7

К чести Омара Исиро, ни стерео, ни газеты не приукрашивали военного положения. На уличных стереоэкранах Забона ежечасно вспыхивали цветные схемы расположения наших и вражеских войск. Мы втроем – Пеано, Прищепа и я – помчались с вокзала в штаб обороны. Я остановил машину у газетного киоска, купил «Трибуну». Лохматоголовый лидер оптиматов Константин Фагуста воспользовался нашими неудачами на фронте для очередного удара по Гамову. Неистовый редактор «Трибуны» крупными буквами извещал в заголовке собственной статьи: «И одного бумажного калона не стоит наша разведка». И доказывал, что только дураки или предатели могли проглядеть, что неприятель сосредотачивал свои силы на северном фланге.

Я передал газету Прищепе, потом ее прочитал Пеано. Главнокомандующий, как всегда, мило улыбался. У Прищепы зло сверкали глаза. Он ненавидел Фагусту. Он и раньше говорил мне, что не понимает, почему Гамов покровительствует этому истерику.

– В народе – тревога, тревогу Фагуста отразил, – заметил я. – Этого у него не отнять – острого ощущения наших провалов. Но откуда он берет информацию, Павел?

– Каждый день – от Исиро. После особо скандальных статей его вызывает Гамов. Но Фагуста – единственный человек, на которого Гамов влияет мало – и пока мирится с этим. – И Прищепа добавил со злостью: – Долго это не продлится. Я разберусь, почему редактор «Трибуны» ведет себя так вызывающе, – и Гамов поймет, с какой гадиной имеет дело.

Это прозвучало достаточно грозно. В отличие от Гамова, Павел Прищепа – как, впрочем, и все мы, друзья Прищепы, – не был одарен способностью предвиденья.

В штабе мы познакомились с картой боевых действий. Она выглядела безрадостно. На Забон наступало в пять раз больше неприятельских дивизий, чем мы могли выставить на защиту. Я смотрел на карту и снова думал, что лучший исход – объявить Забон открытым городом, чтобы избавить от бомбежек с водолетов. А затем сдать его. Оперативная карта кричала о том же разноцветными флажками, мигающими огоньками и зелеными вспышками на местах, где значились неприятельские аэродромы: каждая всполох означал посадку нового водолета-бомбардировщика. Я молчал. Меня окружали защитники Забона. Я не мог им сказать, что не верю в устойчивость их защиты. Зато Пеано уверил их, что с Западного фронта движутся хорошо вооруженные дивизии, с восточных заводов скоро подойдут батареи полевых метеогенераторов – потоп низвергнется на врага, когда он вступит в низины перед городом.

Все это верно, конечно: и дивизии перемещались на север, и на заводах спешно заканчивали сборку новых метеогенераторных установок, и все запасы сгущенной воды направлялись в Забон. Лишь одного не сказал Пеано: все это знает и враг. И если малоизвестный нам пока Фердинанд Ваксель не дурак и не лентяй, – а как нам хотелось бы видеть его дураком и лентяем! – он выиграет в том, в чем мы сегодня всего слабей: во времени. Он все мог сделать скорей, чем мы, он просто был ближе к Забону, чем наши маршевые дивизии, чем наши метеогенераторные заводы, чем те предприятия и города, где мы срочно изыскивали энерговоду. Я на его месте использовал бы эту фору. У меня не было оснований считать, что Фердинанд Ваксель глупее меня.

– Хочу познакомиться с разведывательными лабораториями, – сказал я Павлу.

Уже давно прошло то время, когда я удивлялся приборчикам капитана Павла Прищепы и тщетно расспрашивал об их конструкции. Теперь мне по должности надлежало знать все. И я сам подписывал приказы, превращавшие кустарные мастерские, изготовлявшие такие аппараты, в хорошо оснащенные заводы. И присваивал этому производству высший приоритет, и ассигновывал полковнику Павлу Прищепе такие суммы, от которых у моего друга капитана Прищепы застопорилось бы дыхание и помутилось в глазах, но которые полковник с возмущением называл мизером и жаловался Гамову, что я недооцениваю разведку.

Мы с Пеано шли за Павлом, а впереди двигались два офицера, предъявлявших охране разрешение на вход то в одну, то в другую дверь – для каждого помещения требовался свой пропуск. Лаборатория ближней разведки размещалась на девятом этаже Штаба обороны Забона – четыре оперативных зала, уставленных командными приборами, и один обсервационный. Оперативные залы ни меня, ни Пеано не интересовали, в них переводились на машинный язык директивы, которые мы сами вырабатывали. Но в обсервационном зале мы задержались. Здесь можно было увидеть все действия противника в районе Забона.

Обсервационный зал напоминал обычные залы только по названию, а реально был овальным туннелем, густо уставленным самописцами. Несколько перегородок – от пола до потолка – разделяли выпуклую стену на отсеки: «Юг», «Юго-запад», «Запад», «Северо-запад», «Северо-восток». Перед пультами, наблюдая своими районами, сидели по два разведчика.

– Двенадцать приборов на одного разведчика – не много ли? – спросил Пеано.

– Можно и больше, но нет нужды, – ответил Павел. – За самописцами и интеграторами не наблюдают. Дежурные следят лишь за своими личными датчиками на территории противника.

Я смотрел на цифры, вспыхивавшие на одном из интеграторов в отсеке «Юго-запад». На этом направлении наступал Фердинанд Ваксель, прибор показывал чуды железа, перемещавшегося по шоссе № 13, – танков, автомашин, электроорудий, резонаторов, импульсаторов, вплоть до гвоздей в сапогах солдат. Датчики не расчленяли, сколько металла приходится на каждый вид снаряжения и оружия, только «железный вес». Я смотрел, как быстро скачут цифры на счетчике, и мысленно видел шоссе, заполненное людьми и машинами, – большие, очень большие силы бросал главнокомандующий кортезов на Забон! Гамов не захотел добровольно сдать город. Сумеем ли мы отстоять его? Найдем ли защиту от лавины людей и металла?

Павел показал Пеано металлический стерженек – по виду обыкновенный гвоздь. Это и был интегратор продвигающегося мимо него железа.

– Такие датчики вбиты в деревянные столбы, присыпаны землей вдоль дорог, приварены к фермам мостов. Найти их трудно, а еще трудней расшифровать их передачи.

– А личные датчики? – выспрашивал Пеано.

– Принцип тот же. Интегратор и воспринимающий аппарат. Просто для большей секретности личный датчик настроен на индивидуальное биополе разведчика или на его столь же индивидуальный приемник.

– Понял. Личный датчик осуществляет связь дежурного разведчика с его агентами на территории противника. Так?

Я подошел к сектору «Северо-восток». Здесь висели такие же приборы, только их было поменьше: этот сектор высвечивал территорию Нордага, не то нашего нерешительного союзника, не то столь же нерешительного нейтрала. В этой небольшой стране руководители не слишком кляли Кортезию и не распинались в любви к нам. Но зато, в отличие от других соседей, не выпрашивали ни товаров, ни денег. Президент Нордага даже не приехал на конференцию – прислал одного из министров.

Меня встревожили показания интеграторов «Северо-востока». На дорогах, примыкавших к нашей границе, перемещались слишком большие массы металла. Вудворт предупреждал, что любой союзник может превратиться в открытого врага. Нордаг если и не превращался во врага, то основательно укреплял свою пограничную оборону.

– Возвращаемся, – сказал я Прищепе и Пеано.

В штабе я вызвал по видеотелефону Гамова.

– Положение грозней, чем я думал, – сказал я. – У Вакселя больше сил, чем мы предполагали. И мне не нравится, что на границы Нордага интенсивно выдвигаются войска. Потребуйте от Штупы срочной готовности к большому метеоудару. Пеано вылетает в Адан, чтобы форсировать действия на Западном фронте, я остаюсь в Забоне.

– Оставайтесь. О ваших подозрениях относительно Нордага информирую Вудворта. Мне давно не нравится ледяная сдержанность нордагов, но Вудворт к ним благоволит.

Штупа прилетел в ту же ночь. К утру пришел состав с метеогенераторами. Штупа приступил к монтажу метеоустановок. Я попросил его явиться ко мне в штаб.

– Когда начнут действовать метеогенераторы? – спросил я.

– Спустя двое суток мы разыграем такой ураган, что у кортезов слетят каски с голов, – ответил Штупа.

– Спустя двое суток кортезы подойдут к возвышенностям вокруг города, к нашей последней линии обороны, Казимир, – сказал я, пренебрегая условностями обращения, – ветром армию Вакселя не сдуть. Ее надо утопить! Только это может помочь Забону до подхода дивизий с Западного фронта.

Штупа ответил не сразу. Он очень изменился, наш министр погоды Казимир Штупа. Еще недавно я встречался в квартире генерала Леонида Прищепы с другом его сына – миловидным военным метеорологом, почти юношей Казимиром. Тогда он казался еще моложе своих лет. А сейчас передо мной сидел человек, утративший всю прежнюю миловидность, утомленный, хмурый, неразговорчивый. Он был много старше своего возраста.

– Сколько дней потопа нужно? – спросил он.

– Чтобы новые дивизии сосредоточились вокруг Забона – две недели. Первая часть подойдет через семь дней.

– О двух неделях и не мечтайте – одной не обеспечу!

– Сколько же дней вы гарантируете?

– Три, максимум четыре.

Теперь замолчал и я. Четырех дней ливня могло не хватить.

– Хорошо, – сказал я. – В смысле плохо, а не хорошо. Раз так, не будем торопиться с ливнем. Хляби небесные разверзнем, когда кортезы начнут карабкаться на высоты. Это даст нам выигрыш в сутки.

Штупа ушел на монтажную метеоплощадку. В штабе мне выделили отдельную комнату со стереоэкраном во всю стену и пультом набора информации. Теперь на своем экране я мог продублировать любой интегратор и самописец подземной разведывательной лаборатории – каждому прибору отвечала своя комбинация цифр на моем пульте.

Маршал Ваксель настолько обнаглел, что не сбивал летающих над ним аэроразведчиков. Он был уверен в своем превосходстве над нами. Он знал, что я прибыл в Забон и командую обороной. Между нами установилась невидимая связь. Он издевался надо мной уже тем, что давал разглядывать, как движутся его дивизии. Павел доставил мне портрет Вакселя, я поставил фотографию на стол.

Фердинанд Ваксель, представительный мужчина лет пятидесяти, победно светил четырьмя золотыми звездами на отворотах мундира, тонкогубое лицо кривила насмешливая улыбка, глаза смотрели проницательно и властно. Я вдумывался в его лицо, как в загадку, искал в нем подспудности – и не находил ее. Ваксель был ясен, как обитый железом стенобитный таран. И обладал такой же пробивной силой! И я ломал голову, как перебороть, как пересилить, как перехитрить этого человека, моего противника, так грозно надвигающегося на меня.

Вошел Казимир Штупа.

– Генерал Семипалов, я готов. Когда начинаем?

Я подвел его к экрану и включил обзор юго-западного направления. Гряда невысоких возвышенностей, дугой охвативших город с востока до моря на севере, именно здесь, на юго-западе, была всего ниже, и именно сюда Ваксель направил свои ударные дивизии. Перед возвышенностями простирались болотистые и лесистые низины, их постепенно заполняли машины и люди.

Цветной экран отчетливо показывал, как концентрировались неприятельские войска. С вершин холмов срывались молнии – это пристреливались дальние электробатареи нашей обороны.

– Завтра до полудня они полностью сосредоточатся, – сказал я. – Во второй половине дня Ваксель даст солдатам отдых. Утомленные войска он в атаку не погонит. Кортезы воюют по науке, Казимир. К ночи они начнут натиск. Ночью разыграйте над ними ураган, а если не удастся сдуть карабкающихся на холмы, утром смойте их оттуда, залейте водой. Вы не опасаетесь контрциклонного противодействия?

– Ваксель везет несколько таких же метеогенераторных установок, что и у меня. Монтаж их заканчивается.

– Но это означает…

– Нет, Семипалов. На мои метеоустановки работают все метеостанции страны. Я буду лишь распределять облачные массы, которые издалека гонят к Забону. У Вакселя нет метеомощности, сравнимой с нашей.

– Завтра перебазируюсь к вам, – сказал я, отпуская Штупу. – Прищепа смонтирует на вашем командном пункте такой же обзорный экран.

К утру следующего дня Ваксель подвел свои ударные части к возвышенностям, оборудовал электробатареи, замаскировал их и дал дневку солдатам. Только редкие водолеты проносились над замершими холмами. Я приказал не тратить на них снаряды: наши артиллеристы плохо сбивали движущиеся цели, к тому же не следовало расшифровывать огневые точки.