Вряд ли. В таком случае семейство Эчегарай уже получило бы письмо от похитителей. Хороший похититель обычно управляется за сутки. Альсада невольно вспомнил, как профессор уголовного права объяснял им, насколько похищение сложнее в исполнении, чем прочие преступления. Его тогда поразило, как деловито и сухо Ираола перечисляет проблемы злоумышленника: риск возникновения привязанности к жертве, неспособность принимать трезвые решения, необходимость постоянного контроля и, самое главное, что, когда все закончится, неизбежно останется свидетель.

Сеньора Эчегарай подняла левую бровь:

– Деньги не главное в этой жизни, инспектор. Даже для таких людей, как мы.

Она была права: есть пресловутые мы, причем Альсада в их число не входит. У них имеется личная охрана и частные детективы. Но они обратились в полицию. За десятилетия службы Альсада поневоле усвоил, когда стоит надавить, а когда нет.

– Предположу, что у нее были телохранители.

– Ваше предположение верно, – откликнулась сеньора Эчегарай, по-прежнему натянуто.

– Где они находились?

– Она часто сбегала от них шутки ради, особенно когда…

– Вот я и говорю – забавная девчонка, – встрял супруг.

Альсада пропустил его слова мимо ушей.

– Особенно когда?

– Когда ей хотелось встретиться со своим парнем или еще что-нибудь. Неумехи.

А вот и ответ: своим она не доверяет.

– А сейчас она с кем-нибудь встречается?

– Нет. – Словно почуяв его недоверие, сеньора Эчегарай поспешно добавила: – Она бы мне рассказала.

Вряд ли.

– А особые приметы у нее есть? – выпалил Эстратико. Он успел подобраться к столу – украдкой, как всегда, – и теперь рассматривал фотографию. – Родинки или, может, татуировки?

Да как ты смеешь вообще!

– Нет. Уж это точно, – сказала женщина, обернувшись к помощнику комиссара.

Тот побрел к своему столу.

Выходит, предыдущее «нет» было неточным.

– Итак, – заключил Альсада, чтобы не дать ситуации перерасти в эпизод мыльной оперы. – Я готов открыть дело, если у меня будут хотя бы косвенные данные о возможном преступлении. Есть у вас хоть что-то?

– Она сказала: «Я тебе перезвоню».

Да уж, веское основание! Году в 1982-м, вломись к ней среди ночи четверо незнакомцев и утащи неизвестно куда, никто бы такие заявления и рассматривать не стал. Определили бы как несчастный случай и списали в архив.

Муж закатил глаза.

– И пускай мой муж закатывает глаза, – сказала сеньора Эчегарай, даже не взглянув на него, – но мы с Нормой говорили по телефону, и вдруг она прервала беседу. К ней кто-то пришел. Она пообещала перезвонить. Какой бы она ни была, но если уж скажет te llamo de vuelta^[2], то так и сделает. – Сеньора Эчегарай выдержала паузу. – Но звонка не было.

Она нахмурилась. Должно быть, в ее голове проносилось столько мыслей, что за всеми не поспеть. О, разум, мощнейшее орудие, опаснейшее оружие. Наверняка сеньора Эчегарай спрашивала себя, могла ли она вчера поступить иначе? Спросить, кто пришел? Не класть трубку, пока сестра открывает дверь? Или перезвонить ей пораньше? Навестить ее в тот же вечер, а не сегодня утром? Что бы ни выяснилось, ты в любом случае окажешься виновата. Альсаде этот ход мыслей был прекрасно знаком. Все равно будешь угрызаться.

– Трудно объяснить, – наконец проговорила она, уже без вызова в голосе. Потом подалась вперед и уперлась руками в стол Альсады. Французский маникюр, помолвочное кольцо с бриллиантом, рядом – обручальное, золотое. – Не знаю, есть ли у вас братья или сестры, инспектор, но если да, то знакомо вам это чувство? Тревога за них? Когда ты… просто знаешь, что что-то случилось?

Еще как знакомо.

4

1981 год

Пятница, 4 декабря, 17:30

Они выпили столько, что дело уже шло к вечеру, а обед все не был готов.

Гриль стоял у самого края террасы Хорхе. Хоакин, Паула и Адела сидели у садового столика за пивом и оливками в ожидании, пока parilla^[3] разогреется как следует. За грилем следил Хорхе как главный церемониймейстер, время от времени помахивая на угли фестончатым подолом фартука, напоминавшим платье для фламенко.

– Видите! – Он упер руку в бедро и с чувством взмахнул другой, в которой поблескивали щипцы для гриля. Капельки жира брызнули на плитку террасы. – Жить при диктатуре не так уж и плохо!

По пути сюда Хоакин пообещал Пауле, что не станет скандалить и поднимать темы, рискующие испортить всем настроение, – все-таки пятница, до лета всего ничего, а они давненько не виделись. Но слишком уж многие темы приходилось обходить, чтобы сохранить мир в присутствии Хорхе. Хоакин покосился на Паулу – та стиснула бокал с красным вином, – но промолчал.

– А мы боялись, что нас ждет изгнание! – продолжал Хорхе.

Это было пять лет назад – к тому времени уже почти все аргентинские левые покинули насиженные места: кто-то ушел в подполье, кто-то бежал за границу. Хорхе и Адела тогда подумывали перебраться в Рио-де-Жанейро или Париж. От этих воспоминаний по спине Хоакина побежали мурашки, точно от холодного ветра на закате, после того, как весь день нежился на жарком пляже. Брат в итоге решил остаться и биться до конца – чего бы это ни стоило.

– И поглядите на нас сейчас! – Сказать, что Хорхе слегка захмелел, было бы преуменьшением. – Вносим посильный вклад, дарим жизнь новому поколению граждан забытой богом Аргентины! Что за мир мы оставим Соролье!

Адела шикнула на него.

И не потому, что боялась разбудить малыша, понял Хоакин.

– Соседка все никак не уймется?

– По крайней мере, старается выходить из дома одновременно с нами, – ответила Адела.

– Должно быть, считает, что за нами следует приглядывать, – усмехнулся Хорхе.

Но за его усмешкой Хоакин заметил тень страха.

– Хоако, только не начинай…

– Что? Я вообще молчу!

– Зато как смотришь! – Хорхе видел брата насквозь.

– Я вот что думаю… – решилась вмешаться Адела. – Паула, а ты мне не поможешь вынести овощи? А то такими темпами мы и до Рождества не пообедаем. Хоакин, принести еще баночку «Кильмеса»?

– Да, спасибо.

Как только братья остались наедине, Хоакин встал и подошел к грилю.

– Вечно ты энтранью пережариваешь, – поддел он, попытавшись отнять у брата щипцы.

– А ты так и норовишь подать ее сырой, – парировал Хорхе.

Хоакин отпустил щипцы.

– Ну расскажи, как дела, hermanito^[4].

Впрочем, Хоакин прекрасно знал, как они обстоят: угроза ареста миновала, но ничуть не отрезвила Хорхе: имя брата замелькало в таких разговорах, упоминаний в которых никому бы не хотелось. Люди оканчивали свои дни в канаве и за меньшее.

– Неплохо, неплохо. За последнее время мы очень продвинулись.

– В смысле – ваш союз?

– Да, Хоакин, наш союз. – Хорхе проколол мясо, которое в этом не нуждалось.

– Надеюсь, ты не забыл об осторожности? – Хоакин знал: остановить брата невозможно. Всякий раз, как Хорхе давал слово, что выйдет из игры, его хватало всего на неделю, а потом все начиналось снова. – Держись подальше от malas compañías^[5], ладно? – настойчиво проговорил Хоакин. – Может, заляжешь на дно, хоть ненадолго? Во избежание недоразумений. А то как бы хуже не стало.

– «Плохие компании», Хоако? «Недоразумения»? – Хорхе хохотнул. – Ты у нас, смотрю, и заговорил, как они?

– Я не с ними, – возмутился Хоакин.

– Знаю, знаю. Извини, – сказал Хорхе. – Но ведь и мы тоже. Мы не военные отряды Монтонерос. Мы не патрулируем улицы на джипах с пулеметами, чтобы пристрелить какого-нибудь случайного солдатика. Мы не закладываем бомбы. Мы – университетские профессора, а не террористы. Может, наши политические взгляды и схожи. Но цель не оправдывает средства. И к вам это тоже относится.

– К нам?!

– Ну признай: иногда ты и впрямь похож на человека, который тоже на все это купился.

– Я просто за порядок, – возразил Хоакин.

Хорхе только фыркнул.

– Ты чего?

– Порядок? Вот, значит, как называется то, что сейчас происходит?

– Послушай, я ведь не говорил, что согласен со всем, что они вытворяют. Но мы ведь с самого начала понимали, что придется идти на какие-то уступки.

В 1976 году первые полосы всех газет сообщили о начале так называемого процесса национальной реорганизации, призванного положить конец разрухе, коррупции и анархии. Ведь главной задачей военного переворота было прекратить необъявленную гражданскую войну, кипевшую в стране. Как искоренить все эти похищения, грабежи, убийства и перестрелки, если не закрутить гайки? И плохо ли, что теперь, отпуская Паулу в центр столицы, можно не бояться очередного взрыва?

– «Уступки»?! Я тебя не узнаю! Где тот Хоакин, что подбивал меня читать Маркса и Галеано? Где тот Хоакин, что познакомил меня с Карлосом Мухикой и давал мне свои книги о революции? Который и сам участвовал в движении? Были ведь времена, когда и ты во что-то верил!

– Я повзрослел. И нашел работу. – Хоакин твердо решил, что не станет ссориться с Хорхе. Во всяком случае, до десерта. – Обычную работу, не хуже других.

– Ой ли?

Тишина.

– Ну послушай, Хоако. Может, вначале все так и было, но теперь-то? Когда мы знаем то, что знаем?

Хоакин терпеть не мог, когда его принуждали оправдывать режим, которого он и сам не одобрял. А еще ему совсем не хотелось оправдываться перед Хорхе: он остепенился и нашел приличную работу, почти всегда позволяющую уходить от неприятностей.

– Я во всем этом не участвую, – наконец отчеканил он.

– Ну вот, снова заладил. Так почему же мне все равно за тебя тревожно?

– А я как раз хотел тебе сообщить, как я беспокоюсь за тебя! – В этом была лишь доля шутки. – В любом случае рад услышать, что ты иногда способен отвлечься от пролетарской революции и вспомнить обо мне, – саркастически усмехнулся Хоакин. – Неужели тебе хватает времени думать не только об освобождении от ига эксплуататоров-капиталистов и о судьбе брата-полицейского, но и о родном сыне?

– Да.

Хоакин уловил едва заметную перемену в выражении лица брата – его фирменная веселость словно погасла.

– У меня всегда за него болит сердце. Я молюсь о том, чтобы он не стал фашистом, как его дядюшка.

– То есть я еще и фашист? – Хоакин изобразил ярость. – Что ж, уже повышение. Как меня раньше называли? Ах да, равнодушным наблюдателем. Ты мне даже книгу на прошлое Рождество подарил – о банальности зла. Этого, как его?.. Стой-ка, я не ослышался? Ты сказал, что молишься? Серьезно?

Хорхе улыбнулся:

– На войне, Хоако, не до шуток.

На войне. Он с трудом мог припомнить разговор, когда их с братом мнения не расходились бы диаметрально. Вот почему я его избегаю. В какой-то момент обсуждать с Хорхе политику стало бессмысленно. Да и все остальное тоже: брат обладал поразительным талантом поворачивать дискуссию в удобное для себя русло.

Альсада-младший был кем угодно, только не дураком. Так к чему тогда это упрямство? Военная мощь Монтонерос сошла на нет: членов организации уничтожили, оружие изъяли, финансовые потоки перекрыли. А Хорхе наверняка испытывал давление и изнутри организации. Он оказался одним из немногих, кто не уехал и не исчез, и это обстоятельство наверняка сеяло подозрения в рядах единомышленников. А вдруг им взбредет в голову, будто он – коллаборационист? Случаи, когда кого-нибудь из Монтонерос вдруг начинали считать предателем и расстреливали свои же, не были единичными. Неужели в этом и состоит искренняя вера? Хоакин никогда и ни в чем не был так убежден, как Хорхе – в истинности своего «дела».

– И если мы сдадимся, если сдамся я, победят они, – продолжал Хорхе.