Он говорил по-английски, но употребил латинское слово.

– Что такое санктуарий? – осведомился Торвин.

– Убежище. Он ищет твоей защиты. У христиан принято, что если беглец постучится в церковь, то вплоть до суда будет находиться под покровительством епископа.

Торвин медленно покачал головой, увидев полдесятка преследователей. На вид гебридцы, а этот народ крайне охоч до рабов. Они замедлили бег, углядев свою добычу.

– У нас такого обычая нет, – произнес кузнец.

Раб взвыл от ужаса, увидев его жест и ощутив погоню. Он крепче вцепился в тонкую жердь. Шеф вспомнил, как сам шагнул на территорию Торвина, не зная тогда, выжить ему суждено или умереть на месте. Но он мог назваться кузнецом, собратом по ремеслу. Этот же выглядел простым работягой, не обладавшим ценными навыками.

– А ну-ка, пойдем с нами! – Вожак гебридцев съездил беглецу по уху и принялся отрывать его пальцы от шеста.

– Сколько ты за него хочешь? – спросил Шеф, повинуясь внезапному порыву.

Гебридцы загоготали.

– Зачем он тебе, одноглазый? Нужен мальчонка для утех? У меня есть получше в загоне.

– Сказал же, что покупаю. Смотри, деньги есть.

Шеф повернулся к «Возмездию трэлла» – меч торчал из земли у входа в кузницу. На нем висел кошель с несколькими монетами, которые Бранд выделил юноше из скудной добычи.

– Не выйдет. Хочешь раба – приходи к загонам, продам любого. А этого приведу обратно в назидание остальным. Там слишком много таких, кто удрал от одного хозяина и вообразил, будто и от другого сбежит. Хочу показать им, что не тут-то было.

Раб что-то понял из его тирады и снова заскулил, на этот раз отчаяннее. Когда его схватили за руки и стали отрывать от ограды, стараясь не повредить ее, он забился и уперся.

– Амулеты! – крикнул он. – Мне сказали, что у людей с амулетами безопасно!

– Мы не в силах помочь, – ответил Шеф, вновь перейдя на английский. – Зря ты не остался у хозяина-англичанина.

– Моими хозяевами были черные монахи. Сам знаешь, как они обращаются с рабами. А хуже всех архидиакон Эркенберт, который делает машины…

Взбешенный гебридец потерял терпение, сорвал с пояса кишку с песком и ударил. Он промахнулся и попал не по виску, а по нижней челюсти. Послышался хруст, и она выскочила вперед; из уголка рта заструилась кровь.

– Эренерт! Он дяфол… Деаэт мафыны…

Шеф торопливо натянул латные рукавицы и приготовился выдернуть алебарду. Клубок боровшихся людей откатился на несколько шагов.

– Послушайте! – произнес Шеф. – Это ценный человек. Больше не бейте его.

«Десяток слов, – подумал он. – Мне может хватить и десяти слов. Тогда я выясню, как устроен большой лук».

Раб, отбивавшийся с яростью пойманного хорька, исхитрился высвободить ногу и пнуть. Гебридец изрыгнул глухое проклятие и склонился над ним.

– Ну все! – проскрежетал главарь.

Шеф подался вперед, но тот выхватил нож, шагнул и пырнул сбоку. Раб, удерживаемый гебридцами, выгнулся и обмяк.

– Болван! – вскричал Шеф. – Ты убил человека, который знал про машины!

Главарь повернулся к нему, кривя рот от злости. Он собрался что-то сказать, и Шеф ударил его в лицо бронированным кулаком. Гебридец рухнул навзничь. Повисла мертвая тишина.

Главарь медленно поднялся и выплюнул на ладонь зуб, потом второй. Он посмотрел на своих людей, пожал плечами. Те оставили труп раба, развернулись и зашагали к своему стойбищу.

– Ну вот и доигрался, малец, – обронил Торвин.

– О чем ты?

– Теперь осталось только одно.

– И что же?

– Хольмганг.

Глава 3

На соломенном тюфяке у жаркого горна Шеф спал тревожным сном. Торвин заставил его плотно поужинать, – казалось, о чем еще можно мечтать после многодневного недоедания? В лагере кормили с каждым днем все хуже, поскольку он целиком зависел от фуражировки в окрестностях.

Но ржаной хлеб и жареное мясо лежали в желудке тяжким грузом. Еще тяжелее были мысли. Шефу объяснили правила хольмганга, и они разительно отличались от импровизированного поединка, в котором он несколько месяцев назад убил ирландца Фланна. Юноша понял, что положение у него аховое. Но ничего не поделать: о ссоре узнала вся армия, и теперь она ждет знатной потехи. Он угодил в ловушку.

И все-таки Шеф больше размышлял о машинах. Каково их устройство? Можно ли улучшить его? Как проломить стены Йорка?

Юноша медленно соскользнул в мутную дрему.

* * *

Он находился на какой-то далекой равнине. Перед ним вздымались чудовищные стены, в сравнении с которыми йоркские и любые другие, построенные смертными, казались карликовыми. Высоко наверху маячили фигуры, уже встречавшиеся ему в снах, которые Торвин называл видениями. Массивные существа с лицами, похожими на лезвие топора, и суровыми до жестокости выражениями на этих лицах. Но сейчас они выказывали еще и тревогу, беспокойство. Шеф увидел, что к стенам двигалась еще одна фигура, превосходившая ростом даже богов, такая огромная, что была вровень со стенами, где стояли боги. Но она не обладала людскими пропорциями и выглядела откровенно по-шутовски: култышки ног, пухлые руки, раздутое брюхо и щербатый рот. Выродок из тех, кого в Эмнете, не поспеши вмешаться отец Андреас, тайком топили в болоте сразу после рождения. Исполин понукал огромную лошадь, себе под стать, которая была впряжена в повозку, нагруженную каменным блоком величиной с гору.

Шеф понял, что блок предназначен для стены, уже почти достроенной. Солнце клонилось к горизонту в этом странном мире, и он знал, что если строительство завершится до заката, то случится нечто непоправимое. Вот почему тревожились боги, а великан поторапливал лошадь – жеребца, как рассмотрел Шеф, – азартными возгласами.

Сзади послышалось ржание. Еще одна лошадь, на сей раз обычных пропорций, – гнедая кобыла с челкой, спадающей на глаза. Она снова заржала и скромно отвернулась, будто не догадываясь, какое действие способен возыметь ее клич. Но жеребец услышал. Он вскинул голову, шевельнулся в постромках. Его орудие начало расчехляться.

Великан гаркнул, ударил жеребца по голове, попытался прикрыть ему глаза. Тот яростно раздул ноздри, но призывное ржание повторилось – теперь уже близко; игриво зацокали копыта. Жеребец встал на дыбы, готовый обрушиться на великана и сбросить упряжь. Повозка опрокинулась, камень вывалился, раздосадованный великан заметался. Жеребец высвободился и устремился к кобыле, спеша пристроить свой уд длиною в мерную цепь^[20]. Но коварная соблазнительница отпрянула, подначивая его пуститься вдогонку. Лошади закружили и вдруг перешли на полный галоп; жеребец начал медленно сокращать расстояние, но в следующий миг они уже скрылись. Позади уморительно подпрыгивал негодующий великан.

Солнце зашло. Одна из фигур на стене мрачно шагнула вперед, натягивая металлические рукавицы.

«Расплата», – подумал Шеф.

Он снова стоял на равнине перед городом. Тот был велик, и его стены намного превосходили йоркские, но все же теперь казались творением человеческих рук, как выглядели человеческими тысячи фигур, сновавшие внутри и снаружи. Те, что находились вне стен, тащили чудовищное сооружение – не вепря, каким представал таран Рагнарссонов, а гигантского коня. Деревянного. «Какая польза от деревянного коня? – подумал Шеф. – Кого им обманешь?»

Никто и не обманулся. Стрелы и метательные снаряды летели то в коня, то в людей при колесах. Они попадали, выбивали возчиков, но на место упавших становились сотни новых. Конь подкатил к стенам, будучи выше них. Шеф понял, что сейчас разрешится нечто стародавнее, длившееся годами, унесшее тысячи жизней, и это еще не предел, погибнет еще столько же. Кто-то сказал ему, что это событие зачарует людей на многие поколения, но мало кто поймет его суть и потомки предпочтут сочинять притчи по своему вкусу.

В голове раздался вдруг голос, который Шеф уже слышал. Тот, что предупредил его перед ночной битвой на Сторе, звучал с прежней ноткой глубинного, заинтересованного веселья.

– Давай смотри, – молвил он. – Смотри!

Конь распахнул пасть и положил язык на стену. Из пасти же…

* * *

Торвин безжалостно потряс Шефа за плечо. Тот сел, все еще силясь постичь значение сна.

– Пора вставать, – сказал мастер. – Впереди трудный день. Будем надеяться, что ты доживешь до его конца.

* * *

Архидиакон Эркенберт, засевший в своей башенной келье над большим залом Минстера, придвинул подсвечник. Там были три свечи, все из лучшего пчелиного воска. Они не воняли салом, и свет их был ясен. Священник удовлетворенно взглянул на них и вынул из чернильницы гусиное перо.

Перед ним в беспорядке лежали клочки исписанного, исчерканного и вновь исписанного пергамента. Сейчас, вооружившись пером, Эркенберт взял чистый, красивый лист. На нем начертал:

* * *

* * *

Список рос и рос. В конце архидиакон подвел под недоимками черту, перевел дух и приступил к муторным вычислениям. «Octo et sex, – забормотал он, – получается quattordecim. Et novo, sunt… viginta tres. Et septem»^[21]. Для удобства он рисовал палочки на уже использованном листе, которые перечеркивал, как только набирался десяток. Еще, ведя по списку пальцем, он делал пометки между XL и VIII, L и IX^[22], чтобы не забыть, чего не трогать, а что добавить. Наконец разделался с первой частью и жирно вывел итог: CDXLIX. После этого взялся за те цифры, которые ранее пропустил. «Quaranta et triginta sunt septuaginta. Et quinquaginta. Centum et viginta»^[23]. Послушник, который десять минут спустя робко заглянул в глазок, желая узнать, не надобно ли чего, вернулся к своим товарищам в благоговении.

– Он произносит числа, каких я и не слыхивал!

– Удивительный человек, – проговорил другой бенедиктинец. – Дай Бог, чтобы это темное чародейство не причинило вреда.

– Duo milia quattuor centa nonaginta^[24], – произнес Эркенберт и записал: MMCDXC.

А дальше пошла настоящая мука – сумма недоимок по ренте за квартал. Сколько же наберется за год, если Господь позволит викингам, этому Божьему бичу, и впредь разорять изнемогающих Божьих рабов? Даже среди арифметиков нашлись бы многие, кто предпочел бы более легкий путь и просто четырежды повторил эту цифру. Но Эркенберт был выше таких уловок. Он, будучи человеком дотошным, приступил к самой сложной дьявольской премудрости: умножению римских чисел.

Когда же все было кончено, он уставился на цифру, не веря глазам. Такого итога он еще не видал. Забрезжил серый рассвет, и Эркенберт дрожащими пальцами загасил свечи. После заутрени придется обратиться к архиепископу.

Сумма оказалась слишком велика. Такие потери недопустимы.

* * *

Далеко от тех мест, в ста пятидесяти милях южнее, тот же рассвет разбудил женщину, которая свернулась калачиком в гнезде, сооруженном из тюфяков и шерстяных одеял. Она пошевелилась, подвинулась. Ее рука коснулась теплого голого бедра лежавшего рядом мужчины и отдернулась, словно наткнулась на чешую здоровенной гадюки.