– Команда не подозревает, кто вы, – возразила Катя.

– Достаточно того, что меня принимают за беглого офицера.

Катя упустила возможность уехать на «Суворове», однако по-прежнему желала перебраться в Сарапул к тёте Ксении Стахеевой. Иван Диодорович предлагал Кате остаться в Перми и поселиться в его пустой квартире: он имел неплохое жильё в добротном полукаменном доме возле трамвайного депо на Разгуляе. Катя отказалась. Что ей делать в Перми одной? А бронефлотилия Чека отправлялась потрошить хлебные амбары Сайгатки, Николо-Берёзовки и Мензелинска – и Сарапула тоже. Скрепя сердце Нерехтин согласился взять Катю на буксир; буфетчица Дарья как раз попросила у капитана себе в помощь посудницу, и Катя настояла, чтобы капитан позволил ей работать на камбузе. Вот так Катя и заняла вторую койку в маленькой каютке тёти Даши.

– Неладно я чту память твоего батюшки, – проворчал Нерехтин.

– Папа меня тоже не баловал, – улыбнулась Катя.

Конечно, это она уговорила дядю Ваню забрать Великого князя на свой пароход. Катя не хотела бросать Михаила в Перми: а вдруг здесь кто-нибудь опознает его? К тому же из Сарапула до белых было ближе. Нерехтин же, выручая Михаила, понимал всю меру опасности. За спасение князя Дмитрий Платонович заплатил жизнью. Но Нерехтин был безразличен к себе – считал, что терять ему нечего. И строгой девочке Кате Якутовой он почему-то не мог сказать «нет».

Видимо, покорившись ей один раз, он покорился насовсем.

– Это родственник Дмитрия Платоныча, – пояснил Нерехтин про князя старшему машинисту Прокофьеву. – Застрял у нас. Пристрой к делу.

– Вы офицер? – посмотрев на Михаила, сразу догадался Осип Саныч.

– Военный инженер, – спокойно ответил Михаил. – Заведовал батальоном бронеавтомобилей. Умею обслуживать моторы на бензине и газолине.

Князь Михаил действительно любил и знал авто.

– Паровой агрегат – другой коленкор, – с важностью мастера произнёс Прокофьев. – Дам вам «Атлас» Калашникова. Смотрите и осваивайте.

Родственник Якутова, разумеется, был роднёй и дочери пароходчика, и на «Лёвшине» никого не удивляло, что эти двое беседуют в стороне от всех.

– До беды не задружись, Катюшка, – проницательно посоветовала Дарья.

– Я взрослый человек, тётя Даша! – отрезала Катя.

Сенька Рябухин, удивший рыбу с колёсного кожуха, поглядывал на Катю и механика и не думал ничего дурного. Барышня-то честная, ить сразу видно. Без батюшки осталась. Механик-то еённый дядька, небось крёстный. Заместо отца. То по-божески. Эх, зачем он, дубина, отдал тогда леворьверт? Ведал же почто! А дак как же не отдать-то, коли сам Митрий Платоныч повелевает?…

– Господину Нерехтину, полагаю, не следует знать, что командир нашего парохода – мой несостоявшийся убийца, – осторожно произнёс Михаил.

– Почему? – тотчас спросила Катя.

– Мы не в силах повлиять на события. Но капитану – лишняя тревога.

– А вы сами что собираетесь делать?

Михаил пожал плечами.

– Перепачкаю лицо мазутом и буду сидеть в трюме, как тролль в пещере, пока этот чекист на борту.

– Каково же вам видеть его? – осторожно поинтересовалась Катя. – Знаете, Екатерина Дмитриевна, у меня нет никаких чувств. Я – частный человек, и хочу прожить свою частную жизнь, никому ничего не доказывая.

В твёрдом отчуждении Великого князя от времени и обстоятельств Катя ощутила какое-то упрямое достоинство человека, непоказное противоборство порядку вещей. Люди выгадывали, где лучше, а князь Михаил наперекор всем не желал ничего – ни империи, ни мести. Такого Катя ещё не встречала.

Лёжа на жёсткой койке в тесной каюте, она думала о Михаиле.

– Не спишь, глупая?… – вдруг в темноте зашептала Дарья. – Катюшка, не бегай к нему на вечорки. Какой он тебе дядька? Врёшь ведь.

– Ты ничего не понимаешь, тётя Даша! – рассердилась Катя.

– Всё я понимаю. Сама девкой была.

08

Жителей Ижевского завода называли «рябинниками». 17 августа отряд мятежных «рябинников» атаковал Воткинский завод. Красноармейцы и бойцы местной самообороны отстреливались как получалось; на деревянных улицах трещали наганы и трёхлинейки, с обхода осанистой башни над Николаевским корпусом широкую заводскую плотину подметал пулемёт. Однако на завод наступали бывалые солдаты из «Союза фронтовиков», и командовали ими офицеры, получившие свои погоны в окопах Германской войны. Красные бежали кто куда. А «рябинники» тотчас снарядили поезд на пристань Галёво.

Заводской паровоз-«кукушка» тянул состав из шести товарных платформ, на которых сидели фронтовики с винтовками и пулемётами. А в Галёво никто не знал о событиях на Воткинском заводе; красный гарнизон не приготовился к обороне. Неяркое солнце клонилось к закату; белые облака, сияя вздутиями, висели в густеющей синеве неба и отражались в затихшей воде Камы; берег накрыла широкая тень мохнатых гор. Поезд выкатился из распадка, миновал деревянный вокзал и с ходу вышиб железные ворота в ограде судомастерских. С платформ на дощатый помост перрона посыпались солдаты и офицеры.

«Русло» стоял возле дебаркадера галёвской пристани под парами: его котёл работал, и машинист время от времени стравливал давление. Когда в мастерских началась пальба, вся команда вывалилась на палубу.

– Что там такое? – встревоженно спрашивали матросы. – «Рябинники», что ли, добрались? Или свои же забунтовали?

– Ижевцы, – спускаясь из рубки, сказал капитан Дорофей. – Я видел, как их поезд проехал. Прохлопали комиссары супротивников.

В руках у Дорофея был бинокль. Дорофей прошагал к брашпилю на носу и принялся рассматривать буксиры у пирса судомастерских. Интересовала его, конечно, «Звенига». На ней заполошно металась команда: матросы рубили швартовы, сходню сбросили в воду. Дымя, «Звенига» отвалила от причала, но какие-то люди ещё перепрыгивали с пирса на борт. От здания механической фабрики ударил пулемёт.

Окна «Звениги» засверкали разбитыми стёклами.

– Может, и нам убраться отсель? – робко предложил Яков Перчаткин.

Дорофей задумчиво оглянулся на бывшего шулера. Тот сменил свой рваный сюртук на чистую матросскую робу, но выглядел ещё более жалким.

– Куда убраться, продувная ты рожа? По чекистам заскучал?

От судомастерских по замусоренному берегу побежали отступающие красноармейцы – немного, человек пять. «Рябинники» стреляли им вслед, и один из бегущих упал. Среди красноармейцев был военком Ваня Седельников. Он размахивал маузером и пытался командовать, но его не слушали.

– К нам на буксир драпают, – заметил боцман Корепанов.

Федя Панафидин перекрестился: он тихо просил бога уберечь Ваню.

Но Дорофей смотрел не на берег, а на реку – на «Звенигу», которая сейчас проходила мимо «баржи смерти». С баржи отчаянно вопили караульные, требуя снять их, но «Звенига» даже не сбавила хода. Из трубы её валил дым, колёса равнодушно крутились. Дорофей обшаривал взглядом людей на палубах буксира и зияющие окна надстройки. Он надеялся увидеть Стешу. И увидел. Разрывая какое-то тряпьё, Стеша стояла на коленях над лежащим человеком – наверное, раненым. Ветерок трепал её светлые волосы, выпавшие из-под косынки. И Дорофей почувствовал себя счастливым:

Стеша невредима!

Он решительно обернулся, и на глаза ему попался Перчаткин.

– Яшка, чеши в машинное! – тотчас приказал Дорофей. – Скажи Егорычу, чтобы заливал котёл!

Перчаткин исчез. Матросы заволновались.

– Ты чего затеял, капитан?

– Сдаёмся ижевцам, – объявил Дорофей. – Кто боится – мотайте отсюда.

Из трубы со свистом вылетел столб густого раскалённого пара.

На дебаркадере загремели сапоги, и по сходне на борт буксира заскочил военком Ваня. При нём было уже только двое красноармейцев, и одного из них Ваня тащил на себе, закинув его руку на свои плечи. Гимнастёрка на боку у бойца пропиталась кровью. Второй боец задыхался и пошатывался.

– Михайлов, живо отплывай от пристани! – приказал Ваня Дорофею, укладывая подстреленного красноармейца на палубу.

– Отплывалка сломалась, – ответил Дорофей. – Котёл холодный.

Ваня распрямился, непонимающе глядя на капитана.

– Я же тебе велел пары держать!

– Чё-то вот не удержал. – Дорофей глумливо улыбнулся.

Седельников вызывал у него не сочувствие, а застарелое раздражение.

– Ты же предатель!.. – изумлённо выдохнул Ваня.

Душа у него словно тряслась от недавнего боя и бега на пределе сил. С этого разгона Ваня мог сделать всё что угодно. И он вытащил маузер.

– Да стреляй, вот он я! – заорал Дорофей, растопырив длинные ручищи. – Только стрелять и можете, комиссары сраные! Замордовали уже народ!..

И Ваня выстрелил бы, но ему нужно было хоть какое-нибудь, хоть самое малое одобрение. Он озирался. А команда буксира стояла за капитаном молча.

Красноармеец, который прибежал вместе с Ваней, со вздохом прислонил к стене надстройки винтовку и сел, привалившись спиной к фальшборту.

– Кажись, отвоевался, – опустошённо сказал он.

– Гады вы! Гады! – надрывно взвизгнул Ваня. – Я сам машину заведу!..

Он бросился к проёму прохода возле колёсного кожуха.

– Давай, заводи, – угрюмо произнёс Дорофей, надвигая на глаза фуражку.

Федя Панафидин морщил лицо от жалости к юному военкому.

А Ваня по лесенке свалился в трюм и ворвался в машинное отделение. Он захлопнул за собой мятую железную дверь и запер на задвижку. В машинном отделении плавал горячий пар, пахло маслом. Было темно: «Русло» – буксир, уже изношенный за полсотни навигаций, – не имел динамо и электроламп, его помещения освещались прадедовскими коптилками. Ваня истерично подёргал какие-то рукояти, повернул какие-то вентили и наконец осознал, что бессилен. Он опустился на грязную от мазута стлань, под которой мёртво плескалась чёрная вода, и заплакал как маленький мальчик. Ржавые балки бимсов давили душу, словно жуткие перекладины виселиц. Ну почему всё получилось вот так плохо?… Почему его предали? Он же всё делал правильно! Он был примерным учеником революции!..

В это время на борт буксира с дебаркадера уверенно переходили солдаты-«рябинники» с винтовками. Их командир повертел головой.

– Где комиссар? – спросил он. – Я видел, он сюда ускакал.

– В машинном отделении заперся, – ответил Дорофей.

– Есть там окошко? Бомбу шарахнем.

– Не надо бомбу, – волнуясь, попросил Федя. – Я его выведу!

– А ты кто такой сердобольный? – удивился «рябинник».

– Лоцман наш, – сказал Дорофей. – Хороший парень, хоть и с придурью.

В полумраке машинного отделения Ваня Седельников проверил патроны в магазине маузера и уткнул ствол пистолета себе под челюсть. Ему очень не хотелось нажимать на спуск, но примерный ученик должен сделать это. Ваня утёр глаза кулаком, испачкав лицо мазутом, однако слёзы текли и текли.

В железную дверь осторожно постучали.

Федя понимал, что Ване сейчас невыносимо тяжко. Вряд ли Ваня жалеет о злодеяниях, в которых участвовал, но ему всё равно тяжко. Душа-то живая.

– Ванюша, – позвал Федя. – Ванюша… Ладно тебе… Смирись…

За дверью было тихо. Федя верил, что Ваня его слушает.

– Смирись, – повторил Федя. – Кто смиряется, тот мир обретает…

Федя ждал. И засов за дверью наконец заскрежетал, отодвигаясь.

09

Вдоль замусоренного берега с лодками и мостками вытянулось большое село Бабка, разморённое полуденным солнцем. Кое-где синели крашеные железные крыши, липы на ветерке играли тенями, торчала колоколенка.

– Село-то вроде советское, – заметил Серёга Зеров. – Вон красный флаг.

– У ижевцев тоже красный флаг, – ответили ему.

– Ежели бы наше село было, какого пса пристань пожгли?