– Это вы разбойники-то, а не мы; мы чужого не зажиливаем!

– Он просто с кухаркой сговорился и терзает нас. Ни лаской, ни строгостью, ничем не отобьешься от него. Вот что, любезный, не знаю, из чего ты хлопочешь? Вам еще должно быть приятнее, ежели жильцы у вас дольше живут. Во-первых, веселее и, наконец, все-таки дворнику хоть какая-нибудь польза.

– Это от хороших жильцов польза-то, а не от вас.

– Ах, боже мой! Марья Гавриловна, donnez lui un^[1]гривенник, – советует шепотом первая женщина.

– Mais vous savez^[2], нам нужно самим pour diner^[3]. Петр Иваныч seulement^[4]тридцать копеек оставил, – отвечает тем же шепотом другая женщина.

– Mais^[5], как-нибудь обойдемся.

– Alors^[6]пожалуй! Вот тебе гривенничек, любезный, поди выпей за наше здоровье.

– На этом благодарим покорно, – говорит дворник и снимает шапку.

– Удивляюсь, любезный, как тебе не жалко тревожить беззащитных женщин! – упрекают женщины.

– Эх, госпожи почтенные! – протягивает пьяным голосом дворник. – Нам что, нам живите хоть до Покрова, а нас хозяин принуждает. «Требуй, – говорит, – с них деньгу, выматывай из них жилы, конфузь, где встретишь, да при всем честном народе, авось, говорит, они, подлые…»

– Милый мой, что ж это? Опять? – упрекают его женщины.

– Я не от себя, сударыня. Это хозяин вас так назвал, a мне что? Прощенья просим! Благодарим покорно. Пойдем выпьем за ваше здоровье. А по мне живите хоть до Рождества!

Дворник уходит.

Яхт-клубский офицер

Над Крестовским царит июньская бледно-лиловая ночь. Неистово свистят у пристани последние пароходы, зазывая к себе обратных пассажиров. Вон и французская каскадерка, развалясь в коляске, помчалась отдыхать от вечерних трудов в один из чернореченских французско-татарских ресторанов. Рядом с ней откормленный купеческий телец, сбежавший из снотворного Лесного. С жаром нашептывает он ей любовные речи, мешая французские слова с русскими, а она, плотоядная, бьет его по носу перчаткой и картавит: «Va, inbécile!»^[7]По дороге к Яхт-клубу «хуторочек стоит», «молодая вдова в хуторке там живет», да еще какая вдова-то? Тут и двор лесной, и плитная ломка, и кирпичный завод, а каменных лавок по рынкам так и не перечтешь! Из себя – кровь с молоком. Только восьмой месяц как освободилась она из-под мужнина кулака и теперь цветет на славу купечества и на задор женихам-голышам. Синяки давно поджили, вес тела прибавился на шестнадцать фунтов. Вот сидит она у себя в саду на скамеечке в белом шитом пеньюарчике, вздыхает и говорит своей горничной:

– Нет, Маша, ни за кого я теперь замуж не выйду, окромя офицера, потому хочу деликатных чувств попробовать. Достаточно уже поломалось надо мной это самое купечество!

– Ах, Александра Павловна! И в купечестве можно деликатность чувств встретить; выбирайте только себе бедненького; тогда он и не заломается перед вами. Вон Застрелин, что у Ледова в приказчиках живет… Ну чем не жених? – отвечает горничная.

– Это действительно! – раздается возглас, и в калитку, как бомба, врывается курчавый и румяный блондин.

– Ах! Ай, боже!.. Как вы испугали! Даже внутри все трясется! – раздаются возгласы; но блондин стоит как вкопанный. На нем яхт-клубская фуражка с позументом и сюртук со светлыми пуговицами и якорями.

– Желали беспременно офицера видеть – извольте, – говорит он и делает под козырек. – Оно хотя я и не офицер, но все-таки на линии… Нам иногда и городовые честь отдают. Нарочно для вас только и в члены записался. А что насчет деликатности чувств, так у нас их, может быть, больше, чем у иного генерала. Решите: жизнь или смерть? Ваша рука или могила?

– Уйдите, Семен Парфеныч! Ну что могут подумать после этого? Вдруг вы и у меня ночью! Уйдите! – упрашивает вдова.

– Не уйду-с, потому уж мне больше невтерпеж. Еще один отказ с вашей стороны, и завтра же вы прочтете в ведомостях: «Вынуто из воды хладное тело неизвестного звания мужчины, по-видимому, из дворян».

– Ах, боже мой! Да не могу же я так сразу решить.

– Коли требуется, мы после свадьбы и приютский мундир в прибавку раздобудем. Стоит только триста рублей внести.

– Не надо мне, ничего не надо! Не срамите меня! Вдруг кто увидит!

– Еще больше срамить буду. «Караул» закричу. Пущай, по крайности, все знают, пущай мараль на нас пойдет, и тогда вы уж поневоле согласитесь. Скажите, в чем теперь препона? Что шпаги при яхт-клубском мундире нет? Так она будет-с… выхлопочем!.. А купить ее – плевое дело! Да ведь и заправский офицер свою шпагу дома снимает.

– Семен Парфеныч!

– Ни слова больше! Да или нет? Вот у меня и яд в банке. Тут стрихнина сидит. Выпущу ее, и шабаш!

Блондин вытаскивает из кармана пузырек.

– Ах! Страсти какие! – стонет вдова. – Дайте хоть до завтра подумать.

– А в заднем кармане тридцатиствольный пистолет заряжен. Так все тридцать стволов в себя и всажу. Пусть хладный труп мой, поверженный на смерть бездушной интриганкой, клюют дикие враны и пожрут хищные звери! Прикажете пистолет вынуть?

– Ах, оставьте, оставьте! Что вы! Послушайте, мне нужно хоть с родными посоветоваться… что те скажут…

– Прощайте, коли так… – меланхолически произносит блондин.

– Куда же вы? – испуганно спрашивает вдова.

– Я ближусь к гробовой доске… Сниму с пояса у себя ремень и повешусь где-нибудь у вас на задах, в сарае. Придет полиция, найдет у меня в кармане записку: дескать, лишил себя жизни смертоубийством через коварную вдову купца первой гильдии Александру Павлову, коя сама меня совлекла в любовные сети… Будьте счастливы! Роковая минута наступила!

Блондин делает несколько шагов. Вдова ломает руки и плачет:

– Маша, что мне делать? Семен Парфеныч! Господи! Послушайте! Постойте!

– Извольте, я остановлюсь, но для того, чтобы сказать последнее прости. Хорош афронт для вдовы: в ее даче и вдруг безвременно погибший удавленник! А хладный труп мертвеца является ей по ночам в сновидениях в виде летучих мышей и щелкает зубами, как шкилет, и жжет ее пламенным дыханием. Довольно! Прощайте навсегда!

Блондин бежит и на ходу снимает с себя ремень.

– Согласитесь, сударыня! Ей-ей, он удавится! У него и дикость во взоре началась! – шепчет горничная.

– Семен Парфеныч! Воротитесь! Я согласна! – кричит вдова.

Через минуту блондин у ее ног, стоит на коленях и целует ее руку.

– Но я не верю своему счастию! Не верю! – говорит он. – Вдруг я уеду, и завтра отказ! Побожитесь, что вы действительно согласны!

– Ей-ей, согласна!

– Скажите: будь я анафема проклятая, коли передумаю!

– Этого я не могу, Семен Парфеныч.

– Не можете? Прощайте! Где мой ремень? Где кровожадная стрихнина?

– Согласна, согласна! Будь я анафема… – произносит вдова.

Поцелуи, рукопожатия, даже слезы.

Через полчаса лихач, стоявший за углом, мчит блондина по Крестовскому шоссе.

«Поддел королевну, – думает блондин и улыбается. – А ведь чуть было не ускользнула! Вот и знай после этого нашего брата гостинодворского приказчика! Нет, с женской нацией надо всегда на ура действовать! Фу! Смучился даже! Ну, теперь можно и себя потешить!»

– Николай! Сыпь в Новую Деревню на первую линию! Дуй белку в хвост и в гриву! – кричит он лихачу.

Москвич и питерец

В «органной» комнате трактира купца Шубина, что на углу Апраксина переулка и Садовой, сидят два купца. Один седой, одет по-русски, борода не подстрижена, лицо темное, как бы суздальского письма; другой – молодой блондин, с еле пробивающейся бородкой, в пиджаке, лицо полное и румяное, смахивающее на филипповскую сайку. На столе чайный прибор с опрокинутыми кверху дном чашками и недопитый графин водки с рюмками. Старый купец мрачен, хмурится и то и дело утюжит то лицо, то шею красным фуляровым платком. Молодой старается его разговорить.

– Вот этот трактир, дяденька, так сказать, наша чайная антресоль и есть, где мы кишки свои полощем, – рассказывает молодой купец. – Конечно, в обыкновенное время мы на черной половине на пятнадцать копеек двоим пьем, но с хорошим покупателем для близиру и сюда заглядываем. Как вам нравится заведение? Все чисто, прислуживающие в порядке…

– Ничего; только у нас в Москве много лучше, – отвечает старый купец и почему-то глубоко вздыхает.

– Это точно-с, это действительно, но все-таки теперича орган… и даже какие угодно травиаты играет. В органе пальба устроена, как бы пушкам наподобие.

– Дрянь! У нас и органы лучше, и травиаты лучше. У нас в Москве травиаты-то с колоколами.

– Что ж, это и здесь есть. Тс! Василий, заведи травиату с колокольным звоном! – приказывает молодой купец.

– Не надо! Не надо! – машет рукой старый купец и опять вздыхает. – У нас порядки не те, – продолжает он. – У нас ежели теперича обстоятельный купец придет в среду или пятницу в трактир и спросит водки, так половой не посмеет тебе подать на закуску скороми, а мы даве пришли – нам бутиврот с ветчиной тащат. Значит, в ваших половых образования настоящего нет.

– Это, дяденька Анисим Романыч, не от необразования, а просто от меланхолии, так как они много головного воображения в себе содержат. Дяденька, да что ж вы водочки-то? Пожалуйте! – спохватывается молодой купец и берет графин.

– Не буду, не хочу.

– Ну, легонького, шато-морги?

– Неравно еще шататься и моргать будешь. Довольно!

– Это насчет шато-морги только одна антимония. Вот портер действительно после водки ноги портит. Хотелось бы мне, дяденька, чем-нибудь вас питерским угостить, чего у вас в Москве нет, да в такое голое время пожаловали, что совсем пустота выходит. Вот ежели бы весной – у нас корюха свежая, летом – лососина невская. Сиговой икорки не прикажете ли?

– Ну тебя! У нас в Москве насчет еды разве только птичьего молока нет. У нас именитый купец в постные дни без живой стерляди за стол не садится, а вы треску сухую жрете.

– Так ведь и у вас купец не живую же стерлядь ест, а битую и потом вареную.

– Еще бы он тебе живьем ее проглотил! Ты не шути, коли я говорю серьезно.

– Я, дяденька, и не шучу, а только обидно, что вы Петербург в такую критику пущаете. Есть и у нас много хорошего. Теперича Нева, набережная, дворцы, Невский проспект, Адмиралтейство, и в нем пушка в тысячу пудов стреляет.

– И у нас в Москве есть пушка, да еще какая: Царь-пушка! В ней, может, десять тысяч пудов.

– Так ведь она не стреляет, а больше так, для виду.

– Дурак! Выстрели-ка из нее, так все кремлевские стены повалятся, колокола с колоколен слетят. Вот ежели бы ее под Плевну, так уж та в два дня была бы в наших руках.

– Зачем же ее не перевезли?

– Дубина! Затем, что ни одна железная дорога такой тяжести не выдержит.

Молодой купец конфузится и начинает выводить пальцем вавилоны по мокрому подносу.

– Я, дяденька, к вам всей душой, а вы ругаетесь.

– Да как же не ругать-то тебя, коли ты над нашей святыней кощунствуешь! «Не стреляет»! «Для виду»! После этого и наш Царь-колокол звонить не может?

– Конечно, не может, коли у него край отбит.

– «Край отбит»! Вот как схвачу тебя за виски да начну по всей горнице таскать, так будешь знать! – горячится старый купец.

– Помилуйте, дяденька, за что же такие комплименты, даже при прислужающих? – недоумевает молодой купец.

– А за то, чтобы ты слов таких не говорил! Ежели он не звонит, то не потому, что у него край отбит, а потому, что люди развратились и по своей греховной нечистоте поднять на леса его не могут. Вот отчего он не звонит, богохульник ты эдакой.

Молодой купец всплескивает руками.