Шеф наблюдал за ней со странным холодом в груди. То, что она находилась в лагере, с мужем вместе, было хорошо. То, что он стоял в шести футах, а она его не узнала, было и вовсе славно. Плохо же то, что она выглядит измученной и больной. А еще хуже его собственное спокойствие: сердце, вопреки ожиданиям, не сжалось, как случалось всякий раз с того дня, когда он увидел в ней женщину. Шеф чего-то лишился. Не глаза – какой-то частицы души.

Шеф отогнал эти мысли, допел песню, и Хунд, его помощник, выскочил с сумой в руках. Воины, которые пребывали в хорошем расположении духа, начали толкать его по кругу. В суму полетела нехитрая снедь: краюха хлеба, кусок черствого сыра да половина яблока – то немногое, что имелось у них при себе. Такая работа, конечно, никуда не годилась. Разумные гастролеры дождались бы вечера, явились к господину и попросили разрешения потешить общество. Тогда, может статься, они получили бы приличный ужин и ночлег, а то и скромную сумму денег или завтрак в дорогу.

Но такая бестолковость соответствовала наружности бродячих артистов. Шеф понимал, что нипочем не сошел бы за настоящего менестреля. Он предпочел прикинуться отребьем, порождением войны, какого было полно во всей Англии: младшим сыном в семье, который был искалечен в битве и отвергнут родней и ныне пытается кормиться песнями о воинской славе. Стараниями Хунда его тело превратилось в книгу, понятную для всех с первого взгляда. Сначала друг искусно нарисовал ужасный шрам, который протянулся через все лицо Шефа, – след топора или меча, угодившего поперек глаз. Затем забинтовал этот шрам грязным тряпьем, которым пользовались английские лекари, оставив видными только края раны, как намек на то, что скрывалось под повязкой. После этого Хунд подложил под широкие портки планки и примотал их так, что Шефу стало не согнуть колени; под конец же, сделав страдание неимоверным, приторочил к спине железный прут, дабы исключить всякое свободное движение.

– Ты зазевался, – объяснил он. – Викинг ударил тебя по лицу. Падая вперед, ты заработал по хребту топором или боевым молотом. Теперь у тебя костыли, и только так ты волочишь ноги. Вот что с тобой случилось.

Но никто не удосужился вызнать у Шефа его историю. Для опытного воина все было очевидно. Другой причиной, по которой мерсийцы не стали расспрашивать калеку и его убогого подручного, был страх. Каждый воин знал, что и ему грозит подобная участь. Короли и лендлорды содержали иных увечных в знак собственной душевной щедрости или исходя из родственных чувств. Но в целом воюющая страна не могла позволить себе такую роскошь, как милосердие и заботу о сирых и убогих.

Слушатели разошлись по своим делам. Хунд вытряхнул содержимое сумы, передал половину заработка Шефу и присел на корточки рядом. Опустив головы, они принялись за еду. Их голод был неподдельным. Они уже двое суток продвигались к центру лагеря Бургреда, одолевая по десять миль в день. Шеф восседал кулем на краденом осле; питались они лишь тем, что удавалось промыслить; спали одетыми в холодной росе.

– Видел ее? – буркнул Шеф.

– Подам ей знак, когда пойдет обратно, – ответил Хунд.

Больше они не сказали ни слова. Понимали, что наступил самый опасный момент.

И вот у Годивы вышло всякое время. Она знала, что у приставленной к ней старухи возникнут подозрения и опасения. Альфгар предупредил: если его потаскуха-жена заведет полюбовника, то он продаст нерадивую надсмотрщицу на невольничьем рынке в Бристоле, где по дешевке отовариваются валлийские вожди.

Годива пошла назад через людный двор. Менестрель и мальчишка еще не ушли. Бедняги. Слепец и недокормок. На таких не польстились бы даже валлийцы. Сколько они протянут? Может быть, до зимы. Глядишь, еще ее переживут.

Менестрель носил бурый нищенский капюшон от мороси, которая превращала пыль в грязь. А может быть, он спрятался от жестоких взглядов, так как закрыл ладонями и лицо. Когда Годива поравнялась с обоими, прислужник подался вперед и бросил что-то ей под ноги. Она машинально нагнулась.

Это было золото. Крошечная золотая арфа – заколка для детского платья. Хоть и маленькая, она стоила годичного пропитания для двоих. Откуда у бродячего попрошайки такая вещь? К ней была примотана нитка, а на той…

Сноп. Всего несколько колосков, но связанных так, что ошибиться нельзя. И если арфа означала менестреля, то сноп…

Она торопливо повернулась к слепцу. Тот отнял от лица руки с повязкой и вперил в нее взгляд единственного глаза. Затем медленно, сурово мигнул. Вновь уронив лицо в ладони, Шеф тихо, но отчетливо произнес:

– В нужнике. В полночь.

– Но его стерегут, – возразила Годива. – И Альфгар рядом…

Хунд протянул ей суму, как бы прося милостыню, и украдкой сунул в руку пузырек.

– Выльешь в эль, – шепнул он. – Любой, кто выпьет, уснет.

Годива резко отпрянула. Хунд, словно натолкнувшись на отказ, обмяк; менестрель стоял опустив голову, как будто слишком отчаялся, чтобы возвысить взор. Годива увидела в нескольких ярдах старую Польгу, которая ковыляла с упреками наготове. Она отвернулась, превозмогая острое желание броситься к старухе и обнять ее, как юная дева, которая не ведает страха. Но шерстяное платье присохло к ссадинам на ляжках, и она стесненно зашаркала прочь.

* * *

Шеф не думал, что заснет перед самым похищением, но его неодолимо сморило. «Слишком сильно для естественного сна», – с тревогой успел подумать он.

Когда Шеф уснул, заговорил голос. Не тот знакомый и веселый, который был у его неизвестного заступника, а холодный голос Одина – Покровителя Битв, Предателя Воинов; бога, который принимал жертвы, отправленные на Берег Мертвых.

* * *

– Берегись, человечишко, – сказал голос. – Вы с отцом вольны действовать, но не забывайте платить мне дань. Я покажу, что бывает с теми, кто этого не делает.

Шеф обнаружил себя сидящим на самой границе светового круга, спиной к непроглядной тьме. В круге пел арфист. Он выступал перед седым старцем с крючковатым носом и суровым, грозным лицом, похожим на лик с оселка. Но Шеф знал, что музыка предназначается женщине, приткнувшейся в ногах у отца. Звучала любовная баллада – песня южных краев о красавице, которая слушала в саду соловья и тосковала по возлюбленному. Лицо старого короля блаженно расслабилось, и веки прикрылись; он воспоминал свою молодость и ту счастливую пору, когда ухаживал за ныне покойной женой. Арфист же, ни разу не сбившись, положил подле юбки женщины рунакефли – рунную палочку, послание от любимого. Шеф знал, что сам он и был ее возлюбленным, а звали его Хеоден. Арфист же был Хеорренда – несравненный певец, направленный его господином выкрасть женщину по имени Хильд у ее ревнивого отца, Хагены Беспощадного.

Другие времена, другая сцена. На берегу выстроились два войска, и неспокойное море катило волны, трепавшие бурые водоросли. Двое вышли навстречу друг другу из сомкнутых рядов. Шеф знал, что на сей раз Хеоден явился предложить выкуп за украденную невесту, чего не сделал бы, не настигни его воины Хагены. Он показал мешки с золотом и драгоценные самоцветы. Но речь стал держать другой человек, старик. Шеф знал, что тот отвергает предложение, ибо он обнажил свой меч Дайнслаф, который выковали гномы; его нельзя убрать в ножны, пока не отнимет жизнь. Старик говорил, что оскорбление слишком велико и смыть его можно только кровью Хеодена.

Шеф ощутил нажим. Что-то давило на него извне. Он должен был досмотреть последнюю сцену. Сквозь рваные тучи светила луна. Поле боя было усеяно трупами – щиты расколоты, сердца пронзены. Хеоден и Хагена упокоились в смертельных объятиях. Но один человек был жив, он двигался. Это была Хильд, лишившаяся и мужа-похитителя, и отца. Она ходила меж трупов и пела песнь – гальдорлеот, которой ее научила нянька-финка. И мертвые дрогнули. Поднялись на ноги. Уставились друг на дружку в лунном свете. Подобрали оружие и продолжили бой. Хильд взвыла от ярости и досады при виде того, как отец и возлюбленный, не обращая ни малейшего внимания на нее, принялись крошить разломленные щиты. Шеф понял, что этот бой на побережье далекого оркнейского острова Хой продлится до Судного дня. То была Вечная Битва.

* * *

Нажим усиливался, пока Шеф не очнулся в испуге. Хунд давил большим пальцем ему под левое ухо, чтобы разбудить и не наделать при этом шума. Ночь была тиха и нарушалась только ворочанием и храпом сотен воинов, спавших в шатрах и палатках армии Бургреда.

Со своих мест поднялось шестеро вольноотпущенных рабов под началом Квикки, волынщика из Кроуленда. Они бесшумно подошли к телеге, стоявшей в нескольких ярдах, взялись за оглобли и сдвинули ее с места. Несмазанные колеса оглушительно заскрипели в ночи, вызвав всеобщее недовольство. Вольноотпущенники оставили его без внимания и упрямо продолжили путь. Шеф следовал в тридцати шагах, уже без планок, но по-прежнему на костылях. Хунд постоял, наблюдая, после чего скользнул прочь в лунном свете, направляясь к границе лагеря и приготовленным лошадям.

Телега скрипела, катя к шатру, и ей наперерез вышел стражник из танов Бургреда. Шеф услыхал его грубый окрик и глухой звук, с которым древко копья ударило по плечу какого-то бедолагу. Жалобные возгласы, увещевания. Тан подступил ближе, желая выяснить, чем занимаются эти люди; учуяв же вонь, распространявшуюся от телеги, он отшатнулся, стараясь совладать с тошнотой и разгоняя воздух ладонью. Шеф бросил костыли, прокрался сзади и шагнул в паутину расчалок шатра. Оттуда ему было видно, как тан отгонял свору Квикки, а тот заискивал, но твердо придерживался заученной роли:

– Велено ж вычистить нужники, покуда ночь! Хозяин сказал, что нечего ворочать дерьмо, когда белый день! И чтобы благородных дам не смущать. Мы же не по своей воле, господин хороший, нам бы поспать, да вот приходится исполнять. Хозяин же сказал, что, ежели не сделаем до утра, он с меня шкуру спустит…

Раб канючил весьма убедительно. При этом он продолжал толкать тележку, стараясь, чтобы застарелая вонь людских экскрементов двадцатилетней выдержки ударила тану в ноздри. Тан сдался и ушел, так и маша перед собой рукою.

«Трудненько же будет поэтам сложить об этом сагу», – подумал Шеф. Ни один бард еще не описал героя, подобного Квикке, однако без его помощи ничего бы не вышло. Между рабами, фрименами и воинами существовала разница, она отражалась и на походке, и на речи. Тан ни на миг не усомнился в том, что Квикка – раб на побегушках. Разве вражеский воин может быть таким недомерком?

Отряд достиг женского нужника, который находился в задней части огромного шатра, занявшего четверть акра. Перед ним высился неизменный часовой, один из личных гвардейцев Бургреда – шести футов ростом и в полном боевом снаряжении, от шлема до подбитых сапог. Шеф напряженно следил за ним, хоронясь в тени. Он понимал, что наступил решающий момент. Квикка перекрыл часовому обзор, насколько сумел, но в темноте могло найтись и другое недремлющее око.

Компания золотарей окружила дозорного, смыкаясь вокруг почтительно, но и решительно, дергая его за рукав в попытке объясниться. Сгребая ткань, ловя за руку, утягивая вниз, тогда как худая кисть уже впилась в горло. Молниеносный бросок, сдавленный стон. Затем в лунном свете брызнула черная кровь: это Квикка рассек сосуды с трахеей острейшим ножом и единым ударом довел лезвие до ключицы.

Когда часовой начал падать, шесть пар рук подхватило его и зашвырнуло в телегу. Шеф подоспел и забрал шлем, щит и копье. В следующий миг он уже стоял в лунном луче и нетерпеливо махал телеге, чтобы проезжала. Теперь любому бдительному оку предстала бы обычная картина: вооруженный верзила гонит прочь ватагу малорослых трудяг. Когда отряд Квикки распахнул дверь и плотно обступил вход со всеми своими ведрами и лопатами, Шеф на мгновение стал полностью виден. Затем он шагнул в тень, как бы желая следить за рабами с меньшего расстояния.

В следующий миг он очутился за дверью. И Годива, одетая в рубаху на голое тело, упала к нему в объятия.