. На этой стороне, где мы ждём автобуса, – то ли ветхий зал ожидания, то ли обшарпанная забегаловка, массивная советская остановка с облупленной краской на стенах, и куча гравия рядом с ней.

1992 год. Лето. Мы с братом ещё маленькие. На остановке мама – не такая, как всегда, а пасмурная, как будто чего-то тревожно ждущая. И рядом папа – тоже необычный, слишком задумчивый, а иногда слишком порывистый. Автобус должен отвезти нас к бабушке, в Кукобой. Но он всё не приходит и не приходит. Родители стоят на остановке, а мы с братом залезли на кучу камней.

– Смотри, какой камень! – говорю я брату и показываю ему небольшой красивый камень, переливающийся разными цветами, и сам любуюсь этим камнем.

– Это искрач, – говорит брат с видом знатока и, как бы сам опасаясь выхватить его у меня из руки (он всё-таки младший брат), очень близко его рассматривает.

– Искрач, – повторяю я, – вот это как будто стекло в нём застряло.

– И ещё вот эти коричневые какие-то штуки, – показывает брат пальцем.

– И чёрные, и серые, – подхватываю я.

– А это, – брат тоже поднимает камень из кучи, – это белый искрач. – И протягивает мне.

– Это белый искрач, – произношу я почти шёпотом, поворачивая камень под разными углами, – такие камни редко встречаются.

– Очень редко, в основном чёрные и серые, – подтверждает брат.

– Давай попробуем искру высечь, – предлагаю я и начинаю бить один камень о другой. У меня ничего не получается.

– Давай я попробую, – говорит брат. Но и у него не получается.

– Может, белый с чёрным не дают искры, – догадываюсь я, и мы быстро находим ещё один чёрный искрач, но и тут ничего не выходит. Мы оба поворачиваемся, чтобы позвать папу, но он отошёл куда-то далеко, почти к той забегаловке, курит там и разговаривает с каким-то усатым дядькой. Мы продолжаем искать другие искрачи.

Потом папа возвращается к остановке, но мы уже не пытаемся высечь искру из камня, а делаем туннель в горе камней, и тут нам его помощь не нужна.

Мама с папой о чём-то нервно разговаривают, как будто спорят. Мы оба не знаем, о чем, да нам это и не интересно, мы поглощены другим: мы никогда не видели столько камней в одном месте.

Это сейчас, оборачиваясь назад через двадцать с лишним лет, я понимаю, что папа уже выпил – оттого он так задумчив и в то же время возбуждён. А мама боится запоя, и потому у неё такой испуганный и каменный взгляд, и вся она одновременно какая-то каменная и в то же время неестественно резкая. И как странно теперь, в воспоминании смешиваются это незнание взрослого мира и погружённость в детскую безмятежность!

Шёл 1992 год, страну лихорадило, папа уже, увы, начинал пить запоями, цены росли как на дрожжах. Это я и сам видел уже тогда, заходя вместе с мамой в магазин… А мы с братом рыли туннель в горе придорожных камней и радовались белому искрачу, который так редко встречается в природе. А всё потому, что мы жили настоящим, даже не настоящим, а вот этой минутой, этим мгновением, которое почти всегда было прекрасно и останавливалось само по себе.

И тьма обходила нас стороной, не притрагивалась к нам. А может, и хотела притронуться, но и мама, и папа берегли нас от неё как могли, отгоняли её, понимая прекрасно, что пройдёт очень мало времени, и они уже не смогут ничего сделать… Потому что мы сами ринемся в эту тьму, на борьбу с ней, со своим максимализмом, с уверенностью в победе, и настоящее утечёт сквозь наши пальцы, как вода, растает, как призрак… И мы станем взрослыми с их вечной жаждой возвратить это настоящее, жаждой, которая никогда не может быть утолена…

День клонится к вечеру, мы не знаем, уедем ли мы сегодня с этой остановки или нет. Но нам с братом это и не важно, у нас есть занятие: туннели в камнях не так-то просто прорыть, ещё сложнее – сделать так, чтобы они остались целыми.

А родители – мы замечаем это случайно – уже почти кричат друг на друга, и папа наконец решает, что он пойдёт пешком эти пятнадцать километров, а мы останемся ждать. Нет-нет, он предлагает пойти всем вместе, а мама не соглашается: мы же с братом маленькие.

– Мы не маленькие! – кричим оба и бросаемся к маме. Мы хотим доказать, что мы не маленькие: «Вот увидите, мы легко пройдём пятнадцать километров!» Маме приходится уступить нам.

Мы с братом в восторге от предложения папы идти пешком: мы никогда не ходили на такие расстояния!

Папа поднимает вещи, мама берёт моего брата за руку, а я отбираю у папы какую-то маленькую авоську – он легко отдаёт её мне, – и мы отправляемся в путь. Надо же – мы сейчас пройдём пятнадцать километров! Я смотрю на брата, глазами показывая ему, как же это здорово. Он соглашается со мной, он и сам не идёт, а почти скачет вприпрыжку, и мама удерживает его, чтобы он не ускакал.

Но как только мы отходим от остановки метров на двадцать, появляется автобус. Как досадно, срывается такой поход! Я грустно отдаю авоську обратно папе, брат тоже нахмурился и уже не прыгает, а еле плетётся к автобусу. Дверь со скрежетом открывается, и мы забираемся в него.

Старый дребезжащий автобус везёт нас по пыльной дороге, и мы с братом восхищённо смотрим в окно, впитывая в себя эти новые виды. Хоть виды-то совсем и не интересны: поле и где-то там вдалеке – лес. Брат сидит у самого окна, с ногами забравшись на потёртое кожзамовое сиденье, а я сижу на краешке того же сиденья рядом с ним. Наши лбы упёрлись в стекло, на котором, если сфокусировать зрение, видны серые следы от дождевых капель, пробивших себе извилистый путь на пыльном окне. Значит, дождь был, может быть, вчера, автобус высох, а следы от капель остались – и на этом окне можно целую карту нарисовать. Но нам оно не интересно, нам интересно то, что за ним.

Наконец мы встречаем идущую прямо через поле – и в одну, и в другую сторону от дороги – полосу сосен.

– А это что? – спрашиваю я у папы.

– Сосны.

– А зачем они тут? Их так посадили? Они же не сами так выросли?

– А это граница между Вологодской областью и Ярославской. Они отмечают границу.

– Границу… – задумываюсь я. – А где тогда пограничники?

Папа смеётся:

– Пограничники – это когда граница между странами.

– Чтобы враги не напали? – уточняю я.

– Да.

– Как с немцами, да, тогда война была, помнишь? – спрашиваю я.

– Ты-то что помнишь? – улыбается он, треплет своей шершавой рукой мои волосы. И мы едем дальше, любуясь полями в закате.

– Смотри, смотри! – чуть не подпрыгивает на сиденье брат, показывая мне идущих коров.

Я и сам их увидел уже раньше и тоже смотрю не отрываясь. У нас в поселке нет коров. Лошадь – да, можно встретить, на лошади какой-то старик привозит по утрам молоко в ларёк около нашего дома. А коров нет. И такие они интересные, задумчивые, как будто немного уставшие, но совершенно спокойные.

– Они без рогов, – замечает брат.

– Потому что быки с рогами, а коровы без рогов, – отвечаю я.

Папа молчит, не исправляет меня: значит, я всё правильно сказал.

Коровы наконец скрываются из вида, но брат снова обращается ко мне:

– Смотри, смотри! – И показывает рукой куда-то вперёд.

Я смотрю и вижу какое-то высокое – особенно на фоне бесконечных полей и редких кус тов – здание, всё устремлённое ввысь.

– Папа, что это? – спрашиваю я.

– Это церковь, – отвечает он. – За шесть километров до Кукобоя видна.

– Это она за шесть километров отсюда? И мы видим через шесть километров? – удивляюсь я.

– Нет, – улыбается он, – ближе уже, вы просто поздно заметили.

Да, она ближе, высокая, очень большая и, наверное, очень старая – даже деревья начали расти из её нескольких зелёных крыш. Но красивая.

– Тут тебя крестили, – сообщил папа.

– Крестили? – переспрашиваю я и задумываюсь, потому что не знаю, что это значит.

«Я тут был, оказывается, – думаю я. – Как это так? Я это всё впервые вижу, а получается, что тут уже был… Значит, я не еду туда, я туда возвращаюсь – и в том числе к этому большому, красивому зданию, где меня когда-то крестили».

Вот и сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что всю жизнь возвращаюсь куда-то. И никак не могу вернуться.

Лилия Тырса
Мимолётности сибирского детства

Детство запомнилось мне частыми сборами в дорогу и переездами: отца, опытного газетчика и полиграфиста, начальство бросало налаживать работу то одной, то другой районной редакции и типографии по причине послевоенной нехватки профессиональных кадров.

Обычно мы перебирались на новое место жительства летом в разгар речной навигации. Мне нравилось путешествовать на пароходе: колёсный, шлёпает лопастями по воде, ревёт, пуская пар, вот только труба коптит нещадно. Подолгу гуляя по палубам против движения парохода, я представляла, что мы плывём обратно и вот-вот вернёмся в знакомые края.

Вот так и я сейчас поворачиваю память вспять, вороша прошлое и возвращаясь к мимолётностям сибирского детства…

Колыбель моя – старинное сибирское село Колывань на берегу реки Чаус. Память удержала терпкий запах полыни и горький вкус молока коровы, на выпасах отведавшей серебристо-серого растения.

Лето. Зной. Взрослые на покосе. Детвора отправилась покупать морс в ларёк кооперации. Брат взял и меня, хотя ребятишки возражали, мол, слишком мала, чтобы выдержать долгую ходьбу, будет уросить^[1]. Однако брат убедил друзей, что меня нельзя оставлять дома одну: мало ли что может случиться. По дороге огольцы затеяли спор, у кого стеклянная тара крепче, и стали проверять её на прочность, устроив бой на бутылках. Про меня забыли, я отстала от компании, заплутала в зарослях высоченной полыни и, уморившись, уснула…

Вечером в селе начался переполох: малышка пропала! Жители, вооружившись фонарями «летучая мышь», взяли с собой виновников происшествия, дабы те показывали, какими тропами шли к ларьку за морсом. Когда в пыли блеснули осколки бутылки, братец обрадовался: сестрёнка должна быть где-то рядом. И действительно, «пропажа» безмятежно спала в канавке под кус том полыни. Был ли куплен морс и чья бутыль пострадала, мне по сей день неведомо.

Осенью 1947 года в доме, где проживала наша семья, стала твориться самая настоящая чертовщина. Свидетелями того непостижимого явления были и мы с братом.