– Отец?! – обомлела Катя. – Он ничего мне не говорил!

– Я не вправе судить о ваших взаимоотношениях. Могу сообщить лишь то, что я обязался сопровождать этого офицера в Самару. Ради него Дмитрий Платонович и устроил мне с сестрой место на пароходе.

Катя никак не ожидала, что у отца были столь важные секреты от неё, и она почувствовала себя обманутой. Мог ли отец обманывать – даже из лучших побуждений?… А почему бы и нет? Отец всегда жил своими делами и своей жизнью, в которой она, Катя, участия не принимала. И в целом… Отец ведь бросил жену с ребёнком… и со второй женой судьбу не соединил…

Наверху Катя увидела домики небольшого посёлка речников. Костя уверенно пошагал к самому длинному дому, огороженному штакетником.

В тесной палате лазарета стояли две кушетки. На одной лежал офицер, за которым явился Костя, а на другой храпел фельдшер.

Костя выругался:

– Мерзавец! Я вручил ему деньги на медикаменты, а он всё пропил!

А Катя замерла над офицером. Она сразу его узнала.

Она встретила его пять лет назад на пароходе, когда возвращалась от мамы в Англию. Пароход шёл из Биаррица в Борнмут. Пассажиры шептались, заметив на борту главного претендента на российский престол – Великого князя Михаила Александровича, изгнанного из страны за морганатический брак с княгиней Брасовой. Опальные супруги жили в замке Небворт под Лондоном. И в русских домах Канна, и даже в строгой «Шерборн скул гёлс» все девушки обсуждали дерзкий и красивый поступок Великого князя, который пожертвовал своим положением ради любви. И Кате было отчаянно интересно посмотреть на Великого князя. Она подкараулила Михаила на прогулочной палубе. Великий князь сидел в шезлонге, курил папиросу с мундштуком и, щурясь, задумчиво смотрел на волны Биская. Лицо у него было очень приятное – доброе и с достоинством. И сейчас Катя вновь увидела этого человека – в глубине России, на Каме, в каморке лазарета… Великий князь был без сознания: фельдшер сорвался в запой, и больной впал в беспамятство.

И Катя мгновенно поняла поведение отца – и его молчание о Михаиле, и самоубийство. Чекисты разыскивали недобитого Великого князя, а выстрелом в себя отец защищал и Михаила, и всех, кто был связан с ним, – в том числе и свою дочь. Понимание словно распороло душу, как нож распарывает живот.

А издалека, из затона, донёсся тревожный гудок «Суворова».

– Мы же не успеем дотащить! – заволновался Костя.

Кате не понравилось его беспокойство.

– Надо постараться, – холодно ответила Катя. – Или останемся с ним.

– Я не могу! – Костя недовольно дёрнул плечом. – Меня ищет Чека! И я намерен добраться до Володи и сражаться с большевиками!

Катя ощутила в себе странную решимость. Её же никто нигде не ждёт. В «Шерборн скул гёлс» она получила навыки сестры милосердия. Она сумеет выходить Великого князя. Может, это станет искуплением вины за недавние дурные мысли об отце. А может, ревностью и местью отцу: он ей не доверился, не счёл её взрослой и готовой к жизни, однако его дело завершит именно она.

– Бегите на пароход, Костя, – сказала Катя. – Я сама позабочусь о князе.

Костя даже не заметил, что Катя узнала Михаила.

– Надеюсь, вы не принимаете меня за труса? – В голосе Кости прозвучал вызов. – Борьба с большевизмом важнее, чем спасение одного человека!

– Бегите, – спокойно повторила Катя.

Костя помедлил, внимательно глядя на неё. Он не испытывал неловкости, ведь понятно, что его место – в строю бойцов, а князь – обуза. Но понимает ли это Катя? Катя ответила твёрдым взглядом. Кажется, да – она понимает. Костя повернулся и выскочил из лазарета. Катя подошла к окошку и отодвинула занавеску. Костя, как ему и велели, бежал к лестнице на берег. Двор опустел.

Катя всё стояла у окна, ожидая неведомо чего, а потом вдруг услышала голоса и завывание автомобильного мотора. Мимо штакетника, покачиваясь, проехал клёпаный броневик «Остин» с несуразно большой башней и хищно прищуренными бойницами. За броневиком быстро шли красногвардейцы.

17

Большевики не успели перегородить горло затона плашкоутным мостом, да это и не помогло бы. Махина «Фельдмаршала Суворова» – длинная, белая, сложно устроенная, – двигалась к выходу прямо и точно, с неуклонностью природной силы. Грозно дымили две чёрных трубы с красными полосками. На полукруглом «сиянии» перекрещивались торговые флаги погибшей империи, яростно вращались гребные колёса, и под широкими обносами клокотала пена.

Броневик, такой маленький в сравнении с лайнером, торчал на съезде и лаял как бульдог – бил из пулемёта: его башенка медленно поворачивалась вслед за судном. Вокруг рассыпались красногвардейцы и тоже гвоздили по «Суворову» из винтовок. Пули дырявили белые стены надстройки, летела щепа; будто взбесившись, на прогулочной галерее прыгали и кувыркались плетёные кресла; бешено полыхая на солнце, лопались оконные стёкла.

Нижняя команда укрывалась от пуль за машиной и котлом. Матросы лежали на полу в кубрике, в трюме на решётках стлани; с матросами был и Костя Строльман. Пароход казался пустым, только в рубке у штурвала стоял капитан Аристарх Павлович – красногвардейцы видели его с берега. Белое плечо кителя у капитана было окрашено кровью. Первый помощник сидел в углу рубки мёртвый. Аристарх Павлович поднял руку и потянул за стремя на тросике: покидая затон, «Суворов» дал низкий тройной гудок – знаменитый гудок компании «Кавказ и Меркурий». Впереди свободно блистала Кама.

Вслед за «Суворовым» как за вожаком примерялись ускользнуть и другие пароходы – два пассажирских гиганта и пять буксиров. Огонь из броневика охладил мятежников, и они испуганно сворачивали с кильватера флагмана, беспорядочно выруливая по затону. Но Гришка Коногоров выдерживал курс.

Гришка сжимал рукояти штурвала, а Иван Диодорович за спиной у него в бинокль смотрел совсем в другую сторону – на реку за тополями дамбы. Там, на реке, дымил трубой ещё один буксир. Нерехтин сразу опознал его: это «Медведь» из Королёвского затона. Иван Диодорович давно водил дружбу с капитаном «Медведя», у которого и фамилия была подходящая – Михайлов.

– Гришка, твоей затее конец, – сказал Нерехтин. – «Медведь» идёт.

– Ну и хрена ли? – сквозь зубы огрызнулся Гришка.

– Михайлов за большевиков. На буксире – красные.

– «Суворов» же не сдрейфил.

Иван Диодорович тоже не трусил. Его злила очевидная глупость мятежа. Он слишком долго командовал сам, чтобы сейчас вытерпеть дурь от неуча.

– «Суворов» шарашит двадцать две версты. Мы – семнадцать. «Медведь» – на версту больше. Нас он догонит, а «Суворова» – нет.

Правь к берегу!

«Суворов» мог выдать и большую скорость. Как-то раз нижегородский губернатор отчаянно спешил в Казань, и господин Тегерстедт, тогда – капитан «Суворова», разогнал пароход до двадцати пяти вёрст. Его дымовые трубы раскалились, и матросы поливали их водой, а волна от парохода выбрасывала на берег рыбачьи лодки.

Тот рекорд «Суворова» никому не удалось превзойти.

– Да всё, дядь Вань, получится! – с тупым упрямством ответил Гришка.

Нерехтин, обозлившись, перекинул рукоятку машинного телеграфа на положение «стоп». Телеграф жалобно звякнул.

– Ты чего? – изумился Гришка, сдвигая рукоятку на «малый вперёд».

Тогда Нерехтин выдернул деревянную пробку из жерла старомодной переговорной трубы и закричал в трюм:

– Прокофьев, глуши машину!

– Эй!.. – гневно завопил в ответ Гришка.

Нерехтин с силой оттолкнул его в сторону и повернул штурвал.

Гришка всё понял и рванулся обратно, но Иван Диодорович обхватил его, не подпуская к управлению. Они сцепились и оба повалились. Гришка бился и лягался, выдираясь, а Нерехтин держал его за форменку. Гришка орал:

– Сука ты, дядя Ваня!.. Гнида!..

Он ударил Нерехтина в скулу, но Нерехтин не разжал рук. Гришка ударил снова, потом снова. Они ворочались в рубке на полу, хрипели от ненависти, колотили локтями и пятками в настил, в стенки и в стойку парового штурвала, выбили дверку, а буксир плавно отклонялся от выхода из затона и нацеливался носом на берег. Машина ещё работала – её невозможно было остановить мгновенно, но клапаны уже истошно свистели сброшенным паром.

– Бе… беги… с борта! – под ударами в лицо выдохнул Гришке Нерехтин.

Буксир ткнулся форштевнем в отмель и грузно выехал носом на песок.

«Суворов» таял в блещущем просторе Камы, а «Лёвшино» бессильно грёб колёсами под берегом, поднимая донную муть. От броневика к буксиру с винтовками наперевес мчались красногвардейцы, впереди – Ганька Мясников.

На подавление бунта в затоне Губсовет направил чекистов. Отряд Пашки Малкова с пулемётами погрузился на буксир «Медведь», а Ганьке дали ненадёжный «Остин». Броневик закатили на железнодорожную платформу и перевезли на правый берег, от разъезда он добирался до затона своим ходом.

Ганька быстро сообразил, что случилось с этим судном – с «Лёвш ином». Команда хотела юркнуть за «Суворовым», но наложила в штаны. Чекисты вскарабкались на пароход, принялись распахивать двери и люки. Смущённые и оробевшие речники поднимали руки и выбирались на палубу. Чекисты столкали всех на корму. Впереди стоял пожилой капитан – рожа в крови.

– Контрреволюцию затеяли, да? – спросил Ганька. – Кто зачинщик?

Иван Диодорович видел, что разболтанному командиру чекистов весело. Да и прочие бойцы пересмеивались, довольные лёгкой победой.

– Я – капитан, я и главный, – мрачно ответил Нерехтин.

– Герой выискался! – широко улыбнулся Ганька. – Георгиевский кавалер! А чего у тебя люминатор вдребезги? Кто бил? За что?

Речники молчали. Над затоном летали чайки, взбудораженные пальбой.

– Вы, братцы, устроили бунт против советской власти!

– Да мы не против власти! – загомонили матросы. – Мы же токо на хлеб заработать! Мы без оружия! Какой бунт?! Мы буксир социализировали!..

– Советская власть приказала вам сидеть тихо, – назидательно пояснил Ганька. – А вы её приказ нарушили! Это бунт! И за него к стенке прислоняют!

Ганька напоказ вытащил наган и помахал в воздухе стволом.

– Сдурили ребята, – буркнул Нерехтин, пытаясь уменьшить вину.

– Всё одно кто-то первым гавкать начал, – напирал Ганька. – Кто?

– Да все болтали… Весь затон гудел… На «Суворове» зачинщики!..

Но Ганька не купился на отговорки. Ему хотелось насладиться властью.

– Нет главного – значит, все главные!

Ганька играючи наставил наган на Федьку Подшивина и выстрелил.

Федька рухнул. Речники шарахнулись в разные стороны. Чекисты тотчас вскинули винтовки. Ганька жеманно сдул дымок со ствола нагана.

– Или ты главный? – Ганька наставил наган на кочегара Челубеева.

– Да что же оно?… – побелел и задёргался Челубеев.

Иван Диодорович понял суть глумливого чекиста: петрушка из балагана. Такой будет убивать, пока не натешится превосходством. Пока не сломает.

– Гриша Коногоров заводилой был, – глухо произнёс Нерехтин.

Ему было уже наплевать на грех. Просто хотелось скорей прекратить это невыносимое измывательство. А Гришка заслужил своё. Его предупреждали.

– Я?! – охнул Гришка и скомкал пятернёй форменку на своей груди.

Ганька перевёл наган на Гришку и снова выстрелил.

Гришка упал на палубу с дробным стуком, будто развалился на части.

– Вот это и есть диктатура пролетариата! – удовлетворённо заявил Ганька.

Речники потрясённо смотрели на Федьку и Гришку, лежащих на палубе у них под ногами. Как же так? Только что были живы! Этого не может быть! Так не делается! Мятеж – его же как бы не всерьёз затевали, не до смерти!..

– Имеются ещё недовольные? – победно осведомился Ганька.

– Больше нет, товарищ командир, – ответил Нерехтин.