– Господин Ванзаров, рад видеть, – сказал он без радости, слепо сощурившись. Но, разглядев, кто рядом с чиновником сыска, подобострастно добавил: – Господин Лебедев, ну зачем же вас побеспокоили…

Хомейко не столько испытывал почтение к великому криминалисту, сколько помнил, как Лебедев выбросил в Фонтанку пристава, посмевшего ему перечить. В столичной полиции Аполлон Григорьевич заработал репутацию безжалостного, вздорного, строптивого и неуправляемого чудовища, без которого нельзя обойтись. Что давало преимущество: дураки в чинах старались держаться от него подальше. Про убийственные никарагуанские сигарки и поминать не стоило.

– Тут купец повесился? – спросил Ванзаров.

Пристав усмехнулся.

– Повесился? В каком-то смысле… Извольте сами взглянуть.

13

Просмотрев последние записи в историях болезней, доктор Успенский вызвал санитара и попросил привести больного, которого доставили из Обуховской. Как и прочие лечебные заведения столицы, больница Святителя Николая Чудотворца готовилась к бедствию. То есть к праздникам. Их пациенты падали первыми жертвами от обилия выпивки, закусок и чрезмерных развлечений. Больное сознание не выдерживает сильных эмоций и крепких градусов. Новый пациент был первой ласточкой. Болезнь его имела столь редкую форму, что Сергей Николаевич захотел ознакомиться лично, пока больной не попадет к лечащему врачу.

В дверь постучали, Успенский разрешил войти. Санитары вкатили каталку, на которой сидел спеленатый мужчина. Над белым коконом смирительной рубашки, перетянутой ремнями, торчала взлохмаченная шевелюра, будто человека ударило током. Доктор знал, что электричество к пациенту еще не применяли. Вкололи двойную дозу успокоительного. Глаза пациента были мутны, но смотрел он с ненавистью. Успенский попросил санитаров выйти.

– Как себя чувствуете? – он приподнял подбородок больного, разглядывая зрачки и синеватую шишку на лбу.

Тот резко дернул головой.

– Зачем со мной так поступили?

Успенский не стал возбуждать пациента, отодвинулся и мирно скрестил руки.

– В чем же мы провинились перед вами, милейший?

– Прекратите разговаривать со мной как с умалишенным! – пробурчал пациент.

– Ну что вы… Мы просто хотим вам помочь. Немного перенервничали. Устали… Вижу, головой ударились.

– Это неудачный переход… Ничего, я привык… Шишка заживет.

– Не первый раз головой ударяетесь?

Пациент дернулся как бабочка, которой пришло время вылететь из кокона. Ремни держали крепко.

– Не смейте говорить со мной подобным образом!

– Спокойнее, милейший, спокойнее… Поверьте, у меня и мысли нет вас обидеть. Мне важно разобраться, что с вами произошло, найти настоящую причину и помочь вам…

Связанный презрительно хмыкнул.

– Помочь… Помочь мне вы не можете… Вы не понимаете, что случилось…

– Так расскажите, с удовольствием вас выслушаю, – мягко ответил Успенский.

– Я… Я… – признание не давалось бедняге. – Я промахнулся… И опоздал…

– Опоздали на встречу?

– Да, пусть так: на встречу! – вскрикнул больной.

– Ну-ну, тише, – доктор сделал примирительный жест. – С кем была назначена встреча? С дамой или знакомым?

– Вас не касается! – посмел дерзить связанный.

– Как вам будет угодно, не смею настаивать…

– Вы просто не сможете понять… Это выходит за рамки вашего понимания. Что выходит за границы вашего разума – того не существует. А говорящий об этом – сумасшедший. Вы же заранее считаете любую странность бредом. Я прав?

По опыту доктор знал, что больные бывают настолько красноречивы, что хочется им поверить.

– Как бы вы поступили на моем месте?

Его наградили циничной усмешкой.

– На вашем месте я не окажусь. Никогда. Прошу: развяжите и отпустите меня. Это слишком важно.

Чего и следовало ожидать: за разумными аргументами непременно следует попытка побега. Типичная картина. Успенский улыбнулся.

– Допустим, отпущу вас. Куда вы пойдете?

– Куда мне крайне необходимо попасть…

– А точнее?

– Я не могу объяснить… Вы не поймете…

– Что ж, не смею настаивать, – доктор изобразил покорный вздох. – Позвольте узнать: почему в мороз оказались без пальто и шляпы?

– Я спешил… Не рассчитал…

– Спешили. Это бывает. Однако костюм на вас довольно… своеобразный, – сказал доктор, глядя на кокон, под которым мерзло нагое тело. – Вы актер, вероятно?

– Почему так решили?

– В Петербурге редко встретишь господина в таком… веселом клетчатом костюме. Разве только на арене цирка…

Больной издал обиженный звук.

– Обычный костюм, почти новый, – ответил он и вскрикнул, будто опомнился: – О чем тут говорить? Отпустите меня! Прошу вас!

– Сделаю все возможное, – привычно ответил доктор. – Только поясните, как же вы заработали такую роскошную шишку?

– Опять… Ну хорошо… На пути оказалось препятствие… Ударился об него… Оказался ствол елки… Довольно болезненно… Потерял сознание… Так бывает… Довольно часто… При переходе…

– Не заметили елку в лесу?

Несчастный издал рык и попытался броситься, но съехал на каталке. Заглянули санитары. Успенский попросил усадить буйного и обождать. Когда за санитарами закрылась дверь, он виновато покачал головой.

– Прошу простить за неуместную шутку, – искренно сказал он. – Мне чрезвычайно важно понять, что с вами случилось. Давайте начнем с простого… Поясните, пожалуйста, что имеете в виду, когда говорите: переход. Куда переходили?

Опустив голову, спеленатый пациент сидел молча. Доктор решил, что острая фаза перешла в апатию как-то слишком быстро. Он собрался проверить пульс, когда больной глянул разумным взглядом.

– Вы не поверите…

– Обещаю выслушать со всем вниманием.

– Хорошо, расскажу вам все…

– Крайне признателен.

– Вы знаете, кто я?

Успенский глянул в историю болезни: имя как имя. Что-то знакомое. Хотя верить нельзя: больной сам назвался.

– И кто же вы? – спросил он, предполагая неизбежный ответ.

– Я – путник.

Это было записано в истории болезни.

– Иными словами: путешественник?

– Оставьте ваши глупости…

Доктор слушал внимательно, не перебивал. Под конец убедился: случай не только редкий, но чрезвычайно интересный. С таким изысканным помешательством сталкиваться не приходилось. Он решил лично вести больного. Какая интереснейшая находка, какая занятная вещица, пожалуй, будет полезна для диссертации.

14

К вещам Ванзаров относился с равнодушием. В его съемной квартире было только самое необходимое, то есть книги. Прочее он считал излишним, чем печалил матушку. Она знала: не родилась еще женщина, которая согласится жить в домашней пустыне ради любви. А если жена обставит их квартиру, как полагается, растратив приданое, Ванзаров плечами пожмет и будет пользоваться одной чашкой и ложкой. Конечно, стул, стол, рукомойник, какая-то посуда и даже старенький самовар в хозяйстве чиновника сыска имелись. Но если бы они исчезли, Ванзаров, пожалуй, и не заметил бы.

Зато в антикварном магазине прилавки и шкаф были забиты тем, что многие века изобрели для ублажения прихотей, наслаждения вкусом и неги комфорта. Вещи фарфоровые, бронзовые, медные, мраморные, золотые, серебряные толкались друг с дружкой. Среди изобилия предметов глядели римские головы и тикали часы, которые показывали разное время. Голова лося взирала с безразличием, подпирая рогами потолок. Картины в затейливых рамах свисали со стен углом, будто хотели спрыгнуть. Все держалось в порядке, известном хозяину, но для постороннего напоминавшем свалку.

Нечто похожее по размаху хлама находилось в кабинете Лебедева. Великий криминалист имел привычку хранить любую мелочь, которая доставалась ему после очередного дела. Аполлон Григорьевич назвал свою коллекцию фундаментом будущего музея криминалистики. Но Ванзаров подозревал, что друг страдает болезнью Плюшкина: накопительством ненужных вещей. Только не может в этом сознаться. А диагноз ему поставить некому. Таких смельчаков нет.

– Долго будем торчать на пороге? – спросил Лебедев, не торопясь войти. Будто издалека любовался тем, что находилось посреди зала. – От хозяина приглашения не дождемся.

Ванзаров обернулся к приставу Хомейко.

– По магазину ваши люди прошлись?

– Никак нет… Городовой у дверей стоял, я прибыл незадолго до вас, счел за лучшее оставаться у входа.

– Благодарю. Тогда не будем терять время, – сказал Ванзаров, сделал короткий шаг, оглядел каменный пол и двинулся дальше. Однако Лебедев не шелохнулся, будто уступил свое право чиновнику сыска осматривать место преступления первым. Что было необычно.

В торговом зале оставалось не так много свободного места. Теснота считалась частью антикварной торговли. Ванзарову хватило трех шагов, чтобы оказаться рядом с тем, что привлекало внимание. Видеть такое ему не приходилось.

Около прилавка стоял старинный резной стул с подлокотниками, мореного дуба, сколоченный во времена средневекового английского короля. Напротив него находилась консоль с гнутыми ножками во вкусе кого-то из французских Людовиков. Быть может, того, которому отрубили голову и его супруге заодно. На стуле восседал хозяин магазина. Из одежды на нем были турецкие тапки с загнутыми носками. Цветастая шелковая кучка у ножки стула говорила, что купец скинул халат, прежде чем уселся. Тело мужчины было еще крепким, хоть животик округлился. Кожа имела белесый оттенок, казалась мраморной. Он сидел излишне прямо, прижавшись спиной к спинке стула и запрокинув голову. В шею впилась петля, которая спускалась плетеным шнуром за спинкой, проходила под сиденьем стула и появлялась спереди. Шнур был обмотан вокруг кисти правой руки, кончик виднелся из кулака. Голый купец смотрел в пустоту чугунной рамы, упиравшейся на лапы сказочного дракона. То, что содержала рама, блестело осколками на полу. Перед рамой находилась пара фунтовых свечей: одна догоревшая до огарка, другая почти не тронута.

– Аполлон Григорьевич, не стесняйтесь.

Криминалист неторопливо оторвал плечо от дверного косяка и сделал два шага. При этом обошел место, где на полу виднелись смазанные следы, даже не изволив наклониться. Ванзаров не припомнил случая, чтобы Лебедев всем видом выражал нежелание исполнять свои обязанности. Нельзя допустить, чтобы предвкушение празднования заглушило его несгибаемое чувство долга.

– Вас что-то смущает? – тихо спросил Ванзаров.

Лебедев изобразил гримаску.

– Смерть не может меня смутить, – ответил он, будто был с ней приятелем.

– В чем причина ваших сомнений?

Прежде чем ответить, Аполлон Григорьевич выудил сигарилью из кармашка и воткнул в зубы. К счастью, не закурил.

– Как по мне, так это дело дурно пахнет уже издалека…

– Не ощущаю подобного запаха.

– Это потому, что вы загорелись охотничьим азартом.

– Совершенно спокоен.

– Не отпирайтесь, друг мой. Подлецу Шереметьевскому можете голову дурить, а я вас изучил как лабораторную мышь. От меня не скроешься, вижу, как довольны: вот оно, случилось то, чего ждали два месяца. Не так ли?

Ванзаров глянул на дверной проем, в котором виднелся пристав Хомейко.

– Нет, не так, – ответил он.

Мало кто мог позволить с Лебедевым такую дерзость. Вернее сказать: такой храбрец еще не родился. Великий криминалист пока излучал дружелюбие.

– Натворить такое человек может, задурив себе голову отравой или под гипнозом, – Лебедев величественно оглянулся. – Пустых бутылок или принадлежностей для курения опия не вижу. Что же остается? Что нам говорит лживая психологика?

– Аполлон Григорьевич, это не смерть сомнамбулы.

– То есть, полагаете, купца не подвергли гипнозу, чтобы он покончил с собой?

– Нет.

В лице криминалиста мелькнуло раздражение.

– Но почему?

– Сомнамбулу можно загипнотизировать на простое действие.