– Друг мой, успокойся! Ну приди в себя, – умоляет он. – Я на все согласен. Пусть будет, что маменька и протопоп умнее меня. Открой глазки, я тебе сегодня за это десять горшков резеды и десять горшков левкоя куплю.

– Что мне резеда и левкой, коли вы тиран бесчувственный… – шепчет, не открывая глаз, жена.

– Ну, кроме цветов, я тебе то бирюзовое колечко подарю, что ты хотела.

Жена открывавает глаза.

– А лососина как же? – спрашивает она.

– Да что лососина! Черт с ней! – досадует муж. – Или вот что мы сделаем: одну половину сварим, а другую изжарим.

– Ну хорошо. Видишь, какая я уступчивая, Вкусняш.

– Знаю, знаю, Вкусняшечка! Ты ангел! Степанида! Степанида! – кричит муж.

Но в кухне раздаются возгласы:

– Ах ты, мерзавка! Ах ты, подлая! Ну что я теперь буду делать! Барин, барыня, простите! Ей-богу, я не виновата!

– Что там у тебя, дура! Чего ты?

Супруги выбегают в кухню. Кухарка стоит на подъезде и ахает.

– Извольте посмотреть! Пока мы с вами барыню-то прыскали, кошка забралась в кухню и схватила лососину. Вон она ее под кустом ест.

– Так чего ты стоишь, как истукан! Отними скорей! Можно обмыть и все-таки съесть! – кричит муж.

Кухарка бросается к кошке с лососиной, но ее предупреждает дворовая собака. Она наскакивает на кошку, вырывает у нее лососину и убегает с куском.

Картина.

Перед отъездом с дачи

Темный августовский вечер. Около одной из дач, на помосте, перекинутом через канавку, собралась прислуга. Время от времени вспыхивает красный огонек папиросы и освещает мужские и женские лица. Кучер заиграл на гармонии и запел:

Ходи руки, ходи ноги,
Баба пляшет на дороге,
Платочком вертит!

– Ну, завели канитель! Только тоску наводите. Уж ежели тальянской музыки не знаете, то лучше бросить! – замечает горничная.

Кучер обижается и умолкает.

– А вот я у мамзели на фортупьяне для вас учиться начну, – говорит он. – Вишь какая новгородская тальянка выискалась!

– Да полноте вам! Бросьте! – останавливает лакей. – Вы когда в город-то оглобли поворачиваете? – спрашивает он.

– А пес его знает! Еще вчера три куля овса к нам привезли. Долги его уж очень забодали. Теперича в мясной на книжку, в зеленной на книжку, а разносчики так-так поутру у калитки его и караулят. Словно кошки мясника, прости господи.

– Поди, и конюшне-то вам теперь страшно спать? Домовые тревожат? – спрашивает кухарка.

– Домовые что! Домовой у меня ласковый, потому кони ему наши ко двору пришлись. Теперича я спать лягу, а он мне спину чешет, в голове ищет, – рассказывает кучер. – А вот ужо холода начнутся, так цыганский пот пробирать станет. Без сороковки и не ложись.

– Все-таки страшно. Я бы и ласкового домового пужалась, – ежится кухарка. – Говорят, вон в угловой пустой даче покойница по ночам ходить начала. То стулья двигает, то стол… и всю-то ночь. Дворник все двери мелом закрестил, да не помогает. А вчера что же? Приходит он поутру в дачу – глядь: папиросные окурки валяются и тюрюк из-под ягод со стебельками. Так он и обмер.

– Может, в крахмальных юбках и с кавалером под ручку покойницы-то ходят? – усомнился кучер. – Тоже бывает.

– Ах, какие вы невероятные! Тогда зачем же стон? Окромя того, она зубами щелкает и изо рта огонь…

– Ну, пошли-поехали! И охота вам, господа, о таких вещах к ночи!.. – заговорила компания и начала расходиться.

На помосте остались лакей и горничная.

– Это ведь в наш собственный огород насчет покойницы-то… Помните, мы там малину ели? – сказал лакей и подвинулся к горничной.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – оттолкнула она его. – Ничего я не помню!

– За что такая жестокость чувств с вашей стороны?

– А за вашу воробьиную память. Вчера уверяли, что у вас насчет меня любовный кипяток в груди, а сегодня в табачной лавке спрашивали адрес у полковницкой портнихи и сулились к ней на кофей прийти. Вы думаете, я не знаю?

– Мало ли что спрашивал! Мой вздох всегда при вас и останется. С портнихой у меня одни разговорные куплеты, а вы для меня купидон и даже, может, еще хуже, потому вот я сейчас приду домой да фонтал слез и пущу из-за вас на подушку. Вы вот говорите: портниха; а у меня в головном засаде только одни вы и сидите. Вчера стал полоскать графин – трах! – и нет его! А все из-за вашей лютости.

– Подите! Вам поверить, так трех дней не проживешь! Вы и графин-то из-за портнихи разбили.

– Однако ведь я вам же подарил ликерное сердце, а не ей. Кроме того, и любовную записку со скоропалительными чувствами вам написал. Хотите завтра же вам дюжину носовых платков подарю? Портниха для меня – все равно что репа, а вы померанец!

– Пожалуйста, не подпускайте кислых слов!

– И вовсе даже не кислые, а ванель.

Пауза. Лакей остервенительно затягивается папироской.

– Послушайте, можно будет к вам в городе прийти? – спрашивает он.

– Нет, нельзя. У нас делов ступа непротолченная. Только по понедельникам, когда барыня в оперу уйдет, и отдыхаешь.

– Значит, мы так по понедельникам и потрафлять будем.

– Шведскому замку и поклонитесь, а потом и поворот от ворот.

– Наталья Спиридонова, зачем в наше сердце когти впущаете? Пора уж это зверство бросить.

– С крокодилом без зверства нельзя! – жеманится горничная.

– Я крокодил, а вы моя крокодильша. Подарите взглядом, удостойте улыбкой! Вот так-то лучше. Теперь позвольте в бламанже вас чмокнуть.

Горничная сдалась. Послышался поцелуй.

– Противный! И сколько в вас завсегда яду сидит, – шепчет она.

– Мой яд для вас не опасен.

Горничная стала уходить и начала прощаться.

– Когда же вы переезжаете? – спросил лакей.

– После дождичка в четверг.

– В таком разе в пятницу я буду оплакивать вашу одинокую калитку! За сим письмом потрудитесь получить наше адье с кисточкой, – закончил лакей и чмокнул свои пальцы.

Горничная загремела юбками и опрометью бросилась на двор.

На царицыном лугу

Двадцать шестого августа. На Царицыном лугу обычное народное гулянье – качели, столбы, бег под ведром, пиво в громадных бочках, но есть и новинка: продают виноградное вино по десять копеек за кружку. Разумеется, достоинство товара по деньгам.

Два мужика выпили по кружке и плюют.

– Вот те и господское пойло! И как это только господа такое зелье пьют? Совсем скулу на сторону воротит, – говорит первый мужик.

– Так ведь то господа, – откликается второй. – Им что чуднее, то лучше. Топерича их еда: люди бросают, а они едят. У нас, в Новгородской губернии, мужик на раков-то и не взглянет, а у них первое угощение. А устрицы?.. Лягух жрут. У меня земляк есть, шестнадцать верст от нас, в кухонных мужиках он, так сказывал, что господа огурцы с купоросным маслом едят. «Как возьмешь, – говорит, – в рот, так тебя и обожжет, а им любо».

– От богатства все это, – соглашается первый. – Сыты, нейдет настоящая-то еда в утробу, ну, давай ненастоящую. Под ведром-то бегать будем? – спрашивает он.

– Не… ни в жизнь! – машет рукой второй мужик. – Довольно, благодарим… Учен уж… To есть скажи сейчас: «Митрофан, вот тебе три целковых…» – и то не польщусь. Бегал я в прошлом году. Дали это мне палку, чтоб в дырку попасть. Поехал, руки дрожат, хотел в дырку, да вместо дырки-то как ткну околоточному в картуз, да и сшиб ему картуз-то…

– Ну?

– Что нукаешь-то! Известно, что после этого бывает. В кутузке и ночевал! А наутро при солдате и с книжкой по городу… И как только он подвернулся, и посейчас ума приложить не могу! Нет, брат, теперь я от ведра подальше.

На каруселях, сидя боком на лебеде, вертится горничная в цветном платочке на голове. Ее поджидают мастеровой в кафтане со сборами и солдат, стоя около карусели.

– Радостно себя чувствуете? – кричит ей солдат.

– В таком разе как бы от польки трамблян… – успевает ответить горничная и проносится мимо. – Иван Меркулыч, садитесь и вы! – приглашает она его при втором круге.

Солдат отрицательно машет головой.

– Поди, и не на таких скотах катался? – относится к нему мастеровой.

– Былое дело. В Ташкенте и на мерблюдах ездили, и на слонах.

– На живых?

– А то на мертвых, что ли? Там у нас страна такая, что скотов не разбирают. Прикажет, бывало, генерал Черняев, так и на собаке поедешь, и на лебеде полетишь.

– Да ведь лебедю человека не поднять?

– Одному не поднять, это точно, а у нас по десяти лебедей вместе связывали. Там, брат, такие горы, что окромя как на птицах и не подняться.

– Скажи на милость, как это все начальством благоустроено! – дивится мастеровой. – Ну, лебедь – тварь невинная, а как же на мерблюде-то? Ведь у мерблюда на хвосте стрела, и он ею жалит?

– И вовсе даже без стрелы. Мерблюд – такой смирный зверь, что все равно что кот. Ты к нему подходишь, а он перед тобой на колени ложится, – рассказывает солдат. – Там на них все больше купцы со своим караваном ездили. Лошадей боятся – ну, на мерблюдах… А со стрелой на хвосте – это крокодил. На тех мы не ездили. У них и изо рта огонь… Еще чего, боже упаси, казенное имущество сжечь можно.

К разговору прислушивается не то купец, не то артельщик с биржи.

– Простите, кавалер, дозвольте опрос сделать, – вмешивается он в разговор. – Вы говорите: купец на мер-блюде. Православный купец?

– Нет, мухоеданский. Там православных купцов нет. Православный купец в сибирке только до Уральских гор водится, а там халат и чалма.

– То-то. А то православному купцу – и вдруг на поганом мерблюде, как будто неловко… Конечно, в хмельном образе мы по грехам нашим всякие беззакония делаем, но зато потом и святим себя, а то ежели кажинный день на мерблюде ездить, так и на молебны не хватит.

– Да ведь там и купцы-то беззаконные, – поясняет солдат. – Почитай, все они живой бабой торгуют, ну а наши их за эту мануфактуру с женской живностью – ловят.

– Оптом или в розницу у них больше торговля? – допытывается купец.

– Продают и по штуке, и по паре, а то так и стадом.

– И хорошая добротная баба?

– Разная есть… – уклончиво ответил солдат и крикнул горничной: – Марфа Тимофеевна, скоро вы?

Купец продолжал бормотать:

– Такому мухоеданскому беззаконнику что! Он бабу продал, кобылятинкой закусил и поезжай на каком хочешь звере, ну а православному купцу несподручно.

В это время с карусельского лебедя соскочила горничная и, шатаясь, ухватилась за солдата.

– Совсем голова кругом идет, – говорила она. – Вижу носы и бороды, а лиц настоящих не вижу. В глазах мелькание и даже мутит.

– Зато своим собственным удовольствием насытились, – любезно отвечал солдат и поддержал ее.

Купец потряс головой.

– Не женская эта музыка-то – карусели, – произнес он. – Вырезать бы хорошую орясину!..

– Чего-с? – сверкнул глазами солдат.

– Ничего, проехали!

– То-то. Орясину-то эту ты для себя прибереги, а нашу даму не тронь!

Купец закусил губу и, ворча под нос, отошел прочь.

Заговорщик

По одной из улиц Песков бродит купец в сизой, мучного цвета сибирке. Голова его обвязана пестрым платком, а поверх платка надет картуз козырем набок. Купец держит руками за скулу и по временам стонет. Его сопровождает жена в шелковой, туго повязанной косынке на голове и в ковровом платке на плечах. Она смотрит по сторонам, взглядывает в окна деревянных домиков, ищет чего-то на воротах.

– Господи, что ж это такое! – в отчаянии говорит она. – Ищем-ищем, а найти не можем. Вон золотой крендель у булочной висит, вон и обруч над воротами, и сапога этого самого, как было сказано, не видать над калиткой. Куда идти?