Еще долго говорили мы о наступившем хаосе в городе, в армии и по всей огромной России. Рано утром мы были разбужены стуком в дверь. В комнату вошел офицер лейб-гвардии 3-го стрелкового полка в чине капитана. Я не был с ним знаком, но знал его как кадрового офицера. Он объявил, что совместно с комиссаром нового правительства и членами полкового комитета делает обыск по всей гостинице и конфискует оружие.

«Я знаю вас, Ваше Превосходительство! Вы приезжали к нам в собрание на общие обеды. Поэтому я поспешил к вам, пока другие задержались в соседнем номере. Если у вас есть оружие, сдайте его мне. Я вам верну его через некоторое время». – «Вы что же, признали новую власть и служите ей?» – спросил отец. «Я служу в своем полку и никуда из полка не хочу уходить. Пока можно, буду держаться полка, а там видно будет. Вчера ночью большевики взяли и разгромили Зимний дворец. Никто, кроме кучки юнкеров и женщин, не пришел защищать брошенных Керенским министров. А те сидели и ждали своей участи. Уж лучше сбежали бы и они. Не пострадали бы юнкера и уцелел бы дворец».

Без стука вошел человек в шведской куртке и офицерском снаряжении и с ним два солдата. «Товарищ, – обратился к нему капитан, – здесь все в порядке, генерал сдал свой револьвер. А ваш?» – обратился он ко мне. «Мой револьвер находится у дежурного офицера моего запасного полка, – ответил я. – В полдень я должен быть в полку и получу свой револьвер». – Смотрите не опаздывайте», – заметил комиссар. На этом обыск и кончился.

В полк я не собирался, но револьвер мой действительно был у дежурного офицера. Со времени моего ранения в 1914 году моя правая рука и пальцы настолько ослабели, что я не мог «выжать» ни одного выстрела из нагана, а потому и не носил его. Но, являясь в полк по форме одетым, я брал в кобуру револьвер.

В этот день по всей гостинице был произведен обыск и, как я узнал, в целом ряде номеров произошли неприятные столкновения и аресты офицеров. К сожалению, я сам себе накаркал: правда, не в полдень, а позже, за мной приехал один из офицеров с приказанием явиться в полк.

Опять я попал в гущу митингов, заседаний и разговоров. К Петрограду двигались казаки генерала Краснова58, и новая власть принимала все меры к обороне столицы. Уже много рабочих и матросских отрядов заняли позиции на Пулковских высотах, и большевики хотели усилить их запасными частями гарнизона. Но полковые комитеты не торопились исполнять приказания – воевать им определенно не хотелось.

К счастью для большевиков, и казачьи части, сильно уже распропагандированные, тоже не слишком стремились к боевым действиям. После незначительной перестрелки у Царского Села, однако с применением артиллерии, казаки отошли к Гатчине, где и закончили свой бесславный поход в защиту Временного правительства.

Я опять ночевал в собрании, а на следующий день полк выступил к Пулкову. Вместе со старшим офицером я поехал на машине догонять полк, и, обогнав его у Пулкова, мы въехали в Царское Село. Город казался вымершим. Жители попрятались по домам, не зная, кончилась ли так неожиданно для них возникшая война. Мы проехали мимо столь дорогих мне мест моей прежней службы и у Феодоровского собора ждали прихода полка.

Было получено приказание направить полк к станции Александровской, погрузиться в поезд и вернуться в Петроград. Уже в темноте шли мы по Измайловскому проспекту и какие-то люди приветствовали полк как победителей.

Я попрощался со своими друзьями и вернулся в гостиницу. С этого дня служба моя кончилась. Я не занимал в запасном полку никакой должности, числился в распоряжении командира полка, но в полку на днях должны были производиться перевыборы командного состава, и все мы, офицеры полка, находились, собственно, в неопределенном положении. Большинство старших офицеров, и я в том числе, не хотели быть выбранными и вообще продолжать службу, подчиняясь новой власти.

С этого времени я перестал себя чувствовать прежним человеком и вскоре ушел в подполье. С момента возникновения новой власти возникла и борьба с ней, борьба совершенно неорганизованная и никем не возглавляемая.

Сопротивление большевикам было инстинктивным, неприемлемость их власти – очевидной, а борьба с ними, залившая кровью всю Россию, уже в тот момент сознавалась неизбежной. Шли аресты, начинала свою кровавую работу чека, но банки еще работали, магазины торговали остатками своих товаров, и выходили еще оппозиционные газеты.

Некоторое время я жил у отца, в «Астории», но скоро всем жившим там было предложено покинуть гостиницу, так как она предназначалась для будущего Учредительного собрания. Отец взял скромную меблированную комнату на Бассейной улице.

Руки мои очень болели, и нужно было подумать о лечении. Я обратился во врачебную комиссию для раненых и был определен в госпиталь. При содействии друзей я мог сам выбрать больницу, где было место. Госпиталь этот был основан графиней Карловой для раненых офицеров в ее особняке на Фонтанке.

С полком всякая связь прекратилась. Там шли выборы командного состава, митинги и полный развал. Наступал новый период моей жизни и деятельности.

Единственным связующим звеном с моим полком был мой денщик, время от времени приходивший ко мне и приносивший новости. Солдат этот, очень мне преданный, сыграл большую роль в этот период моей жизни, и все мои дальнейшие решения были связаны с его советами. Но это заслуживает особого повествования.

В.Лисенко59
Конец одной батареи60

С моим командиром батареи Михаилом Михайловичем Киркиным я был знаком еще до войны. Он был женихом моей соученицы в музыкальном училище города Житомира Марианны Эразмовны Кандыба. Хотя наше знакомство и было только шапочным, я был все же очень рад, когда по окончании Николаевского артиллерийского училища попал по воле судеб под его командование. Человек он был очень добрый, вежливый со всеми, до последнего солдата, а его храбрость и благородство я оценил впоследствии, во время войны и революции. Единственный его недостаток заключался в том, что он заикался. Поэтому, когда мы получили известие о «бескровной революции» и об отречении Государя от престола, он просил меня, только что окончившего университет юриста, сообщить об этом нашим солдатам и объяснить им значение происшедшего.

Мы, на фронте, сознавая нашу ответственность, относились к этой катастрофе не так легкомысленно, как это было в тылу, и не радовались беспечно «свободе», свалившейся на Россию. Перед фронтом солдат я сказал поэтому, что безумно устраивать революцию во время войны и что не может быть свободы всякому поступать так, как ему вздумается, когда Родина в опасности, и что всякий русский должен продолжать исполнять свой долг, где бы он ни находился.

Солдаты молча выслушали мою речь и молча разошлись. Я спросил потом телефониста Шевченко, самого интеллигентного из наших солдат, как они приняли мою мысль. Он ответил мне, что все поняли всё, но были только удивлены, что слышали это от меня, которого они считали раньше «социалистом». На мой вопрос, откуда солдаты это взяли, Шевченко сказал, что, когда мы вышли на фронт, я хотел будто бы жить с солдатами в землянках для орудийных номеров.

– Что же они все-таки думают? – спросил я у Шевченко.

– Номера, запасные из полтавцев, сказали, что вы говорили правильно, а молодежь, разведчики, говорят: «Посмотрим, что дальше будет!»

История с земляками случилась в Галиции, под Станиславовом, где мы стали на позицию возле одной деревни. Заведующий хозяйством реквизировал для меня одну хату, а бабы-галичанки подняли такой вой, что я решил ночевать с орудийными номерами, чтобы не стеснять мирное население. Но когда я пришел в землянку, там не оказалось ни одного солдата, а фельдфебель Гора сказал мне, что мое присутствие стесняло бы солдат. Так мое «хождение в народ» и кончилось, бабы же, получив две «трешки», быстро успокоились. Потом не только офицеры, но и все солдаты жили по хатам, и один из них даже женился на местной галичанке, так как в деревне этой мы простояли довольно долго.

На первых, после революции, порах «дальше» ничего не произошло. Фронт держался, но однажды немцы нащупали нашу батарею на позиции, которая была нам указана штабом, и зверски нас обстреливали в продолжение восьми часов. Первой же бомбой был тяжело ранен Шевченко, сшиблены два перископа и разбиты щиты. Следующей же ночью мы перевезли батарею на другую позицию, которую уже выбрали сами.

Началась подготовка к «наступлению Керенского»61. Навезли массу артиллерии, тяжелой, мортирной и легкой, огромное количество снарядов и принялись долбить днем и ночью Дзике-Ланы, превратившиеся за время бездействия после отречения Государя в настоящую крепость с крытыми траншеями, убежищами, казематами и т. д. После 10-дневной подготовки гора была совершенно изрыта снарядами и началось «наступление». Наша пехота свободно заняла два ряда траншей противника, вывела из казематов оглушенных австрийцев и… остановилась. Тут-то и сказалась «свобода». «Свободные» воины остановились перед третьим рядом траншей и начали митинговать, решая, что делать дальше, слушаться ли начальства и идти ли в дальнейшее наступление. Операция, в общем, была сорвана, а дней через десять немцы подвезли подкрепления и перешли в наступление сами. Так кончилось это знаменитое наступление, и весь фронт начал постепенно сползать на границу 1914 года между Россией и Австрией. А наш степенный фельдфебель Гора, до «свободы» беспрекословно исполнявший все приказания, заявил мне, что нам не надо «ни анексиев, ни контрибуциев, и стало быть, воевать незачем».

Пропаганда сделала свое разрушающее мораль дело, личная ответственность каждого сменилась решениями толпы солдат на митингах, руководимых опытными агитаторами, приказом номер 1 офицерство было лишено всякой власти, и начался повальный отъезд в тыл. Уехали заведующий хозяйством поручик Иордан, Георгиевский кавалер Николаев, старший офицер Крашенников – после того как солдаты хотели отобрать у него оружие. Уехал в штаб армии и фронта за получением инструкций капитан Киркин, исчез командир дивизиона полковник Дроздов.

Остался на батарее я один со своими полтавцами – запасными и молодежью – разведчиками, с полным хозяйством, прекрасным конским составом и четырьмя орудиями.

Тем временем немцы продолжали постепенно теснить нас без боев, наводя страх на наших солдат своими авионами. Наших же самолетов, кроме однажды одного «Ильи Муромца», мы не видели.

Наконец мы остановились у деревни Сатанов, где находился большевистский корпусный наш комитет, который своей демагогической политикой окончательно развалил части и дискредитировал оставшийся командный состав наших двух других батарей.

Наблюдая все это и отчаявшись дождаться возвращения капитана Киркина, я посоветовался с еще оставшимися офицерами дивизиона и дивизионным адъютантом поручиком Наркевичем и решил уйти на соединение с организовывавшимися в тылу украинскими частями, потому что оставаться дальше на фронте было немыслимо. Немцы приближались каждый день. Но большевики были в курсе моих намерений, и комиссар нашего 41-го армейского корпуса при встрече заявил мне тоном, не допускающим возражений: «Если вы, товарищ, двинете вашу батарею без моего разрешения, то будете нести ответственность перед революционным трибуналом».