Потому и не продавала: в деньгах Ада не нуждалась, зато прекрасно знала, что когда её в очередной раз «дёрнет», она приедет в «Сухари», вбежит в дом, если дверь будет заперта – влезет в окно, – и останется внутри столько, сколько будет нужно, не обращая внимания на живущих в нём людей. Примчится, чтобы успокоиться, чтобы наполниться домом, наесться им так, чтобы захотелось бежать прочь. Из дома, в котором всё настолько знакомо и любимо, что кажется чужим, в котором пахнет так, как нигде больше. В котором сами собой появлялись воспоминания, которые Ада ненавидела. Без которых она не была собой. Из дома, в котором ей хотелось счастливо улыбаться и кричать от безысходности. В какие-то мгновения – отчаянно громко, зажимая уши руками, рыдая навзрыд, кричать, вкладывая в крик всю себя.

И Ада закричала – отчаянно громко, сквозь слёзы, вкладывая в крик всю себя.

И проснулась. И сразу посмотрела на часы.

02:45.

И только затем поняла, что проснулась от собственного крика.

Но откуда взялся крик, не поняла – плохой сон ушёл, память о нём глубоко нырнула в ночную тьму и утащила с собой неприятные ощущения. Ада сладко потянулась, намереваясь продолжить спать. И неожиданно подумала, что только здесь, в старом доме из детства, просыпаясь ночью, она сразу понимала, где находится: и в родительской квартире, и в нынешней, и в особняке на Рублёвке у Ады случались мгновения замешательства, и требовалось время, чтобы осознать себя. Здесь – никогда. Возможно, потому, что только этот дом, в который её тянуло и из которого хотелось бежать, она воспринимала своим. А остальные – нет. В этом доме она ориентировалась даже в темноте, а в остальных – нет. И ощущение не поменялось даже после того, как из своей комнаты Ада перебралась в большую родительскую спальню.

«Как я здесь оказалась?»

Ада посмотрела на тёмный потолок и поняла, что совершенно не помнит, как ложилась спать. Последнее отчётливое воспоминание – она выключает светильники, погружая террасу во тьму.

«Что я делала дальше?»

В обычном случае – помыть посуду, подняться к себе, принять быстрый душ, почистить зубы и лечь спать. Судя по надетой пижаме и ощущениям – все пункты выполнены, но ни один из них не отложился в памяти.

«Мои действия настолько однообразны, что мозг не считает нужным их запоминать?»

Ада поднялась с кровати и посмотрела на часы:

02:45.

Накинула халат, улыбнулась отражению в большом трюмо – Ада себе нравилась, – вышла из спальни и спустилась на первый этаж. В темноте. Во-первых, чтобы глаза не привыкли к яркому свету, иначе потом придётся ворочаться в постели не меньше часа. Во-вторых, зачем свет, если знаешь каждую ступеньку? Каждый угол? Кроме того, разошлись дождливые тучи, и набравшая силу Луна яростно лупила в окна, превращая ночь в вечер.

Ада не стала включать свет, но на третьей снизу ступеньке остановилась и замерла, затаив дыхание. Что-то было не так. Ада не могла определить, что именно не так, но была абсолютно уверена в том, что в доме что-то не так. И не могла проигнорировать это чувство.

«Почему я проснулась? Захотела пить? Но раньше я никогда из-за этого не просыпалась. Могла встать с жутко пересохшим ртом, но никогда не просыпалась от жажды. Почему я проснулась?»

Не замёрзла. В туалет не хотелось. Тогда почему?

Отсутствие ответа мешало сделать следующий шаг. Ада продолжила стоять на третьей снизу ступеньке, пристально разглядывая тёмный холл, и наконец заметила, что большая люстра исчезла, а вместо неё на длинном проводе висит… мусорный мешок? чёрный рюкзак? куль, свёрнутый из тёмной обёрточной бумаги? Кто-то убрал люстру, повесив на её место это… в этот момент глаза окончательно привыкли к темноте, и Ада поняла, что видит.

И закричала.

Потому что на длинном проводе мерно покачивался не мешок, не куль, не рюкзак, а мёртвая чёрная собака. Крупная чёрная собака, имя которой Ада будет помнить всю жизнь. Лапы сведены судорогой, пасть оскалена, чёрные глаза смотрят на молодую женщину, которая… которая несколько секунд стояла неподвижно, хватая открытым ртом воздух, а затем закричала. Закричала бешено. Закричала от ужаса и боли.

Закричала так сильно, что проснулась.

И сразу посмотрела на часы.

02:45.

Накинула халат, улыбнулась отражению в большом трюмо – Ада себе нравилась, – вышла из спальни и спустилась на первый этаж. В темноте. Во-первых, чтобы глаза не привыкли к яркому свету, иначе потом придётся ворочаться в постели не меньше часа. Во-вторых, зачем свет, если знаешь каждую ступеньку? Каждый угол? Кроме того, разошлись дождливые тучи, и набравшая силу Луна яростно лупила в окна, превращая ночь в вечер.

Ада не стала включать свет, поэтому двигалась неспешно. Спустилась со второго этажа, прошла на кухню, взяла с сушки бокал, налила воды из-под крана, сделала глоток и задумалась: «Почему я проснулась? Захотела пить? Но раньше я никогда из-за этого не просыпалась. Могла встать с жутко пересохшим ртом, но никогда не просыпалась от жажды. Почему я проснулась?»

Не замёрзла. В туалет не хотелось. Тогда почему?

Тучи снова захватили небо и спрятали полную Луну, поменяв её свет на свой дождь. На очень сильный дождь, который даже не шёл, а лил: мягкая крыша глушила шум, скрывая истинную мощь ливня, но когда Ада подошла к большому окну на террасу, до неё долетели звонкие удары по плитке, стульям, столику и чайной чашке из фамильного сервиза, которую она позабыла забрать. Чашка успела до краёв наполниться дождевой водой, и, увидев её, Ада захотела пить. Неистово захотела. До дрожи в пальцах. До спазмов в горле. До животной жадности и готовности драться за каждую каплю вожделенной влаги.

«Пить!»

Ада прикоснулась к ручке, собираясь распахнуть дверь и скорее добраться до чашки с дождевой водой, как вдруг увидела, что сидящая за столом старуха медленно подняла чашку – двумя пальцами, чопорно отставив мизинец, – и сделала большой глоток.

«Нет!»

У ног старухи сидела большая чёрная собака. Сидела неподвижно, как мёртвая.

«Нет!»

У Ады не было сил кричать – горло поржавело от сухости, а язык до крови царапал нёбо.

Старуха повернула голову, презрительно улыбнулась и вылила остатки воды на пол, по которому весело били крупные капли ночного ливня. И засмеялась, глядя молодой женщине в глаза. Засмеялась злым, каркающим смехом, заставив Аду закричать…

И проснуться.

02:45

Трясёт.

Большая спальня её старого дома.

Трясёт.

Накидывать халат не стала – в комнате тепло и сухо, несмотря на приоткрытое окно и пошедший дождь. Несильный. Под шелест которого должно замечательно спаться. Посидела немного, вздрагивая всем телом и глядя на своё отражение в большом трюмо, криво улыбнулась и сказала:

– Похоже, без этого не обойтись. – Взяла телефон, набрала номер, а услышав заспанный голос тихо произнесла: – Илья, ты очень-очень нужен.

///

Без четверти три. Чудесное время, чтобы вернуться в кровать, выкинуть из головы неожиданный звонок и попытаться вернуться в чудесное состояние убаюканности шуршащим за окном дождём. Сладко доспать до положенного часа и лишь тогда вернуться к делам.

Очень хотелось спать.

Домой Илья вернулся уставшим, как собака: днём у него состоялись две серьёзные встречи, которые не получилось развести на разные даты, за ними последовало долгое совещание у вице-президента, а потом Илья поехал в фитнесклуб и слегка перестарался на тренажёрах. В результате едва добрёл до кровати и мгновенно уснул. И сейчас с удовольствием бы повторил последнюю часть программы, но звонок разбудил Галю.

И разбудил, и разозлил.

Жена дождалась, когда Илья закончит разговор, вышла из спальни и холодно поинтересовалась:

– Это была она?

Отрицать не имело смысла.

– Да, – кивнул Бархин, надеясь, что затягивать скандал Галя не станет. Наверняка же тоже хочет спать.

– Чего хотела?

– Помощи.

– У неё муж есть.

– Я знаю.

– Муж о ней не заботится?

– Заботится, – убито произнёс Бархин, хотя не был уверен в точности ответа.

– Тогда почему она звонит тебе? Да ещё среди ночи?

– Ты знаешь почему.

– А ты знаешь, что мне это не нравится.

– А ты знаешь, что Ада и Платон – мои старые друзья, часть моей жизни, и я…

– Я не собираюсь тебя делить. Я хочу получить всё.

– Ты получаешь всё.

– Этот звонок означает, что не всё, – жёстко произнесла Галя. – И если такие звонки будут продолжаться, мне придётся поставить вопрос ребром: или я, или она. Пусть о ней заботится муж. Почему ты готов терпеть подобные выходки, да ещё мчаться к ней на помощь?

Илья помолчал, после чего угрюмо произнёс:

– Она наркоманка.

15 июля, пятница

Вербин не разбирался в архитектуре, ни в современной, ни в классической, тем не менее полученные в школе знания позволяли ему не только щеголять общеизвестными, получившими широкое хождение в народе словами «ампир» и «барокко», но и понимать что они означают, мог отличить готический собор от романского и не путал модерн с конструктивизмом. В повседневной жизни Вербин этими знаниями пользовался редко и, проходя по московским улицам, никогда не шептал: «Посмотрите на этот изумительный образец классицизма!» или: «Какой чудесный особняк в русском стиле!». Однако здания, выстроенные в монументальном «сталинском ампире», подмечал всегда. Изящные и в то же время величественные, они не бросались в глаза, но привлекали внимание подобно человеку в дорогом, пошитом на заказ костюме, стоящему среди завсегдатаев магазинов готового платья: вроде тоже брюки, тоже пиджак, но качество и стиль видны невооружённым глазом. В зданиях «сталинского ампира» высокий стиль чувствуется в каждом камне, в каждой линии, и шестиэтажный дом на Петровке не был исключением.

Когда-то здесь располагалось подворье князей Щербатовых, древнего, внесённого в Бархатную книгу рода потомков самого Рюрика. Затем участок выкупили военные и устроили на нём казармы, названные Петровскими, после революции 1917 года казармы передали московской милиции, а в пятидесятых годах ХХ века здание перестроили, придав современный, известный всем горожанам вид. Вербин бывал в нём почти каждый день, и уж точно – каждый рабочий день, и в отличие от большинства коллег не переставал замечать само здание, любоваться его массивной самодостаточностью. И ещё Вербин иногда ловил себя на мысли, что стены монументального дома наполняют его уверенностью, молча убеждая, что любое дело будет обязательно раскрыто. Пусть даже оно начинается так неприятно, как нынешнее.

– Он наркоман? – громко предположил следователь Анзоров, полный брюнет с большой родинкой на левой щеке, заявившийся на Петровку в форме сотрудника СК^[3].

– Почему вы так решили? – дипломатично осведомился Шиповник.

– А как ещё можно это объяснить? – Следователь кивнул на монитор, на котором застыли последние кадры видеоролика. – Или наркоман, или сумасшедший.

Отдельного кабинета у Шиповника не было, подполковник делил большую комнату с Вербиным, Колывановым и Зарубиным, который сейчас наслаждался заслуженным отдыхом у тёплого моря. А с гостем полицейские встретились в комнате для совещаний, удобной и для разговора, и для предоставления информации: здесь были и проектор, и большой монитор, и доска… другими словами, всё необходимое и даже чуть больше. И разумеется, намного удобнее, чем в их кабинете.

– Для сумасшедшего он слишком умный, – негромко заметил Вербин.

Негромко, но Анзоров услышал, повернулся к подавшему голос оперативнику и почти нравоучительно сообщил:

– Страна у нас такая: даже среди сумасшедших дураков нет.

Судя по выражению лица, следователь ждал, что над шуткой посмеются. Вместо этого Вербин поинтересовался:

– А где они?

– Кто? – не понял Анзоров.

– Дураки.

– В других местах.

– На дорогах, – буркнул Колыванов.

Следователь поджал губы, но промолчал, поскольку формально придраться было не к чему. Зато укоризненно посмотрел на Шиповника, словно говоря: «Так вы встречаете гостей? Нехорошо…» Подполковник намёк понял и призвал оперов к порядку:

– Есть что сказать по существу?