* * *

Это было ещё вчера ночью, а кажется, в другой жизни. Сегодня утром я сижу в школьной типографии. На полках поуже высятся стопки плотной матовой бумаги формата А4, на широких лежат громоздкие листы А3, прислонённые к стене стоят рулоны тонкой бумаги пастельных тонов для широкоформатной печати. Смотрю, как из пасти разгорячённого принтера медленно выползают тёплые влажные листы, покрытые краской глубокого, похожего на водную гладь, чёрного или синего цветов. Размеренное жужжание принтера успокаивает, воздух дышит жаром. Я прихожу сюда с самого утра и сижу до закрытия Школы в десять часов вечера, чтобы успеть напечатать к выставке весь тираж альманаха – девяносто девять экземпляров.

Аккуратными стопками раскладываю по порядку ещё сырые и тяжёлые от краски листы. Crudo по-итальянски означает «сырой». Так называется первый роман Оливии Лэнг, который я читаю, отвлекаясь от медитативной работы принтера, движущейся слишком медленно. Точнее, перечитываю и вслух проговариваю любимые фрагменты – те, где героиня готовится выйти замуж. Некоторые предложения приводят меня в восторг. Я карандашом подчёркиваю на страницах те места, которые, как мне кажется, смогут заинтересовать Профессора.

Под тяжёлым прессом я, сложив стопкой листы каждого экземпляра, с помощью резака обрезаю белые края по периметру. Затем аккуратно, с лёгким нажимом, чтобы нечаянно не испортить очередной экземпляр, стилусом делаю разметку, где ровно посередине будет проходить сгиб. Налегаю всем телом, чтобы пробить и сшить стопку двумя металлическими скобами.

Моим любимым за день был момент, когда на принтере начинала мигать красная лампочка, сигнализирующая о том, что пришло время подзаправиться – в картридже закончилась краска. Нужно нажать на мигающую кнопку, открыть панель крышки принтера и ждать, когда бегунок заскользит по внутреннему механизму и остановится напротив нужного цвета. Я любила брать новенький картридж, ножницами разрезать жёсткую упаковку, сдирать защитную плёнку и помещать новый на место. Раздавался приятный щелчок. Мне приносил удовлетворение этот звук, как простое выполненное дело, напротив которого ставишь галочку в списке дел на день. Но полным блаженства был момент, когда краска в обоих принтерах заканчивалась одновременно. Это была карточная игра, где ты сорвал джекпот.

Одногруппники предлагали помощь, но я проделываю всю работу одна, не из скромности или ещё чего-то такого, но чтобы испытать бесполезную гордость с привкусом тщеславия, когда Профессор будет держать в руках новенький отпечатанный экземпляр нашего первого литературно-художественного альманаха «Безумный дневник. ZIN», название для которого придумал он сам.

«Безумный дневник» отсылает одновременно к двум фильмам авторского кинематографа – «Безумному Пьеро» Годара и «Дневнику горничной» Бунюэля по роману Октава Мирбо. Объяснение формальное и подчинено строгой логике – эти фильмы окаймляют год нашего первого обучения в мастерской – Бунюэля мы смотрели на первом семинаре, Годар был последним фильмом. Замкнутый цикл.

Обложку он сделал сам в Подколокло, пока я занималась чужими текстами. Я с восторгом наблюдала, как прямо на месте он придумал замысловатую технологию создания иллюстраций и применил её для обложки. Первым делом он вырвал линованный листок оттенка карамельного латте из блокнота, который я отыскала в столе. Блокнот был девственно чистый – я берегла его, ожидая, когда появятся гениальные мысли, которые я смогу в него записать и которые, к сожалению, приходили ко мне не так часто, как Мастеру. Обложился ручками и фломастерами, которые я тоже нашла в столе, и, попеременно пробуя каждый, принялся рисовать. Сначала он взял чёрную гелевую ручку и размашисто на весь лист в три строчки печатными буквами написал:

БЕЗУМНЫЙ

ДНЕВНИК.

ZIN.

Чёрным фломастером он несколько раз обвёл каждую букву, прокалывая бумагу концом острого стержня, чтобы они приобрели начертание bold. Затем в пару к чёрному взял красный, обвёл каждую и без того жирную букву. Зелёным фломастером добавил лежащую по диагонали зигзагоподобную тень. Когда надпись показалась ему законченной, он сфотографировал её на телефон, открыл картинку и минут пятнадцать безумными фильтрами обрабатывал её в телефоне, всё время подзывая меня и показывая, что получалось.

От меня требовалось поместить готовую иллюстрацию на яркую цифровую подложку – он не хотел явной имитации под старину. «Это пошло», – сказал он, поэтому я сделала ярко-жёлтую абстракцию с чёрными разводами и несколькими розовыми штрихами, чтобы его картинка лучше выделялась, подложила под неё объёмную чёрную тень и скомпоновала всё на листе А4 альбомной ориентации. Так у нас был готов разворот – первая и последняя обложки, выглядящие одним целым.

– Так плохо, что уже хорошо! – любуясь нашей работой, он довольно хмыкнул.

– Безумно! – ответила я.

Внутри под обложкой 18 разворотов, на девяти из которых тексты студентов (всего в мастерской 12 человек, но трое по неизвестным мне причинам, пренебрегая благосклонностью Мастера, увернулись от участия, как я их ни подначивала), на девяти в безумной вёрстке раскиданы фотографии Мастера, которые он, полулёжа на кровати в красной комнате, переслал мне с телефона на почту. Долго, погружаясь в воспоминания, он просматривал снимки. Там были преимущественно селфи, фотографии с вечеринок, отдыха на даче, работы в других городах и случайно подсмотренные сценки, показавшиеся ему стоящими, чтобы сохранить их на фотографии.

Он сам выбирал, какие снимки использовать, какие нет, какие разместить на одном развороте, какие будут маленькими, а какие растянуть на всю страницу. После этой предварительной работы на листах из того же блокнота он от руки делал подписи к фотографиям, которые я потом должна отсканировать и добавить на каждую страницу. Подпись – сухая документация того, что происходит на фото, дата и место.

И лишь одна подпись без даты и места на последней странице выбивалась: «Я не знаю, что вы слышали обо мне, но мне всё равно».

Готовые экземпляры тиража я от руки нумеровала на внутренней стороне задней обложки. Когда дошла до копии № 99, был последний, десятый день моего добровольного заточения. Есть у книжников такая примета, сотый номер не печатался, а девяносто девятый был самым счастливым. Его я и отдам Мастеру.

Я использовала школьный принтер, расходовала краску и бумагу коварно, не только по прямому назначению в учебной работе, но и в своих целях – я напечатала все фотографии, учитывая те, которые не вошли в сборник. Я не могла поверить, каким сокровищем теперь обладаю – личным архивом из телефона Профессора! Дайджест профессорской жизни. Некоторые фотографии, чистое золото, только для меня – я не собиралась ни с кем делиться. Я напечатала их в небольшом карманном формате, вырезала, и у меня получилось нечто наподобие колоды карт.

Из Школы я возвращалась пешком, совершая долгую прогулку под надзором лупоглазой луны и подмигивающих мне, будто в сговоре, звёзд. Проходя мимо кофеен, я улавливала аромат кофе, мне хотелось взять большой стакан сладкого капучино и выпить по дороге домой, но сейчас кофеин был мне не нужен. Я уже тряслась и на романтический лад нервничала.

Волосы пахли статическим электричеством, подушечки пальцев испачканы типографской краской. Я тщательно помыла руки и, сняв с подоконника и поставив на пол горшки с цветами, встала на колени перед окном, освещённым светом фонаря, с ощущением странной боли, идущей от совершённой красоты вечера. Днём нижний город полон шума, а в это время спокоен, улица пуста. Небо драгоценно-синего цвета. Из открытого окна приятно тянет ночным холодком. На широком подоконнике я раскладываю сокровенные снимки, которые не осмелилась рассмотреть в Школе. Есть кадр, где он обнажён по пояс. Видно каждую мышцу. В нём были величие и покой. Я хотела знать, что он делает, о чём думает, приходят ли ему в голову хотя бы мимолётные мысли обо мне. Один он или с кем-то, спит или бодрствует?

Высунувшись из высокого окна, я внезапно не ощущаю себя одинокой. Моё сердце снова бьётся. Настоящий день освобождает меня от нелепой истории с Ритой и Ромой, казавшейся сейчас страшным сном.

Мой второй этаж – это попытка побега и поиск пристанища. Укладываясь спать на огромной кровати, я чувствую себя очень далеко от всего мира, словно на луне.

На протяжении последних двадцати дней, показавшихся вечностью, я, что Ив Кляйн^[10], совершаю прыжок в пустоту и с надеждой зависаю в полёте навстречу Профессору. А на двадцать первый день он возвращается.

* * *

Проснулась я рано и медлила вступать в утреннюю жизнь. День начался с запаха рыбы. Я долго не могла обнаружить его источник, пока не поняла, что пахнет от меня самой. Горький запах типографской краски, смешанный с по́том.

Я встала. Протёрла глаза от следов сна. Походила из угла в угол по комнате. Налила воду в чайник. Включила. Насыпала две ложки сублимированного кофе. Вода закипела. Гранулы, заваренные кипятком, прилипали к стенкам стакана. Я мешала ложкой, пока они не растворились. Запах рыбы сменился ароматом кофе. На большой стакан добавляю четыре ложки сахара. Разбавляю чёрный напиток молоком, доведя до нужной температуры, и жадно залпом выпиваю. И сразу же проделываю операцию заново – замешиваю вторую порцию. Сегодня день выставки, на которой состоится презентация альманаха «Безумный дневник. Zin». Я очень многого жду от этого дня. Безумства. Волшебства. Чуда.

Я приняла душ и отправилась на долгую прогулку по бульварам, во время которой я придумывала, что скажу Мастеру, о чём мы будем говорить. Я задерживаюсь перед витринами магазинов, но ничего не вижу. На выставку придёт много людей, это меня удручало – я не хотела никого видеть, особенно тех, кто был тогда на озере, но я старалась об этом не думать. На кассире, угрюмом мужчине в оранжевой форменной рубашке, я репетирую смайз – технику улыбки глазами от Тайры Бэнкс, которой она учила своих моделей по-американски (я смотрела все сезоны по утрам в выпускном классе школы и репетировала, улыбаясь телевизору, а теперь нужно было освежить навыки). Он, кажется, даже не посмотрел на меня, выдавая чек. Покупая вино ещё до обеда, я так остро чувствовала, что совершаю преступление при свете дня, что хотелось оправдаться перед равнодушным кассиром, сказать: «Это на вечер. У меня праздник». Я надеялась, вдруг сегодня после открытия Профессор захочет снова зайти в гости, а его будет ждать охлаждённое вино и мороженое в морозилке.

Я прихожу домой. До встречи с Профессором остаётся шесть часов. Репетирую перед зеркалом смех. Мне нравится мой смех, в какой-то мере я горжусь им – всё в нем в меру: не слишком звонкий, но и не глухой, не тихий, но и не слишком громкий. Мне говорили, что я красиво смеюсь, вот только проблема в том, что смеюсь я редко. Меня не заражает чужой смех, как бывает заразна зевота. Просто мне редко бывает по-настоящему смешно. Я смеюсь про себя. Смеюсь над собой, гогочу изнутри.

Иногда я себя не узнаю. Хочу быть такой, какой хотела бы стать, но не стала.

С грустью замечаю, что во мне нет ничего, кроме застенчивости и неподготовленности к жизни. Мне не хватает чего-то, и я страдаю от этого. Если кто-нибудь попросит меня в двух словах себя описать, я, недолго думая, отвечу что-то вроде: «Унылая и печальная». Звучит не очень здорово. «Может быть, вовсе никуда не идти?» – думаю я. Нельзя. Отгоняю эту мысль, как зловредное насекомое.

Моё ранение затянулось, швы сняли, но на копчике остался розовый шрам – не такой красивый, как я предполагала. Мне было неудобно его разглядывать, и я ещё не определила, на очертания какого штата США он похож, а может, и ни на какой вовсе.

В обычные дни я собираюсь очень быстро: душ утром, в полумраке прихожей наношу минимум косметики – немного на щёки и ресницы. Краситься в темноте не комильфо, но я каждый раз об этом забываю. Потом, увидев себя при ярком освещении, стираю рукой полосы на щеках, растушёвываю пальцем пунктирную обводку вокруг глаз. Расчёсываю волосы тоже пальцами – у меня даже расчёски нет. Обуви не больше двух пар на сезон. Я одеваюсь с первой попытки и закидываю в сумку всё необходимое.