И тогда я бегу прочь из ночных клубов, бегу прочь, вспоминая, как мы бежали к этнографическому музею, как она брякалась на колени у картин Пикассо или Писсаро в Эрмитаже, где все пространство разобрано на клетки и точки, на мельчайшие частицы… Как мы, запрокинув головы, смотрели на светящиеся в лучах кинопроектора пылинки, словно в планетарии за хаотичным движением больших и малых планет. Мы специально на некоторых фильмах не глядели на экран, а искали смыслы в каких-то второстепенных вещах, а если говорить честно – друг в друге.

– Ты только допусти, – пыталась убедить меня Мелисса, – что мое «я» – всего лишь пылинка, однодневная моль в океане распада. Так стоит ли ревновать и мучить себя из-за такой мелочи? Стоит ли тешить эго властью надо мной? Заметь, ложное эго, потому что над всем властны лишь звезды и только им все подчиняется. И если нам суждено быть вместе, то мы непременно будем, а если нет, то не обессудь…

– Постой, ты только что назвала себя молью? И ты хочешь, чтоб я воспринимал твои слова всерьез?

Я слушал Мелиссу и улыбался, думая, что она такими высокопарными фразами набивает себе цену, пускает пыль в глаза, надувает щеки. Я вспомнил, как мы хохотали всю ночь, потому что она смешно надувала щеки и живот, изображая бегемотика, который проглотил арбуз. Я гладил ее живот и целовал ее раздутые, как у бегемотика, щеки и ноздри.

Сам же я пытался разглядеть в пылинках нечто вроде Млечного пути, с его звездами и галактиками, идущими завихрениями от точки взрыва и света – кинопроектора – до большого экрана, на котором в этот момент показывали фильм о давно исчезнувших цивилизациях. Что-то опять про Древний Египет. И Барбара Брыльска, та белобрысая снегурочка, с которой мы встречали каждый Новый год, бросалась навстречу фараону своим жарким и очень смуглым телом. Темными сосками под прозрачной туникой…

Нет, так больше не может продолжаться! Должно же остаться после нее что-то, кроме этих едва уловимых запахов и нескольких фраз! Не могла она просто так уйти? Исчезнуть из моей жизни навсегда? Взять и разрушить все моментальным решением. Умереть, кануть в небытие.

6

Для хозяйки квартиры, она же начальница ЖЭКа, которой я задолжал приличную сумму денег за коммуналку, я делаю вид, что устроился в контору. Я даже прикупил кожаный портфельчик в секонд-хенде. Этот атрибут успешной жизни я сдаю в круглосуточно работающий гипермаркет. Запираю в ящичек для сумок и пакетов. Вечером я портфель забираю и иду в дешевую забегаловку. Хозяйка, у которой я приобрел квартиру по социальному найму, видит, что я куда-то хожу, и думает, что деньги скоро будут. Так же думает и мой сосед по лестничной клетке. Он работает в булочной пекарем, поэтому встает раньше всех. Другой мой сосед, сожитель первого соседа, устроился подрабатывать, на мое место, дворником. На самом деле он студент-актер, но много ли заработаешь на лицедействе?

И вот мы собираемся на работу вместе: перемалываем кофейные зерна в кофемолке, варим кофе, мылим шею и лица мыльной пеной. Только чтобы одинаково взбодриться кофеином и отразиться в одинаковом кафеле. Я слышу, как скрипит за стенкой кровать, кофемолка или шея. Глядя в замызганное и заплеванное зубной пастой маленькое зеркальце в ванной, я представляю, как там за тонкой стенкой и зеркалом лицом ко мне и с щеткой в зубах стоит мой сосед. Чистит зубы, а потом и обувь, которая скоро покроется пылью и мукой – читай, трухой человеческих усилий. Иногда, по весне, он даже натирает ботинки гуталином. Я чувствую этот запах на лестнице.

Мы выходим на улицу, когда почти никого нет, когда еще не слышны звуки заводских гудков. И лишь ветер от первых поездов разносит запах сырости и метрополитеновской пыли.

Вечером иногда встречаемся на общей лестничной площадке. Уставшие и недовольные. Или, наоборот, довольные. Перекидываемся парой слов и расходимся по квартирам, в которых они жуют свой ужин и смотрят телевизор, а я пью чай с мелиссой. Затем, обессиленный, ложусь спать под музыку, но долго не могу заснуть. Все ворочаюсь и думаю о Мелиссе.

7

Чтобы встретить Мелиссу и как-то жить, я отправился работать в метро. Ныряю туда, где полно людей и воняет ссаньем. Поймите меня правильно, в четырех стенах я просто задыхаюсь. Не могу находиться наедине с собой. Постоянно думаю о ней. Каждый предмет, каждый звук, например стук каблуков в гулком подъезде, напоминает мне о Мелиссе.

Сначала я ходил в метро, чтобы отвлечься. Но постепенно я понял, что в таком потоке мыслей и людей можно и заработать: писать или заниматься любимым делом. Например, петь о своей любви, кинув шапку наземь. Потом один умный человек, Алистер, предложил заняться каллиграфией. И вот они, потекли денежки.

Впрочем, я не всегда в поисках Мелиссы ныряю в преисподнюю. Иногда я залезаю на крыши или на колоннаду Исаакиевского и смотрю на город сверху: на шпили башен, на купола соборов, на иглу Петропавловки. На разбросанные мозаикой огни. В дни звездопада ночной город блефует и бликует, прежде чем распасться на огненные пятна, раствориться в утренней дымке.

Подо мною с одной стороны дворец-усадьба, в который Толстой привел Наташу Ростову на ее первый бал, с другой – раздробленные бары Думской, в которых танцуют, дожидаясь открытия метро, юные и уже потасканные современные шестнадцатилетние Наташи.

В половине шестого утра метро раскрывает пасти входов, чтобы проглотить в свою утробу бледных измученных гуляк и повес. Метро – вампир, оно впитывает энергию своих обитателей и живет за счет этой энергии. Тепловой и психической. Ему важно раскачать сознание и психику.

А я на крыше, над Невским, на не остывших за ночь листах железа пишу иероглифы водой из буты-дочки. На крыше я успокаиваюсь. Вот-вот сверкнет флюгер в снопах света, опять появится солнечный журавль, и вместе с солнцем силы на новый день, на новые поиски Мелиссы.

8

Новые поиски по старым местам. Бег по кругу. От бессилия я отправился снова в музей. Раньше я ходил в Эрмитаж, чтобы посмотреть картины. Прочитаешь в книге про малых голландцев, про какую-нибудь сережку или брошку или воблу с картошкой и снова идешь разглядывать бытовую сцену. Силки для птиц, прорубь для людей. Но сейчас мне было необходимо пристально рассмотреть сцену с Мелиссой. Что же там с ней все-таки случилось, что пропало из музея?

Я снова расспрашивал бабушек-смотрительниц и даже набрался смелости поговорить с охранником.

– У нас есть начальство, вот к нему и обращайтесь с вопросами, – реагирует одна старушка, которая видела нас с Мелиссой.

Другая же, сердобольная, мягкотелая, рыхлая и древняя, как диван-шлафбанк Пушкина, поведала, что готовилась какая-то выставка египетских артефактов, вывезенных после Второй мировой войны нашими войсками из берлинского музея. С последующей передачей немецкой стороне.

– С передачей?

Оказалось, такие передачи были уже и раньше. Так, в берлинский музей уже возвратилась голова Нефертити. А готовящуюся выставку спонсировал «Газпром». Это был акт доброй воли для налаживания отношений в период строительства газопровода «Северный поток – 2» и начавшихся санкций.

Мелиссу, как практиканта-аспиранта и младшего научного сотрудника, посадили делать описи артефактов и готовить выставку. И вот в какой-то момент Мелисса пропала. А вместе с ней якобы пропала и личная шкатулка-ларец для украшений одной знатной дамы. Хотя, возможно, это был ларец фараона-женщины.

– Мелисса забрала ее, потому что решила, что шкатулка принадлежит ей, – сразу восклицаю я. – Она считает себя реинкарнацией Нефертити, а значит, законной наследницей всех ее личных вещей.

– Я тоже себя считаю наследницей Екатерины Великой, – смеется старушка, – хожу в Эрмитаж как домой уже тридцать лет. Все здесь, считай, мое!

– Шкатулка была с предметами? С украшениями?

– Может быть, и с украшениями, а может, и простая пудреница с зеркалом. С щипчиками для волос, с сурьмой там какой-нибудь… или белилами и румянами.

Ха, вполне может статься. Зная Мелиссу, ее одержимость Египтом и своими фантазиями, зная ее упертость и ревнивость, а также перфекционизм и внимание к своей внешности, такого исключать было нельзя.

– Только никому не говорите. Нам строго приказано держать язык за зубами до начала экспозиции. Не дай бог пресса узнает. Тут бед не оберешься… Политика замешана!

– Ок, – обещаю я, зная, что меня не остановить. Я буду копать и копать, как копает сугробы мой сосед, а если понадобится, ходить из бара в бар, спрашивая о Мелиссе у первых попавшихся встречных.

Глава 2
Данаи

1

Здесь, пожалуй, пришел черед рассказать о первом этапе моей любви, когда, привлеченный плоским картонным изображением девушки-танцовщицы, я подошел к дверям бара «Трибунал», из которых так и несло вселенским загулом. Гул в ушах, гул проспекта, гул беснующейся толпы, гул подземки, гул в наушниках, будто ты заперт в бочке, выброшенной в море, или в ларце с прочным замком.

Непрестанное сплошное эхо: тысячи голосов, крики с улицы, не то шепот, не то клекот, который получается, если приставить стакан к стене кромкой, а дном к уху. Абракадабра непонятно как оказавшихся за твоим столиком людей. Кто они, что им нужно, что пытаются втолковать тебе сквозь туман, почему пытаются заговорить именно с тобой?

До какой сути моей внутренней бездны стараются докопаться?

Что им промычать в ответ, что сказать, прежде чем пучина времени и событий поглотит их и меня окончательно? Белый накачанный бык несет через зал на своей спине красавицу, похищенную с барной стойки. Игровые автоматы проливаются золотым дождем. Пять коров в ряд – и слышится звон монет.

– Вот выиграю, – говорит забулдыга, – и поеду с телкой в Европу.

– Ты не выиграешь.

– Почему?

Ответ очевиден. В баре «Пьяный койот» телки танцуют прямо на барной стойке. У одной из девушек на тончайшей коже плеча татуировка. С китайского этот иероглиф переводится «Я шлюха». Так над ней прикололись в Китае, где она прошлым летом подрабатывала моделью.

– Девушка, вы знаете, что написано у вас на плече?

– Нет.

– Тогда лучше сотрите.

– Почему? – приближает губы к моему уху.

Мне хочется поцеловать их. Схватить и написать на гладкой поверхности ее тела новые иероглифы любви. А старый кусок кожи выдрать.

2

Текильщица, кружащая от посетителя к посетителю, предлагает мне выпить прямо с ее гладкого живота. Она вооружена ковбойскими шляпой, сапогами, кожаным поясом и патронташем стопок. Дерзкий взгляд, как дуплетом в упор. Бутылка крепкого алкоголя в кобуре.

– С кожи, текилу?

– И соль с лаймом. – Зеленые глаза сверкают из-под полы шляпы.

– Это как писать иероглифы водой на земле.

– Так будете пить? – не понимает молодая нимфа.

Вопросы и ответы, которые совершенно не важны в масштабах не то что вселенной, а даже одного Невского проспекта, с его Российской национальной библиотекой, на полках которой пылятся «Диалоги» Платона и «Поэтика» Аристотеля. Так ради чего мы вообще открываем рот и перекидываемся мнениями с этим важным господином, который подсел ко мне и подливает из бутылки вино? Пей молча, дружище. Твои слова ровным счетом ничего не значат.

– Любовь и ненависть две стороны монетки, – рассказывает кто-то про свою девчонку. – Была у нас какая-то любовь, а теперь монетка упала другой стороной, и любовь превратилась в ненависть. Что-то пойдет не так, и все… Понимаешь?

– Любовь относительна, – отвечаю банальностью на банальность, – но это самая интенсивная из переживаемых эмоций. Обычно тех, кого мы любим, мы и ненавидим. В отличие от посторонних прохожих на улице… Вот на тебя и твои истории мне абсолютно наплевать… Понимаешь?

Сумма общих знаний. Многие, не только мы с тобой, лишь перебирают знаки или наборы устоявшихся символов, как кусочки пазла или костяшки домино. Повторяют их за другими, лишь бы не молчать.

– Мне на тебя в общем-то тоже с высокой колокольни, приятель…