– Да, именно так, – подтвердил Гамов. – Милосердие нуждается в финансовой поддержке еще больше, чем террор против преступников. Слова о справедливости останутся только словами, если будет пуста рука помощи, протянутая страдающим и униженным. Милосердие полновластней террора. Без милосердия сам террор превратится в организованное преступление. И когда возникнет борьба между карающей и милующей руками, предпочтение должна получить вторая.

Я не удержался от иронии:

– Недавно я сам разбирал спор между милосердием и террором – говорю о казни Карманюка. И решил его в пользу террора. Боюсь, это будет происходить чаще.

Гамов молча развел руками. Он мыслил широкими категориями – обыденщина не всегда подтверждала общие концепций, и тогда он на мгновение терялся.

– Второй вопрос. Какую дьявольщину, Гамов, вы вкладываете в понятие акционерности? Разве карать и миловать военных преступников мы будем на паях с кем-то? Да еще – на денежных?

– Справедливость – это понятие общечеловеческое, а не привилегия какого-либо одного государства, – ответил Гамов. – Нельзя исключить, что сегодняшние наши враги потребуют наказания военных преступников, которых найдут у нас. И вот для обеспечения равноправия мы и предложим единые органы кары и милосердия. Финансовую их базу равноправно обеспечат обе стороны. Мы свой вклад вносим.

– Фантастика! Неужели вы думаете, что кортезы пожертвуют свои деньги, чтобы судить своих же сограждан?

– И наших, Семипалов! Звучит пока маловероятно… Но уверен: потом ситуация переменится.

Обычно Гамов высказывал свои решения точно и недвусмысленно. Но идея превратить Черный и Белый суды в разновидность международных акционерных обществ была просто невероятна. Я мог бы многое возразить, но не стал. Будущее покажет, что и Гамов ошибается, сказал я себе.

Гамов попросил задержаться меня, Пеано, Вудворта и Прищепу, остальных отпустил.

– Вы хотели нам что-то сообщить? – обратился он к Прищепе.

– Скажите, вы хорошо знаете своих сотрудников? – спросил Прищепа Вудворта.

– Не всех. В министерстве внешних сношений сотрудников больше тысячи. Я не собираюсь каждого узнавать.

– Я спрашиваю о гласном эксперте по южным соседям Жане Войтюке.

– Войтюка знаю. Знаток своего дела.

– У меня подозрение, что он шпионит в пользу Кортезии.

– Подозрение или доказательства?

– Пока только подозрение.

Павел сказал, что Войтюк один из первых подал покаянный лист. Многие еще не решаются повиниться, и это задерживает конструирование нового государственного аппарата. Он же сразу признался во взятках и незаконном использовании служебного положения, даже в том, что обманом спихнул своего предшественника. Приличный набор грехов. Честное признание и высокая квалификация Войтюка позволили сохранить за ним должность. Но об одной своей вине Войтюк умолчал, хотя она на первый взгляд столь мала, что ее можно было и не таить. Войтюк близок с послом Кнурки Девятого Ширбаем Шаром.

– Я тоже знаком с Ширбаем Шаром, – сказал Пеано, ослепительно улыбаясь. – Очаровательный человек, хорошо образованный, умница. Эксперту по южным странам необходимо общаться с послами этих государств.

– Я еще не все сказал, Пеано. Ширбай Шар в своем королевстве – платный осведомитель Кортезии.

В улыбке Пеано появилось пренебрежение. Племянник многолетнего правителя страны полагал, что лучше разбирается в международных делах, чем недавно приступивший к этому делу Павел.

– А что он мог выдавать Кортезии? Количество базаров и цены на них? Все остальное в Торбаше малозначительно. Кнурку Девятого невозможно ни предать, ни продать. Считаю ваши подозрения недоказанными.

– Вы торопитесь, Пеано. Жена Войтюка, очень красивая женщина, часто надевала на придворных балах изумрудное колье. Вот снимок этого редкого произведения искусства. – Прищепа положил на стол Гамова цветную фотографию. – А теперь посмотрите каталог знаменитых украшений. Точно такое же колье, но на нем надпись «Реликвия семейства Шаров в Торбаше». Ширбай Шар подарил Войтюку семейную драгоценность – и, очевидно, в благодарность за большие услуги.

– А не подделка ли драгоценность Войтюка?

– Камни настоящие. Я постарался узнать, осталось ли такое колье в доме Шара. Сегодня мне доложили, что в коллекции Шаров его больше нет. Но Ширбай Шар о пропаже драгоценности полицию не извещал – значит, изъял колье сам.

Теперь в глазах Прищепы светилось не пренебрежение, а удивление. Я не стал рассматривать снимки. Меня никогда не интересовали драгоценности.

– Убедительно, – сказал Пеано. – Арестовать Войтюка! Нет, какой мерзавец! Усыпил нашу бдительность покаянным листом – и думает, что отделался!

– Не согласен, – сказал Гамов. – Угаданного шпиона нужно не арестовывать, а культивировать. Его можно использовать для дезинформации противника. Вы молчите, Семипалов?

– Я не убежден, что Войтюк шпион. Может быть, колье подарено за интимные, а не политические услуги? Наши южные соседи ценят женскую красоту. Не откупился ли неудачливый дипломат семейной реликвией от мести мужа? В этом случае вносить появление драгоценности в покаянный лист необязательно.

– Итак, есть подозрение, что Войтюк шпион, а доказательств нет, – сказал Гамов. – Предлагаю подкинуть Войтюку секретную информацию и проверить, дойдут ли она до противника. Пеано, нет ли у вас тайн, которыми вы могли бы пожертвовать без большого ущерба для нас?

Пеано задумался.

– Мы готовим большое наступление на южном участке Западного фронта. Оно должно вывести нас в потерянные районы Ламарии и Патины. Но почему не замаскировать удар на севере? Если Войтюк шпион, он передаст этот важный секрет врагу – и кортезы с родерами поспешат оказать противодействие северному натиску. Сразу две выгоды: ослабим противодействие врага на юге, где развернется наше наступление, и установим, что Войтюк точно шпион и это можно использовать в дальнейшем.

– Ваше мнение, Семипалов?

Я помедлил с ответом. Пеано был хорошим стратегом, но разрабатывал свои планы за столом, вел солдат в сражение не он. Войтюк не стоил того, чтобы ради раскрытия его тайной роли, если она и была, подвергать северную армию большой опасности.

– Я против. И вот почему. Если враг испугается отвлекающего удара с севера и подготовит мощный отпор, он сможет сам перейти в наступление. Что мы противопоставим ему тогда? Под угрозу попадет Забон.

Пеано заколебался.

Он до сих пор разрабатывал свои оперативные планы по моим указаниям и еще не чувствовал полной самостоятельности. Но Гамов заупрямился. Прищепа уверяет, что заблаговременно узнает, готовится ли противник к большому отпору на севере, и тогда мы дополнительно укрепим оборону Забона. Но у меня на душе скребли кошки. И родеры, и кортезы были слишком умными противниками, чтобы легко поддаться на такой примитивный обман.

– Дело за вами, Вудворт, – подвел Гамов итоги спора. – Соблаговолите как-нибудь проинформировать Войтюка, что мы готовим большое наступление на севере.

– Сделаю, – сказал Вудворт.

Гамов предложил мне остаться, остальных отпустил.

– Семипалов, – сказал Гамов, когда все ушли, – у меня к вам личная просьба – обещайте не отказывать.

– Сначала узнаю, что вы просите.

– Хочу, чтобы ваша жена вошла в правительство.

– Елена фармацевт. Разве фармацевтика – разновидность политики?

– У нас в правительстве нет женщин. Она могла бы стать заместителем Бара. У него хватает забот с мужчинами, а женщин в тылу все же две трети населения.

– Гамов, не виляйте! Вы еще до захвата власти спрашивали меня, не ревнив ли я. И помните, что я ответил.

– А я сказал, что ваша ревность меня устраивает. Так выполните мою просьбу?

– Карты на стол, Гамов! Вы недоговариваете.

– Я раскрою все свои карты, когда докажут, что Войтюк шпион. Даже малейших секретов между нами не будет. И у вас не будет причин злиться на меня, обещаю. Но Елена должна появиться на заседаниях правительства еще до разоблачения Войтюка.

Я понимал: дело было не в Войтюке – я помнил прежние разговоры, уже тогда показавшиеся мне странными. Гамов давно задумал какой-то план, Войтюк был лишь поводом больше не откладывать его осуществления.

Я сказал:

– Буду ждать разоблачения Войтюка и последующего разъяснения. Елена завтра же появится в роли заместителя Готлиба Бара.

4

Появление первых номеров двух газет: «Вестника Террора» и «Трибуны» – стало сенсацией. И крысолицый максималист Пимен Георгиу, и монументальный оптимат Константин Фагуста с аистиным гнездом на голове – оба показали, что заняли свои редакторские кресла по призванию, а не по номенклатурной росписи. «Вестник» устрашал – истинный глашатай Террора. «Трибуна» требовала свободомыслия и критиковала правительство. И обе газеты печатались в одной и той же типографии!

Я растерялся, когда на мой стол положили оба листка. Если бы «Трибуна» тайком ввозилась из какой-нибудь вражеской страны, ее появление было бы понятней. Но она печаталась по указанию Гамова, он объявил, что договорился с Фагустой – мне подобное согласие показалось чудовищным.

– Вы читали «Трибуну»? – позвонил я Гамову.

– Обе газеты читал. Великолепно, правда?

– Не великолепно, а безобразно. Говорю о «Трибуне».

– Статья Фагусты – квинтэссенция программы нашей оппозиции! Перечитайте ее внимательно.

Я не понял восторгов Гамова. Мне было неясно, как совмещать террор с официальной оппозицией правительству. Была прямая несовместимость в понятиях «террор» и «свободомыслие».

Первую полосу «Вестника» отвели рассказу о создании акционерных компаний Черного и Белого суда, призванных: первая – жестоко расправляться с каждым виновным в организации и пропаганде войны, а вторая – проявлять к ним милосердие и защищать безвинных. Латания вносит в каждую компанию по пять миллиардов латов в золоте и призывает все страны, в том числе и те, с которыми воюет, стать пайщиками обеих компаний.

Вторая полоса открывалась большой статьей председателя компании Черного суда Аркадия Гонсалеса под названием «Высшую справедливость оснастить чугунными кулаками». Гонсалес повторял идеи Гамова. Этот херувимообразный красавец, Аркадий Гонсалес, не был способен изобретать новые методы и открывать неизвестные истины. Он был превосходным исполнителем – грозным исполнителем, как вскоре выяснилось – государственных концепций Гамова, но не более того.

Статья складывалась из трех разделов: «Вызовы на Черный суд», «Предупреждения Черного суда», «Приговоры Черного суда».

Вызывались на Черный суд руководители всех стран, с которыми мы воевали: список в сто фамилий. И начинал его, естественно, Амин Аментола, президент Кортезии, а завершал Эдуард Конвейзер, богатейший банкир мира, заправила военной корпорации. После таких знаменитых имен уже не удивляло, что в списке – первом списке, деловито уточняла газета – значатся министры Кортезии и Родера, командующие их армиями, владельцы военных заводов. Вызываемых ставили в известность, что заседания Черного суда происходят в Адане, столице Латании, и что никакие причины неявки, кроме смерти вызванного, в оправдание не принимаются.

Я не смеялся, конечно, но не был уверен, что другие читатели не хохочут. Требование, чтобы обвиняемые добровольно явились на суд в нашу столицу, было фантастически невероятным.

В разделе «Предупреждения Черного суда» было немного имен реальных людей и много рассуждений. Журналистам и священнослужителям напоминали об их великой ответственности перед человечеством. И всем им грозили великими карами, если они не поймут ее, лежащей на их плечах. Лишь десяток фамилий оживляли этот в общем-то мало конкретный раздел: четверо журналистов, особо ратовавших за войну, два епископа, произносивших воинственные проповеди, и несколько промышленников.