– Я-то смогу, – кивает Томас. – Но мне кажется, этого недостаточно.

– Конечно недостаточно! – вклинивается Ромка. – Нам же не лося какого-нибудь дурацкого в капкан загнать надо, а целую человеческую жизнь спасти. В таком деле без кровавой жертвы не обойтись.

– Точно! – Томас поднимает указательный палец. – Принесем жертву. А лучше сразу две. Чего мелочиться. Пошли.

– Куда? – подскакивает Яна.

– Ты – никуда. Ты тут сиди. А мы – на улицу. Будешь смотреть на нас в окно. Внимательно смотри! Ты – шаман, тебе положены чудесные видения. Видела когда-нибудь, как духи Нижнего Мира приносят себя в жертву друг другу? То-то же. Трепещи.

И очень аккуратно ставит пустую чашку на стол, да так далеко от края, что захочешь – рукавом не смахнешь.

Ну надо же. Чудеса.

Яна стоит у окна и, затаив дыхание, глядит вниз, на улицу Клайпедос, внезапно ставшую полем битвы самозванных духов Нижнего Мира. Там, на белом снегу, извиваются темные тени, вполне бесплотные, если смотреть на них с высоты третьего этажа, но явно антропоморфные. Впрочем, какими им еще быть?

Если смотреть с высоты третьего этажа, может показаться, что мальчишки дерутся по-настоящему. Хорошо, что на улице пусто, потому что прохожие могли бы вызвать полицию… Ай, нет, конечно нет, они же сейчас наверняка хохочут, как школьники, просто отсюда не слышно, третий этаж – это все-таки довольно высоко, да и окно закрыто, чтобы не заморозить беднягу нарцисса, ему, сдуру рискнувшему расцвести в феврале, и так нелегко. Но ржут же, на что угодно спорю, знаю я их. Очень хорошо знаю, так уж мне повезло.

«Господи, – думает Яна, – спасибо тебе, что мы есть. Вот такие невероятные придурки, на любые глупости готовые, чтобы утешить друг друга. Впрочем, на глупости мы готовы и просто так, без всякого дополнительного повода, и за это отдельное спасибо Тебе, очень здорово придумал».

Темные тени внизу, похоже, устали сражаться, упали на землю и теперь неподвижно лежат, два черных силуэта на белом снегу, четких, плоских, словно вырезанных из бумаги. Скоро они поднимутся, отряхнутся, обретут дополнительное измерение и пойдут наверх, требовать за подвиг еще одну порцию шоколада… Кастрюлю, что ли, пока помыть?

Надо бы, конечно, помыть, но Яна стоит у окна, смотрит вниз, ждет, когда темные тени, духи Нижнего Мира, только что принесшие себя в жертву друг другу, павшие в честном бою, воскреснут, встанут, превратятся в живых теплокровных разноцветных людей, обнимутся от полноты чувств и потопают к подъезду. Но они все лежат и лежат, не шелохнутся, а время идет, и снег тоже идет, такими густыми хлопьями, что на месте двух черных фигур скоро будут два невысоких сугроба, а они… Какого черта?!

– Какого черта они не поднимаются? – вслух говорит Яна.

Говорит и от звука собственного голоса почему-то мгновенно впадает в панику. Выскакивает в подъезд и несется по лестнице вниз, перескакивая через несколько ступенек, проклиная слетающие с ног тапки и себя, дуру, за то что побежала на улицу, не надев сапоги, там же минус то ли пять, то ли вообще семь и снежище, а эти два придурка валяются на морозе в сугробах, промокли наверное уже насквозь, зубами стучат, если только не… Да нет, слушай, нет, не могли же они, в самом деле, поубивать друг друга, что у тебя вообще в голове?

Хороший вопрос, но ответ на него неизвестен, да и какая разница, что у тебя в голове, когда ты выскакиваешь на улицу, на мороз, в одной футболке, старых домашних джинсах и тапочках на босу ногу, тапочки – это, конечно, особенно прекрасная деталь образа, клетчатые, с розовыми помпонами, на два размера больше, чем надо и поэтому все время слетают, в подъезде еще как-то удавалось их подхватывать, но стоило пробежать всего несколько шагов по снегу, и вот уже тапки застряли в каком-то дурацком сугробе и остались там, вероятно, навек, потому что Яне совсем не до них. Отсюда два тела на снегу кажутся ей еще более темными, тяжелыми и неподвижными, чем выглядели сверху, да что же это такое, не может этого быть!

Добежав, она падает на четвереньки, чтобы увидеть лица, заглянуть в глаза, на худой конец хотя бы просто услышать дыхание, убедиться, что мерзавцы ее разыграли, да и сама хороша, придумала черт знает что на ровном месте, но все это уже не имеет значения, потому что сильные, очень холодные, очень мокрые руки, целых четыре сразу, хватают ее, валят в снег, заключают в объятия, и Ромка кричит: «Поверила!» – а Томас торжествующе хохочет: «Я же говорил!»

– Гады какие! – смеется Яна. – Я же перепугалась. И тапки потеряла. И осталась босиком.

Тапки, кстати, нашлись – потом, по дороге домой, куда Томас любезно донес ее на руках. А Ромка замыкал шествие, торжественно размахивая клетчатыми тапками с намокшими розовыми помпонами. Таковы, надо понимать, повадки духов Нижнего Мира, делают что хотят и ржут при этом как кони, никакого сладу с ними нет, это вам любой шаман подтвердит.

* * *

– Представляешь, пока мы дрыхли, выпал снег, – говорит Яничек. – И еще не успел растаять. Дождался нас, такой молодец.

Он стоит у окна и смотрит на улицу. Это само по себе настолько удивительно, что никаких дополнительных чудес вроде апрельского снега Яничке уже не надо. Ну, то есть, как – не надо, пусть будет, если уж выпал. Но и без снега трудно поверить, что все это происходит наяву, потому что Яничек, который всего неделю назад чашку ко рту поднести едва мог, встал, как ни в чем не бывало, без посторонней помощи добрался до окна и преспокойно там стоит, даже не опираясь на подоконник, где цветет солнечно-желтый нарцисс-долгожитель, купленный в супермаркете еще в феврале. И, в общем, уже понятно, что это – не случайное временное улучшение, а нормальное развитие событий, врачи обещали, что именно так теперь все и будет, а я им не верила, дура. И, похоже, не очень-то верю до сих пор. Ай, ладно, какая разница, верю, не верю, главное, что это – так.

– И какой-то энтузиаст на радостях успел пробежаться по этому снегу босиком, – говорит Яничек. – Хотел бы я посмотреть, как это было. Но следы босых ног на снегу и сами по себе – вполне вдохновляющее зрелище… Эй, заяц, а почему ты не удивляешься? И не бежишь смотреть, пока все на фиг не растаяло? У тебя все хорошо?

– Все хорошо, – эхом повторяет Яничка. – А как оно еще может быть? Я просто сон пытаюсь вспомнить. Но уже, наверное, не получится, ускользнул. Жалко. Что-то такое прекрасное мне снилось. Мы там все время ржали с… с кем-то. Вспомнить бы с кем… Ай, ладно, неважно.

Она вылезает из-под одеяла, подходит к окну, обнимает Яничека крепко-крепко, говорит:

– Ну давай, показывай, что там за босые следы на снегу?

Улица Косцюшкос (Kosciuškos g.)
Тяжелый свет

Когда ехал домой привычным уже, самым коротким маршрутом, от Петра и Павла^[6] по Косцюшкос, увидел далеко впереди, на другом берегу здание, украшенное в честь грядущего Рождества гигантской, от земли до крыши, гирляндой синих фонариков, таких убийственно мощных, что зарево от них было чуть ли не на пол-неба.

Очень яркий свет. И очень холодный. Вблизи он, должно быть, совершенно невыносим.

Даже свернул раньше, чем обычно, поехал кружным путем, через Старый город, лишь бы не смотреть.

Не то чтобы с утра до ночи переживал по поводу этих синих огней, но каждый вечер неизбежно сворачивал из-за них к Кафедральной площади и делал изрядный крюк. И всякий раз заново обижался, неведомо на кого – то ли на незадачливых украшателей темного зимнего мира, подобравших такой ужасный цвет для праздничной иллюминации, то ли на себя за внезапный приступ эстетства. Синие огоньки, видите ли, не угодили. Другие вон ездят мимо, и ничего.

Думал: ладно, скоро уже Рождество, а потом фонарики уберут.

Пожаловался на противный синий свет Янине. Та переспросила: «Это где?» Выслушав объяснения, нахмурилась, потом пожала плечами – ну надо же, а я не замечала, хотя почти каждый день там… ладно, предположим, я-то не езжу, хожу пешком. Может быть, только с проезжей части видно? Хотя если, как ты говоришь, зарево на полнеба, странно, что я не обратила внимания.

Развел руками – бывает. У каждого из нас свой список раздражителей. Ты, например, не выносишь звук газонокосилки, а я под него спать могу. Зато, оказывается, бешусь от синего света, слава богу, не любого, а только этого оттенка, как он, интересно, называется? Ультрамарин? Ну, может быть. Такой ядовитый неоновый, практически бьющийся в судорогах ультрамарин.

Поговорили и забыл – до того дня, когда Янина зашла за ним на работу, чтобы вместе ехать домой. До сих пор она так не поступала, но тут случайно оказалась рядом незадолго до конца рабочего дня и зашла, такая молодец.

Обрадовался ей, потому что любил внезапные сбои в постоянном распорядке, даже такие незначительные.

И Янину тоже любил.

Когда ехали по Косцюшкос, сказал:

– Видишь, какая синяя жуть? Это я на нее тебе жаловался.

Янина как-то растерянно моргнула, повертела головой в разные стороны:

– Где?

Ничего не ответил, пока не остановились у светофора возле моста Короля Миндаугаса. Только тогда спросил:

– Ты что, правда не видишь? Вон, на той стороне, справа и впереди. Такой невыносимый синий свет!

Она молчала, пока не загорелся зеленый. Уже после того, как свернули, сказала:

– Ничего, бывает. Всем время от времени что-то мерещится. Вот и теперь примерещилось – не то тебе этот противный синий свет, не то мне его отсутствие. И, в общем, все равно, кто прав: мы теперь вместе, значит, все у нас общее, и морок тоже один на двоих.

Ничего себе поворот.

С одной стороны, ужас, конечно – получается, синие огоньки – галлюцинация? А с другой – услышать от сдержанной, скупой на слова Янины сентиментальное рассуждение насчет общего морока было удивительно приятно. Прежде не подозревал, что нуждается в словесных подтверждениях их близости, а оказалось – еще как.

Не знал, что на это ответить. Но и молчать было нельзя. Поэтому предложил:

– Давай сейчас поставим машину возле дома и пойдем поужинаем в городе. Хочешь суши, Нинка? Сто лет их не ел.

Янина понимающе улыбнулась, кивнула:

– Конечно, давай.

С тех пор невзлюбил синие фонарики еще сильней. И стал ездить домой совсем уж дурацкой кружной дорогой, лишь бы не видеть эту чертову праздничную иллюминацию.

В отместку чертова иллюминация стала сниться по ночам. Только во сне свет был не синим, а желтым. Но таким же холодным и невыносимо ярким.

Во сне не сворачивал с набережной раньше времени. Наоборот, хотел добраться до источника света, выяснить, что за здание украсили дурацкими фонарями, посмотреть на него вблизи и может быть наконец что-то понять. Но это никогда не удавалось. Все время то проезжал мимо нужного моста, то напротив, никак не мог до него доехать. А иногда откуда ни возьмись появлялся полицейский патруль и приказывал остановиться. Лица у патрульных бывали разные, причем далеко не всегда человеческие, но их начальник, седой, коренастый, очень придирчивый и дотошный с упорством, достойным лучшего применения, кочевал из одного сновидения в другое. Пока этот тип внимательно изучал документы на автомобиль, целые тюки бумаг, которые, согласно дурацкой логике сновидения, приходилось возить в багажнике связанными в толстые пачки, успевал зазвонить будильник. Это было досадно.

Проснувшись, всякий раз мысленно показывал седому бюрократу кулак. Не то чтобы это помогало, но немного поднимало настроение. По утрам это важно.