Новый дискурс отношений будет четко проявляться теперь и в личной переписке (разрешение на которую дал император). Если первые обращения Паррота к царю в августе 1802 г. и ответное письмо Александра еще содержали формальные черты и по сути являлись общением между российским императором и проректором Дерптского университета, то затем всякая формальность исчезает из переписки, а ее стиль и обороты речи становятся предельно возвышенными и трогательными. Слова «любовь», «возлюбленный»^[35] будут дальше постоянно употребляться Парротом при обращении к Александру I, но при этом зачастую через запятую с упоминанием любви к людям как к братьям, любви царя к народу, любви к истине и справедливости, указывая именно на платонический контекст употребления этого понятия. Характерно, что профессор подписывает письма не иначе как «Ваш Паррот», опуская при этом все требовавшиеся эпистолярным этикетом формулы («Ваш покорнейший слуга» и проч.) и тем самым подчеркивая принципиальное равенство двух корреспондентов перед лицом их дружбы и взаимных чувств. И надо сказать, что и Александр I мог отвечать ему с не меньшей эмоциональностью и симпатией – особенно часто это происходило в 1805 г. (см. ниже). Правда, несколько раз Александр все же пенял Парроту за избыток нежных выражений в письмах и даже при новой личной встрече в Дерпте в 1804 г. попросил не быть к нему столь «пристрастным» и не любить так сильно^[36].

Эмоциональная привязанность Паррота к Александру I создавала моральную дилемму, которую тот осознал далеко не сразу. Паррот спешил «служить человечеству», т. е. реализовывать свои либеральные идеи, опираясь на поддержку императора. Но возникающая при этом необходимость преодолевать служебные механизмы часто ставила Александра I в затруднительное положение по отношению к его подчиненным. Так, например, добиваясь подписания Акта постановления для Дерптского университета, Паррот фактически дезавуировал мнение министра народного просвещения, графа П. В. Завадовского, делавшего ряд возражений, и заставил Александра I признать, что тот «не будет снисходить к министру до такой степени, чтобы идти наперекор тому, о чем они [Александр I и Паррот] уже договорились»^[37]. Таким образом, перед Парротом постоянно стоял выбор – добиваться ли своих целей, как он их понимал, ради всеобщего блага, или отступить, но зато избежать огорчений и трудностей для императора. Анализируя это противоречие, Паррот со временем пришел к мысли о необходимости «владеть Александром», руководить его деятельностью, постоянно убеждая его и «направляя к добру» – именно такой вывод сделали ранее и «молодые друзья» императора, члены Негласного комитета^[38].

Корреспонденция Паррота за 1803–1804 гг. прекрасно показывает, как постепенно развивалось в нем желание доминировать над личностью Александра I, причем абсолютно в параллель с повышением градуса эмоциональности писем. Так, 16 апреля 1803 г. Паррот написал императору обширное письмо^[39], обличая местных «утеснителей» университета, и Александр I захотел подробно ему ответить, взяв с профессора обещание сжечь это письмо. Паррот исполнил его волю, но сохранил пепел в отдельном конверте^[40], в память об особой искренности императора, которая чрезвычайно тронула его друга. Ясно, что в тот момент она была нужна и самому Александру I. Сожженное письмо могло положить начало доверительной переписке, в которой, однако, едва ли затрагивались бы сущностные вопросы, волновавшие тогда Паррота (о защите университета от нападок дворянства и проч.), – для императора было важнее самому эмоционально выговориться, поделиться общими размышлениями о противостоянии «врагам добра», о том, что человек познается в посылаемых ему испытаниях (намекая, несомненно, на свою судьбу), и тем самым утешить друга^[41]. Иными словами, Александр I вновь проявлял себя как герой эпохи сентиментализма, погруженный во внутренние ощущения, из которых не следовала какая-либо ясная программа действий.

Бурная же натура Паррота в своих проявлениях оказалась более под стать наступающему веку романтизма. Увидев душевное движение Александра к нему навстречу, он поспешил сам сделать несколько шагов вперед. Уже 5 июля 1803 г. происходит их следующее свидание (профессор прибыл в Петербург для подписания Устава Дерптского университета), после которого Паррот почувствовал необходимость прояснить для обоих характер их дружбы: он просил Александра (в черновом отрывке, который потом будет исключен из письма) «окинуть взором ход их отношений», говорил, что готов ответить на ряд «невысказанных вопросов» со стороны императора, и, в частности, отвергал возможность остаться в Петербурге при его особе, не желая изменять своему профессорскому призванию за исключением одного-единственного случая, о котором императору «известно» (профессор был готов сопровождать царя на войне, где будет возможность умереть подле него)^[42].

Следующая важная веха падает на 12 декабря 1803 г., день рождения Александра I и одновременно годовщину принятия Акта постановления Дерптского университета (уступая настойчивой просьбе Паррота, император намеренно подписал Акт так, чтобы оба торжества соединились). В этот день профессор составил письмо чрезвычайного эмоционального накала, с выражением возвышенной любви к императору и резким, спонтанным переходом на «ты» в финале, где писал: «Слезы навернулись на глаза. О мой Герой! Друг человечества! Смертный, всем людям столь драгоценный. Если желанию моему не суждено сбыться, если предпочтешь ты моему сердцу чье-то другое – не думай, что сделаешь меня несчастным. <…> Останется мне любовь к добродетелям твоим, любовь, коей в высшей степени ты достоин, и обрету я в ней счастье своей жизни. Да, останется она мне, потому что ты пребудешь всегда прежним, потому что продолжишь всегда братьев моих любить с прежней нежностью»^[43].

Правда, вслед за этим и следующим письмом (отправленным вскоре, в качестве своеобразного отголоска) последовал почти полугодовой перерыв в переписке, но его с лихвой компенсировало новое свидание с Александром I, состоявшееся 16 мая 1804 г. Император тогда нанес короткий визит в Лифляндию, переночевав в Дерпте. Он осмотрел местный полк и университетские постройки, лаборатории и библиотеку, а в десять вечера дал часовую аудиенцию Парроту (с которым, впрочем, разговаривал и днем, во время прогулок по городу). Итоги этой встречи привели профессора в восторг. Паррот писал потом о своем счастье: «Последнее Ваше в Дерпте пребывание, сей час навеки памятный никаких мне желаний не оставляет, кроме одного: сердце еще более чувствительное завести, чтобы Вас любить еще сильнее»^[44]. Излияния чувств к Александру появляются теперь практически в каждом письме, а сами письма отправляются в Петербург гораздо чаще, чем раньше, почти ежемесячно. Новым шагом становится то, что Паррот в июне 1804 г., ввиду разгорающегося противостояния между Россией и Францией, впервые осмеливается давать Александру I советы по вопросам внешней политики (хотя и скромно замечает, что его это не касается) – очевидно, ощущая соответствующую степень доверия и возможность влиять на императора.

Однако длительное пребывание Паррота в Петербурге в январе – мае 1805 г. стало подлинным «испытанием чувств», поскольку явило множество препятствий для развития личных отношений и реализации либеральных проектов. Главным из последних был план организации приходских училищ для народа (о нем подробнее – в следующем параграфе). Попытка реализовать этот проект поставила Паррота в острый конфликт не только с руководством Министерства народного просвещения, но даже с одним из его, казалось бы, единомышленников – Новосильцевым, который резко возражал против отягощения казны дополнительными расходами накануне грядущей войны^[45]. В этой ситуации Паррот всячески пытался использовать свое влияние на Александра I. Тот же, хотя и принял профессора сразу после приезда и получил из его рук текст проекта, не захотел вмешиваться в рассмотрение этих документов в министерстве и тем самым не мог избавить Паррота от всяческих внутриведомственных возражений и проволочек. В ожидании желаемого решения, растянувшемся на многие недели, Паррот со всем пылом своего темперамента изливал досаду в письмах к императору, непрерывно увеличивая давление на него, особенно в споре с Новосильцевым.

Александр же в своих коротких ответных записках несколько раз проявлял сочувствие к Парроту, утешая его заверениями в неизменности их отношений: «…огорчен, что Вы на мой счет можете сомнения питать; остаюсь и буду всегда тот же» (29 марта), и в еще более эмоциональной форме: «Отчего Вы всегда так страстны, отчего отчаиваетесь так скоро? Решимость должна рука об руку идти со спокойствием, неужели Вы без него обойтись хотите? Есть случаи, когда сомневаться значит обижать; чем же дал я повод сомневаться в моих чувствах к Вам? Разве уважение Ваше ко мне доверия не предполагает?» (8 мая). Но одновременно император явно дистанцировался от проектов Паррота, а встреча, на которой тот хотел получить окончательное согласие Александра I на учреждение приходских училищ, все время откладывалась.

Наконец, 11 мая Паррот добился своего, получив, как ему тогда представлялось, полное одобрение императора (и в последующем несколько раз он подчеркнуто приписывал этот проект не себе, а самому Александру I). Но для романтической дружбы этого оказалось недостаточно – в письме по итогам встречи профессор явственно упрекал императора, что тот, одобряя реформу, «не был счастлив», т. е. требовал не только внешнего, но и внутреннего признания своей правоты. В такого рода замечаниях можно увидеть ключевые особенности характера Паррота и его отношения к дружбе: ему мало было, что его друг делал то, что хотел Паррот, соглашался с мыслями Паррота, – ему требовалось еще, чтобы друг чувствовал так же, как и он сам. Именно в этом и заключался смысл «владения Александром» (к которому, как отмечалось, в той или иной степени стремились все его друзья), и это отношение существует и трактуется именно внутри эмоциональной культуры романтизма.

Неудивительно поэтому, что вместо того, чтобы щадить друга и ослабить свой нажим на него, Паррот лишь его усиливал. В цитированном выше письме он советовал царю открыто подвергнуться всем неудовольствиям, сопряженным с этим решением, – и вообще быть деспотом, чтобы спасти свою нацию^[46]. Следующее же письмо, зачитанное Парротом Александру I при их расставании 27 мая 1805 г., вообще выглядит как весьма дерзновенное по своему масштабу вмешательство частного человека в компетенции императора, с критикой и советами, как тому лучше управлять страной. Раз вступив на этот путь, Паррот не будет упускать данную линию из виду в дальнейшей переписке, продолжая давать царю как общие, так и частные советы в различных государственных областях.

Как представляется, весна 1805 г. знаменовала первый серьезный кризис в отношениях Александра I и Паррота. Заметно было, что Александр I дорожил связью со своим другом на эмоциональном уровне, ценил его и свои переживания, но вовсе не спешил реализовывать идеи Паррота – последний же, напротив, убедился в необходимости доминировать над императором для воплощения в жизнь проектов, нацеленных на «всеобщее благо», и теперь готов был вмешиваться в любые стороны управления государством. Это противоречие уже не исчезнет из их отношений и будет дальше только усугубляться.