Мы выбрались на воняющую сигаретами и дошираками платформу и побрели по разбитым ступенькам к местами поржавевшей семерке. Теперь ко всем ее увечьям – трещине на лобовом стекле, царапинам на дверках, вмятинам на багажнике – прибавилась разбитая фара. Вид у машины был такой несчастный и скособоченный, что мне ее сразу захотелось отнести к ветеринару, как дворняжку. Словно услышав мои мысли про дворняжку, бабушка начала щебетать о новом псе – Бандите. Мол, Мямлик куда-то убежал, и им пришлось завести нового. Бандит хороший, понапрасну не лает, вид имеет грозный, поэтому мы с ним обязательно должны подружиться. Я поморгал, глядя на красную стеганую куртку бабули – глаза от яркого света еще немного болели – и ничего не стал говорить, только быстро-быстро потер нос. Я любил Мямлика. Его желтые, какие-то полусовиные-получеловечьи глаза, большие мягкие лапы, мохнатые брови…

– Он тоже меня бросил? – не подумав, выпалил я.

Бабушка остановилась, поправила беретик, поправила Иркин шарфик на моей шее, поправила юбку, поправила свое расплывающееся лицо…

Я молча поплелся за дядей Толей к машине. Дверцу я даже не пытался открывать, знал, что заедает. Дядя Толя приподнял дверцу, чуть сдвинул ее влево, знатно тряхнул… Все это напоминало взлом каких-то тайников в шпионских фильмах. Миссия была выполнена: дверь ойкнула и открылась. Я впихнулся на заднее сидение, рядом со мной усадили чемодан.

Дядя Толя долго и с натугой заводил несчастную семерку, а когда ничего не вышло, стал лупить огромной ладонью по железному рулю, не покрытому никакой обшивкой. Машина, словно только проснувшись, всхрапнула, и завелась. В салоне ужасно воняло бензином, дяди Толиным потом, ладаном – это от бабушки, и сухим сеном. Не хватало только запаха деда – крепкого табака и сырой рыбы. Я шумно вздохнул и постарался представить, что и мама, и деда вернутся, как только мы подружимся с Бандитом.

5

С Бандитом мы не подружились. Я отделался парой укусов, а вот злобному черному псу прилетел знатный нагоняй от дяди Толи. Радоваться этому совсем не хотелось. Нога пухла и синела, прямо как у зомбаков в фильмах, сердце от страха молотило прямо по зубам, и на глаза то и дело наворачивались слезы. Но я был уверен, что Бандит все-таки поступил правильно: не пустил чужака на свою территорию, защитил то, что ему доверили. Мне было больно и одновременно противно смотреть, как огромный дядя Толя кричал, пинался, надувал мясистые щеки и рывками поправлял камуфляжную куртку, из-под которой то и дело выскакивал волосатый живот. А Бандит только скулил, пытался увернуться, и глазами все спрашивал: «За что?! Да за что?! Зачем?!». Его взгляд был так похож на папин, в тот вечер, когда мама с Иркой ушли.

Я допрыгал на одной ноге до летней кухни и уставился на старое ласточкино гнездо под шифером. Нормальные дети загадывали желание на Новый год, ну или когда дули на деньрожденные свечки. А я просил обо всем старую ласточку. О ней мне рассказал дед, когда я был еще совсем маленьким. Мол, много лет назад он помогал ласточкам вить гнездо: приносил то кусочки Мямликовой шерсти, то веточки, то солому, то глину от реки – и все это добро складывал на пол. Гнездо птицы отстроили очень быстро, вскоре отложили яйца, а потом в кухне постоянно слышался гомон голодных птенцов. Ближе к осени все ласточки как-то незаметно улетели, а одна, помня о помощи, осталась. Она жила с дедом долго-долго, больше, чем живу теперь я, а потом вдруг и она исчезла. Но в гнезде по-прежнему лежали ее перышки, и дедушка сказал, что это ее способ не улетать. Он верил, что дух старой ласточки где-то рядом. Все слышит и исполняет желания.

Бабушка не верила в эту ерунду, но мне история про ласточку очень нравилась. Как и сам дед.

Я уселся на его рабочий пень – дед не признавал табуреток – и стал неотрывно смотреть на гнездо. Деда мне сейчас очень не хватало. Он бы пошутил, как-то чудаковато дернул бы плечами, отмахнулся бы от бабушкиного строгого лица, и потащил бы меня за собой в лес. Мы бы долго гуляли, он бы показывал мне мох, звериные следы и какашки, птичьи перышки и много звезд. Мне бы сразу стало легче, если бы только он был рядом. От всех этих «бычаний» меня просто затошнило.

Наверное, я впервые в жизни осознал, что есть такие вещи, которые никогда не изменятся, даже если очень-очень-очень просить старую мертвую ласточку.

Дед был веселым. «С придурью» – как он сам говорил о себе. Два года назад он пообещал бабушке, что принесет на ужин съедобного ежика и ушел в лес. Уже потом, когда дед не вернулся, мы поняли, что он говорил о редком-редком грибе. Может быть, он где-то его заприметил, а потом не смог найти. Как и тропинку к дому.

Но я верил, что дед, как и старая ласточка, все еще где-то рядом. От него тоже осталось подобие перышек: в сарае, где я любил сидеть во время жары и рассматривать плавающие в потоках света пылинки, повсюду висели его массивные инструменты; его удочки с вечно запутанной леской то и дело выскакивали из-за шкафа и разлетались по полу летней кухни, пугая бабушку; на антресолях лежали его выглаженные рубашки – все клетчатые и все с потертыми рукавами; на книжной полке, куда я забирался только встав на табуретку, еще пылилась его любимая книга с хрупкими пожелтевшими страницами. Она насквозь пропахла крепким табаком, как и сам дед, и называлась просто и как-то пугающе: «Цыган».

Я продолжал прикасаться к его вещам, смотрел на них, их нюхал и даже пробовал на вкус. Мне казалось, что так дед почувствует, что я его очень жду, и обязательно вернется.

Пришлось глубоко вдохнуть и задержать дыхание, чтобы не расплакаться. Жалко, что папе от деда остались только какие-то детские беззащитные глаза и ямочка на подбородке. А мне папа отдал и того меньше – одну ямочку.

– Женька! – бабушка влетела в летнюю кухню. В руках – открытая зеленка, волосы растрепаны, сама без куртки и берета. – А мне Толик и не сказал сразу, что Бандит тебя цапнул! Ну, показывай, где болит?

Когда бабушка склонилась над моей ногой и начала мазать рану чуть ниже коленки, я тихо спросил:

– Ба, а где мама?

Бабушка быстро подняла яркие глаза – они у нее до сих пор походили на драгоценные голубые камешки – и сильно нахмурилась. И без того морщинистое лицо и вовсе превратилось в испорченную картошку.

– Папа совсем не рассказал ничего? Ну, конечно, он как дед твой… Мягкотелый, никогда ничего не скажет… А я почему молчать должна, скажи, а?! Вот почему эта мымра, прости Господи, натворила дел, а я должна молчать?!

Бабушка бормотала и одновременно распрямлялась, будто слова придавали ей сил. Она заслонила головой лампочку, постояла так немного, уставившись на ласточкино гнездо, а потом скомандовала:

– В дом!

6

Бабушка усадила меня на пружинистую кровать, спиной к огромному узорчатому ковру, подставила под ногу табуретку, а сама уселась напротив. В комнате мятно воняло корвалолом и ладаном, и у меня щипало глаза. Нога болела сильно, но в груди, почему-то болело сильнее. Так бабушка готовилась к разговору со мной только в тот вечер, когда деда решили больше не искать.

Перекрестившись на иконку – одну из многих, висевших у нее на стене – бабушка немного подумала, а потом перекрестила и меня. Я молчал, жевал язык и заставлял время больше никуда не идти. Не хотелось слышать то, что мне собирались рассказать. На кухне дядя Толик поставил чайник на плиту, и тот уже начинал мелко попискивать.

– Я выключу! – я подскочил с кровати, но бабушка остановила меня рукой.

– Не беги никуда, Женька. Не до чайника сейчас… Толя! Толя! – Крикнула бабуля, глядя через плечо.

Дядя Толик послушно выключил чайник и протопал в большую комнату, к телевизору. Там опять шло что-то футбольное или что-то про войну. Он смотрел только два канала: «Матч» и «Звезда», и порой я не мог разобраться, где больше орут и из-за каких трагедий больше печалятся.

– Внучок, – бабуля пересела ко мне на кровать и обняла за плечи. Пружины скрипнули, подушки, лежащие одна на другой, пошатнулись, как желе. – В общем, не знаю, что тебе хотел папа рассказать, но ты ведь должен знать… Должен же?

Я кивнул головой куда-то в сторону. А может, и не должен. Может, и не нужно мне ничего рассказывать, а? В горле противно защекотало, как будто я съел комок кошачьей шерсти, и я прокашлялся.

– Водички принесу! – подскочила бабушка. – Может, валерьяночки еще накапать, внучок? Да? Давай валерьяночки?

– Ба, – глаза у меня слезились, было трудно дышать. – Да говори уже, хватит.

Бабушка застыла, а потом медленно-медленно вернулась на свое место и принялась закручивать длинные седые волосы в пучок.

– Ба, – снова попросил я.

Это было как с заусенцем – знаешь же, что потом будет больнее, но желание его оторвать гораздо сильнее.

Бабушка поцокала языком, а потом, набравшись сил, пробормотала:

– Уехала мамка твоя, Женёк. Умотала с, прости Господи, хахалем английским и Ирку забрала… Разводятся родители-то. Хотя, наверное, – бабушка бегло посмотрела на каллендарик с православными праздниками и датами высадки всяких овощей и фруктов, – Развелись уже сегодня… Ты с папой остаешься, это прямо по закону. Денег там кому-то сунули, чтобы по судам тебя не таскать. А Ирку она сама растить будет. Вот так решила, мымра… ой, прости Господи, мать твоя…

Бабушка замолчала, а я просто отвернулся к ковру и сел в почти что позу йога – полностью у меня никогда не получалось, но Ирка меня тренировала. Раньше тренировала. Рисунки на ковре мигали, переливались, корчились, а потом совсем поплыли. Когда на кофту что-то капнуло, я понял, что опять плачу.

– С каким хахалем, бабуль? – зачем-то переспросил я.

– Да откуда ж я знаю… Папа твой сказал, что он ее с Иркой уже к себе заграницу уволок. Она трубки не берет, не говорит ничего… Поминай теперь как звали и мать твою непутевую и сестричку родненькую…

Бабушкин голос задрожал. Ирку она любила сильнее меня, потому что та была один-в-один бабушкина мама.

Значит, мама уехала с Челси? Был у них один в компании, приехал их чему-то обучать на целый год. Мама часто дома над ним смеялась. Какой у него говор смешной, как он слова каверкает, как за ужином пачкается, как смеется неуклюже… Папа не мог запомнить, как зовут этого англичанина и в шутку называл «Челси» – это, наверное, был единственный футбольный клуб, о котором папа хоть что-то знал.

Но Челси был дурацким. Мама часто говорила, как он ее бесит. Прямо так, что видеть его не хочется, прям все кишки наружу выворачивает. Она не могла сбежать с ним, да еще и меня бросить. С ней точно что-то случилось. Я вдруг икнул и перестал плакать.

Бабушка с папой просто сговорились… У Димки тоже так было. Ему месяц говорили, что мама уехала, а потом оказалось, что ее давно похоронили.

– Она умерла, да? – пискнул я. Слезы принялись дергать лицо за ниточки, и оно поплыло, размазалось, обвисло. Все тело затряслось. Для подушек вообще наступил конец света, и они, как обломки небоскребов, полетели на пол.

– Упаси Господь, Женечка! Ты что такие глупости говоришь?! – бабушка перекрестилась. – Просто не любила она Вадьку никогда, по залету и выскочила… А потом, как Ирке три года было, разводиться хотели, а тут ты получился… Чего уж… Ой, Женёк, зачем я, дура старая, все это тебе говорю…Ну, успокойся, внучок. Господь дает, Господь забирает, чего уж тут поделаешь…

Бабушка плашмя положила ладошку мне на одну щеку и принялась целовать в другую. Было солёно. Солёно и горько.

– Ты главное, помни, зайчик мой, что это все из-за нее. Не из-за тебя, понятно? Из-за Вадьки еще, папки твоего мягкотелого… Только не из-за вас-то с Иришкой… Ты понял меня, внучок? Понял, хороший? Просто мать у тебя дурная… Бросила тебя, не подумала…

– Ты все врешь! – я кувыркнулся через голову и оказался на полу. – Дура старая! – бабушка шаталась и мельтешила перед глазами. – Мама меня не бросила! Не бросила!

Пришлось пихнуть дядю Толю, который воткнулся в дверной проем, как пробка, чтобы прорваться в коридор. Я сунул ноги в галоши, перелез через дыру в заборе и кинулся бежать.

Куда подальше. Но лучше – в лес.

7

Остатки листьев свисали с веток обрывками половых тряпок. Под ногами шелестело, шуршало и беспокоилось – словно сотни змей попрятались на зиму, и теперь, спросонья, очень злились и пытались цапнуть меня за ноги.