На экране телевизора мелькал видеоряд с землетрясениями, наводнениями, лесными пожарами, а тревожный голос за кадром вкрадчиво говорил: «Неужели человечество не способно справиться со стихийными бедствиями? Неужели нам всем действительно придет конец?»

– О чем он? – спросил я.

Но воспиталка только резко махнула рукой: мол, молчи и слушай дальше.

Я слушал.

«21 декабря 2012 года может стать последним днем для всего человечества, – продолжал закадровый голос. – Ведь именно в этот день во Вселенной случится грандиозное космическое явление – парад планет».

Голос объяснял, что все планеты Солнечной системы выстроятся в один ряд, чем растянут магнитное поле Земли и повысят температуру на планете до ста градусов. Затем реки, озера и моря начнут испаряться, а вулканы – разом извергаться, исторгая в атмосферу такое количество пепла, что солнце не сможет пробиться сквозь тучи.

Голос звучал скорбно и серьезно. Я выдохнул:

– Ого…

Воспиталка только грустно покивала.

– Это ученые так говорят? – спросил я.

Ответ не заставил себя ждать. Голос, будто бы услышав меня, пояснил: «Такой сценарий гибели всего человечества предсказали древние майя – их астрологический календарь заканчивается на дате 21 декабря 2012 года».

– Ого… – снова выдохнул я.

А воспиталка снова покивала.

– А кто такие древние майя?

– Наверное, очень мудрый народ, который раньше жил.

– Просто древние люди?

– Ну, умные древние люди…

– Но в древности ведь не было такой науки, как сейчас, как тогда они могли…

Воспиталка поморщилась, перебивая меня:

– Ой, ну хватит жужжать над ухом, не мешай смотреть!

Я перестал жужжать. Но и смотреть тоже перестал – не хотел расстраиваться. До конца света оставалось всего лишь три месяца, и это было абсолютно несправедливо, потому что именно сейчас у меня появился шанс попасть в семью Анны. Мне не хотелось умирать, так и не успев понять, что такое нормальная жизнь.

Я ждал ее приезда, гадая, как она будет расправляться с Цапой, ведь он такой сильный. Может, она знает приемы карате или умеет боксировать? Мало ли чем они там занимаются в своей Америке.

Но Анна приехала не одна. Обычно она добиралась на такси, но в тот день даже по шуршанию колес, которое было слышно еще издалека, я смог определить: это необычная машина.

За забором батора припарковался огромный джип. В декорациях из нашего облезлого детдома и редких деревьев вокруг машина напоминала блестящего неуклюжего монстра. Ребята, в этот момент игравшие на площадке, прильнули к забору, чтобы разглядеть автомобиль поближе. Я тоже подошел к калитке.

Дверца со стороны водителя открылась, и мы увидели мужчину – из-под темных, чуть спущенных на переносицу очков на нас смотрели добродушные синие глаза. Он улыбался, и на смуглых щеках появлялись совсем детские ямочки – у меня тоже есть такие.

– Хай, – вдруг сказал он.

Я почувствовал, как кто-то толкает меня в спину, будто я должен подойти поближе.

– Он говорит с тобой! – зашептали мне.

Но мужчина сам открыл калитку и шагнул на нашу территорию. Все начали расступаться, делая большой круг возле нас двоих. Я тоже хотел отойти, слиться с толпой, но он наклонился прямо ко мне и спросил:

– Oliver, yes?

Все зашушукались:

– Он англичанин!

– Нет, американец!

– Может, он вообще немец!

Конечно, я учил в школе английский язык и понимал, что он уточняет мое имя, но в тот момент меня сковал непонятный ужас от этого странного чужого человека, который на территории нашего батора выглядел не меньше чем пришельцем, спустившимся с другой планеты. В горле у меня пересохло, и я не мог ответить ему, как это бывает во снах – когда хочется что-то сказать, но слова застревают где-то в горле, будто ты вообще разучился разговаривать.

Я сразу вспомнил все, что рассказывали мне об Америке и американцах. Все, что твердили воспиталки и о чем урывками слышал из научных передач, которые они смотрят. Американцы злые и опасные, они хотят с нами войны, они нас ненавидят, они не по-настоящему улыбаются, они не по-настоящему дружат, если американец добр с тобой, скорее всего, он хочет тебя убить.

Снова хлопнула дверца машины, и я перевел на нее взгляд. Анна! Она наконец-то тоже вышла, легкомысленно сообщив:

– Ой, мама так не вовремя позвонила…

Я разозлился: чего она отвлекается на телефонные разговоры, ведь я тут, оставленный наедине с американцем, почти умер!

Когда мы втроем двинулись по раздолбанной полуасфальтированной дорожке к зданию батора, ребята начали медленно расходиться, провожая нас завистливыми взглядами издалека. Я чувствовал себя особенным.

Анна сказала, что сначала они вдвоем пообщаются с администрацией, а потом – со мной. Еще она сказала, что этот мужчина – ее муж и что его зовут Бруно. Я бы никогда не назвал так человека, но американцам виднее.

Если честно, когда мы дошли до белой двери с обшарпанной табличкой «Директор», я никуда не ушел. Я остался подслушивать. Мне было уже ясно, что за этой дверью все всегда и решается – заберут меня или нет. Обычно там и говорят: «Он дебил», или «Он писал в штаны до семи лет», или «У него больная кровь, он заразный». И тогда обычно твои будущие мама и папа как-то внезапно перестают быть твоими.

Бруно немного говорил по-русски и немного понимал. Он задавал неправильно сформулированные вопросы вроде: «Какой с нас нужны документ?» или «Какой нужен справка?» Иногда Анна переводила ему часть разговоров.

А потом директриса, тяжело вздохнув, все-таки сказала:

– Вы же понимаете, что у него ВИЧ?

Бруно удивился вопросу:

– Ну и что?

Они продолжили обсуждать бумажки, и мне стало скучно подслушивать – я отошел от двери и дожидался их на клеенчатой скамейке. Спустя целую вечность они наконец вышли, о чем-то тихо переговариваясь между собой на английском.

Бруно, улыбнувшись, сел передо мной на корточки, протянул руку куда-то за мою голову (я опасливо попытался обернуться, чтобы посмотреть, что он делает), почувствовал, как что-то задело мое ухо, и через секунду он показал мне блестящую пачку жвачек, зажатую между его пальцами.

– Фокус! – улыбаясь, сказал Бруно и протянул пачку мне.

Дрогнувшим голосом я поблагодарил его, взял пачку и тут же открыл – зная, что потом все отберут, хотелось попробовать хотя бы одну штучку. Жвачки были неестественных ярких цветов. Я вытащил красную – со вкусом арбуза.

– Можно надуть огромный пузырь, – сказала мне Анна.

Я попытался, но мой огромный пузырь тут же лопнул, прилипнув к носу. Бруно и Анна по-доброму засмеялись, и тогда я тоже посмеялся, хотя сначала почувствовал себя глупо.

Когда мы проходили по коридору мимо наших комнат, я увидел Цапу – он злобно смотрел мне прямо в глаза. Но в чем я был виноват?

«Пожалуйста, Цапа, я веду ее мимо твоей спальни, – подумал я, глядя на него, – или ты боишься к ней подходить, когда рядом муж?»

Я знал, что потом меня все равно отметелят, но в тот момент чувствовал, что победил. Мы победили.

Гуляя по территории батора, мы много болтали, особенно Бруно – ему нравилось рассказывать про Америку и про разные штуки, которые есть у них, но нет у нас.

– Бейсбол! – говорил Бруно и делал вид, что замахивается битой, а потом смотрит вдаль, – показать ему было легче, чем объяснить.

– Я видел по телику, – вспоминал я. – А в чем смысл игры?

– Не знаю, – смеялся он. – Мне она никогда не нравиться! Но когда ты приехать к нам, обязательно сходим на матч.

– Это такое американское клише, – объясняла Анна, улыбаясь. – Отец и сын ходят смотреть бейсбол.

У меня радостно екнуло сердце: «Отец и сын!»

– А когда я приеду?

– Когда нам одобрят все бумажки и пройдет суд. Это, наверное, на несколько месяцев.

– Понятно, – разочарованно произнес я.

– Не переживай, – подбодрил меня Бруно. – Мы будем навещать тебя все время!

– А конец света?

– Какой конец света? – не понял он.

– Ну, в декабре…

Анна прыснула:

– Боже мой, Оливер, это бред! Не будет никакого конца света, кого ты слушаешь?

– Телевизор.

– Не смотри телевизор!

– А что смотреть? Нам тут больше нечем заниматься.

– Тогда смотри, но только хорошие фильмы, понял? – с шутливой строгостью сказала Анна. – А никакого конца света не будет. Я тебе обещаю.

Когда они уехали, меня, конечно, снова побили. Сначала шестерки Цапы отобрали у меня жвачки, а потом сам Цапа заехал кулаком по скуле из-за того, что Анна с ним не переспала.

А перед сном уже никакие не шестерки, а просто обычные пацаны и девчонки, которые никогда никого не обижают, вылили мне на постель целый графин воды.

– За что? – не понял я.

– Вали в свою Америку, – только и ответили мне.

* * *

Воспиталки считали, что Анна и Бруно ненормальные.

Это я понял, когда услышал, как другие ребята ноют им:

– Почему они выбрали его?

– Чем мы хуже?

– Я тоже хочу в Америку!

В ответ воспиталки рассказывали им, что в Америке живут страшные, больные люди. Что они видели научную передачу, где маленьких детей родители принудительно переделывали в людей другого пола.

– Так что радуйтесь, что они вас не выбрали, – заключали воспиталки, а затем с укором обращались ко мне: – Тебе лучше лишний раз подумать, чем соглашаться.

Сначала я распереживался, потому что мне не хотелось стать жертвой чьих-то злых экспериментов. Это было слишком пугающе и не укладывалось в голове: я не мог решить, что буду делать, если мне действительно скажут сменить пол.

Но тем же днем до директрисы долетели слухи, что воспиталки распускают сплетни про новых усыновителей, и она пригрозила, что всех уволит, если не перестанут внушать детям «всякую чушь».

Слова про чушь меня успокоили. Хорошо, если это неправда и я не стану подопытной зверушкой.

Когда Анна и Бруно приехали, они сразу заметили у меня на скуле синяк, оставленный Цапой. Начали расспрашивать, что произошло, и я рассказал, что он мне врезал, как только они ушли. И вообще про все рассказал: от отобранных подарков до передач про злых американцев, меняющих детям пол. Я не жаловался, мне просто нравилось сидеть на скамейке между ними и болтать. Просто о том, как дни проходят. Я ведь не виноват, что мои дни именно такие, – вот и получалось, что рассказываю будто ябедничаю.

Все, чего я желал больше всего на свете, – сидеть и говорить с людьми, которые хотят тебя слушать. А Анне и Бруно будто мало было просто слушать, им все время хотелось сделать для меня больше. Оттуда и подарки эти.

Вот и тогда они спросили:

– А мы можем что-нибудь для тебя сделать так, чтобы это потом не отобрали?

Я задумался. Вспомнил грустные глаза-вишни Костяна. Вспомнил длинные грязные пальцы Цапы, разрывающие наш праздничный торт.

И сказал:

– Привезите, пожалуйста, еды и накройте стол. Но никуда не уходите, пока все не доедят.

* * *

В американских фильмах, которые иногда удавалось посмотреть по телику, всегда было очень много еды: герои часто сидят в кафе и ресторанах, едят на улицах по дороге куда-то, даже их полицейские все время жуют пончики. Находясь в баторе, я думал о еде почти так же много, как и о будущих родителях.

Вообще-то у нас было пятиразовое питание: завтрак, обед, полдник, ужин и поздний ужин. Кормили нормально, не хуже, чем те домашние блюда, которыми угощали взрослые на гостевом режиме, но из-за порядков старших никто толком не наедался. А еще мы очень редко видели «плохую» еду: пиццу, бургеры, колбасу.

Когда я попросил Анну и Бруно покормить нас, я надеялся, что еда будет американской и наша вонючая столовка, в которой всегда пахнет борщом (даже если борщ давно и не готовили), станет похожей на «Макдоналдс».

Они приехали перед полдником, и, пока Анна накрывала столы, а Бруно таскал из машины целые коробки с пакетами сока, я бегал по коридору, заглядывая во все спальни подряд: