В этом и предыдущих горьких письмах Паррот оплакивал не только себя, но и всех желающих добра людей, снискавших «репутацию доверенного лица» императора, с которых враги всегда «глаз не спускают» и радуются их падению. Паррот рвался сам объявить во всеуслышание своим врагам, что этой репутации более не существует, и просил, чтобы подобный случай не повторялся: «Если когда-нибудь случай вторично сведет Ваше Величество с существом чувствительным, которое, привлеченное благородством Вашей души, пожелает полностью предаться Вам, заклинаю Вас именем Божества, которое Вы почитаете, как и я, оттолкните его немедля. Да будет Вам довольно одной жертвы чувства!» Подобные строки, написанные в январе – феврале 1816 г., дорого стоили Парроту. Он тяжело заболел, начал кашлять кровью. Увы, его давнее желание умереть за императора оказалось не вполне метафорой!

Поразительно, но это было не единственным ударом, постигшим Паррота в наступившем году, – ему пришлось еще и своими глазами увидеть разрушение начал университетской автономии, одобрения которых он с таким трудом добился у Александра I в период основания Дерптского университета. Уже 17 февраля 1816 г. в связи с делом Шапошникова император утвердил постановление о том, чтобы студенты «за последнее ими учиненное насильство не подлежали более, как прежде, университетскому суду, но собственно местной полиции»^[167], – тем самым нарушалась университетская юрисдикция, за которую Паррот так боролся в 1802 г. Столь же жестоко он пострадал вместе со всем университетом из-за так называемой «дерптской аферы», которая произошла летом 1816 г., была раскрыта и вызвала расследование в министерстве, результаты которого быстро стали публичными. Речь шла о том, что тогдашний ректор университета вместе с деканом юридического факультета выдали портному Вальтеру и фабриканту Веберу докторские дипломы по юриспруденции во время каникул, с явным нарушением предписанной процедуры экзаменов на ученую степень и притом без защиты диссертаций (по циркулировавшим в обществе слухам сумма переданной за это профессорам взятки достигала 30 тысяч рублей^[168]).

Подобная афера отражала объективно существовавшие на тот момент недостатки, присущие российским университетам в целом, а не только Дерпту, но которые здесь ощущались весьма остро. Во-первых, университет мог возводить в степени докторов наук, которым соответствовал 8-й класс по Табели о рангах, дававший право на потомственное дворянство, но на такие степени возникал спрос у верхушки бюргерского населения, стремившейся их «купить» («торговля степенями» была распространенной в предшествующие века в Европе, что постепенно привело там к падению престижа университетских ученых степеней и введению экзаменов на должности под контролем государственных органов). Во-вторых, дерптские профессора в большой степени ощущали на себе последствия инфляции и разорения соседних регионов, вызванные Наполеоновскими войнами. Их уровень жизни резко упал, что заставляло искать возможность дополнительного заработка за счет прав, дарованных университету.

Эти соображения отчасти смягчали ситуацию в глазах общества, но отнюдь не в глазах государственной власти. Об общественной реакции хорошо свидетельствуют письма из Дерпта, которые осенью 1816 г. В. А. Жуковский посылал А. И. Тургеневу: «Осуждая виноватых, надо щадить университет. Он и без этого упадает и упадает, потому что правительство отняло от него свою руку. Неужели всему должно у нас, не созрев, разрушаться?» О широком резонансе, который получила эта история, писал один из тогдашних выпускников Дерпта: «Трудно себе представить, какой вред принес этот скандал нашему университету за границей; до сих пор я не встречал здесь ни одного человека, который бы не знал этой истории и не спрашивал бы о ней»^[169].

Реакция же государства не заставила себя ждать. 21 ноября 1816 г. состоялось высочайше утвержденное постановление Комитета министров: оно подтверждало аннулирование дипломов Вальтера и Вебера, вводило запрет на университетские испытания во время каникул, требовало от Совета университета произвести основательное расследование «поступка факультета» и наказать виновных профессоров^[170]. За последней фразой скрывалось подозрение, что это были не единственные незаконные производства в ученые степени в Дерпте – причем не только на юридическом, но и на других факультетах. В министерстве речь могла даже идти о временном закрытии университета. В итоге указом Александра I от 25 июня 1817 г. ректор и декан юридического факультета, признанные главными виновниками, были уволены из университета с запрещением впредь принимать их на русскую службу^[171]. Это было первое в университетах Российской империи увольнение ректора и декана, избранных корпорацией, и, конечно, оно нанесло очередной удар по принципам автономии.

Для Паррота же эта ситуация ощущалась многократно тяжелее: он страдал не только как профессор, проступки коллег которого бросили тень на всю корпорацию, но еще и оттого, что не имел права воззвать напрямую к императору от имени всего Дерптского университета – права, которым пользовался он так часто прежде и которое для защиты университета в целом так необходимо оказалось теперь, т. е. ровно в тот момент, когда Паррот его лишился. Добавим еще, что этот кризис роковым образом сказался и на другом защитнике Дерптского университета, попечителе Ф. М. Клингере, вынужденном подать в отставку 17 января 1817 г., – так что Паррот мог считать себя косвенно виновным еще и в том, что не избавил от тяжелых переживаний человека, в котором видел своего единомышленника и друга.

Наконец, материальное оскудение, настигавшее Паррота в той же мере, что и других дерптских профессоров, из-за последних событий лишь усугубилось. Как следует из цитируемого ниже архивного дела, долги Паррота простирались в это время до 30 тысяч рублей, а отзывы знавших его тогда людей упоминают, что он вынужден был продать половину принадлежавшего ему дома и искал место учителя, чтобы получить хоть какой-то дополнительный заработок^[172].

Видимо, именно отчаянное финансовое положение заставило профессора спустя два года по окончании расследования «дерптской аферы», когда оставленный ею шлейф уже несколько рассеялся, вновь обратиться в Петербург и поднять там вопрос о выплате ему денежного вознаграждения. Паррот направил соответствующее официальное прошение от 24 августа 1819 г. на имя нового попечителя Дерптского учебного округа графа К. А. Ливена. Профессор напомнил о своих заслугах по изобретению телеграфа и о том, что еще в 1814 г. в Петербурге Барклай-де-Толли повторно говорил с ним об обещанной императором за это награде, но Паррот не стал тогда хлопотать, думая, что все произойдет само собой. (Его сдержанность в тот момент понятна в свете еще не проясненных тогда его личных отношений с Александром I. И даже сейчас, несмотря на острую нужду, Паррот сохранял щепетильность в денежных вопросах: он отказался официально просить конкретную сумму, а в личном обращении к Ливену написал, что определить ее может только сам Александр, «пусть судит по делу или по чувству: тем и другим буду доволен»^[173].) Также Паррот указал и на еще одну свою заслугу перед государством: изобретение им в 1806 г. особого рода жестяных карнизов для главного здания университета в Дерпте, которые «соединяют с великим сбережением издержек красоту и прочность»^[174].

Вопрос о награде за карнизы затем решался чисто бюрократически: министерство направило запрос в Академию художеств, где ее президент А. Н. Оленин дал свой отзыв на этот проект с некоторыми замечаниями, на которые Паррот ответил собственными возражениями в защиту своего проекта карнизов, и в результате дело ушло в долгий ящик. Но необходимость наградить Паррота за работу над оптическим телеграфом Александр I подтвердил: 17 января 1820 г. был издан указ о выплате профессору за это 15 тысяч рублей^[175].

Такая удача подхлестнула желание Паррота, которое с каждым годом становилось у него все сильнее, – вернуться к личной переписке с Александром I и, может быть, даже еще раз увидеться с ним. Парроту вновь было что сказать императору. Он категорически не принимал новую политику Министерства духовных дел и народного просвещения, идеологом которой выступал такой одиозный чиновник, как М. Л. Магницкий, и которая сводилась к бюрократизации всех сторон жизни университетов, а также к подавлению в них научной деятельности в угоду своеобразно понимаемому и формулируемому Магницким религиозному воспитанию^[176].

Первую попытку восстановить связь с Александром I Паррот предпринял в начале 1821 г. Его новое послание императору по форме представляло собой служебную записку по вопросам народного просвещения, без малейшего намека на прежние близкие отношения, в которой, однако, профессор позволял себе широкую критику политики министерства. Паррот переслал записку в Петербург Ливену, но тот, как явствует из его личного письма профессору от 14 апреля 1821 г., отказался отправить ее дальше на высочайшее имя: «Поистине вы требуете от меня слишком многого, больше, чем я могу. <…> Как можно, минуя министра, передать монарху записку, касающуюся служебных предметов и возражающую установленным предписаниям?»^[177]

Однако Паррот все же обнаружил какой-то канал, позволявший его письмам попадать в руки государя. Он воспользовался им в марте 1822 г., когда поспешил поблагодарить Александра I за давно ожидаемый рескрипт на имя свояченицы Паррота и вдовы его друга, коллежского советника Рота, – император тем самым наконец урегулировал финансовые дела ее семьи, связанные с назначением пенсии и погашением долгов мужа^[178]. В этом письме Паррот «к своему прежнему слогу вернулся», т. е. писал императору абсолютно свободно и по-дружески, чтобы дальше обратиться вновь к обсуждению проблем народного просвещения. Уже спустя четыре дня после первого письма он направил Александру I следующее послание, мотивируя это срочностью, поскольку в руки профессора попал новый проект Магницкого относительно закрытия в Российской империи всех уездных училищ с одновременным преобразованием всех гимназий в пансионы, и Паррот спешил полностью опровергнуть его доводы^[179]. Надо сказать, что, хотя император и не дал никакого ответа Парроту, его записка была прочтена (поскольку позже ее обнаружили среди служебных бумаг Александра I), а проект Магницкого, действительно предлагавший весьма радикальные преобразования, не получил одобрения.

В январе 1823 г. профессор попытался сделать еще один шаг к повторному сближению с императором – он вновь попросил Александра I о личной встрече. Они не виделись уже одиннадцать лет, и Паррот, по собственным словам, захотел вновь вспомнить, как это было: «Наслаждаюсь заранее этим счастьем; мысленно переношусь уже в тот кабинет, где пережил я счастливейшие моменты, какие суждены человеку, те моменты раздумий, когда, проникнутые оба сознанием святости наших обязанностей, взвешивали мы интересы Вашего народа»^[180]. Как заметил биограф Паррота, профессор не мог смириться с тем, что император пусть и готов был принимать от него письма, но больше не хотел его видеть – иначе говоря, не допускал, чтобы прежние дружеские отношения хоть в какой бы то ни было форме были продолжены^[181].