– Тогда, может… – Путь к спасению сужался, заветная дверь на свободу с хлопком запиралась на ключ. Что же придумать, что предложить взамен? Как поступила бы София? Что подсказала бы? Если Дианора и вправду обручена с Пьетро, то…

– Взгляни на сестру. – Отец настойчиво похлопал ее по руке. – Изабелла тоже боялась перед свадьбой, помнишь? А теперь расцвела!

– Наверное, – неохотно ответила Лукреция. На самом деле Изабелла ничуть не боялась, а брак почти не изменил хода ее жизни: ей разрешили жить во Флоренции, а муж вернулся к себе в Рим, и виделись они всего несколько раз в год. Тогда как ее, Лукрецию, отправляли к незнакомому мужчине в Феррару, на чужбину. Однако Козимо, как и большинство взрослых, кроил по своей мерке, а потому спорить было бессмысленно.

– Я ведь нашел ей доброго мужа, она счастлива?

– Да, только…

– И у тебя все будет хорошо. Обещаю. – Герцог улыбнулся и довольно кивнул, словно решил вопрос. – Я долго переписывался с отцом Альфонсо, мы оба уверены, что ваш союз будет прекрасен. Вот пройдет время – вспомнишь этот разговор и…

– Папа… – Голос Лукреции надломился, предательские слезы подступили к глазам. – Я не хочу за него замуж. Прошу, не отдавай меня.

Ее горячность и просьба оттолкнули присутствующих, как волна ядовитых паров. Отец развернулся на каблуках и встал за кафедру, Вителли последовал за ним как тень, а секретари с облегчением засеменили к письменным столам.

– Сил моих больше нет, – пробурчал отец или в сторону Вителли, или дочери, или вообще всем в комнате. Лукреция потом гадала, предназначались ли следующие слова для ее ушей. – Всегда в ней было нечто странное, не подходит она для семейной жизни! Как бы они не пожалели и не вернули ее обратно в первый же месяц.

Альфонсо хочет, чтобы она хорошенько отужинала, но мысль о скорой смерти портит аппетит. Однако муж настаивает на кусочке оленины в красном вине, а затем еще на одном и еще. Лукреция якобы очень похудела после недавней болезни, ей нужно набраться сил, а мясной сок полезен для кровообращения. Она съедает кусочка два, остальное мелко режет и понемногу выбрасывает в салфетку на коленях. Муж отрывает ломоть хлеба, аккуратно убирает корочку, окунает в соус и подносит капающий мякиш к ее рту. Она решает не говорить, что у нее все внутри переворачивается от мокрого куска мяса в волокнах мышц и белого жира, от лужиц чего-то красного – то ли вина, то ли крови. Поэтому съедает размякший хлеб с рук мужа и через силу проглатывает.

Альфонсо рассказывает, как еще мальчиком ездил на охоту с отцом, «лет в восемь или девять», и увидел на поляне кабана. Альфонсо согнул лук, но стрелу выпустить не решился.

– Это была самка, – объясняет он, – а с ней три кабаненка, бледно-коричневых, с полосками на спине. Не слишком похожие на мать. Я знал, что нужно выстрелить, иначе отец разозлится, но не мог. Просто сидел на лошади и смотрел, пока они не исчезли в зарослях.

– Ваш отец разозлился?

Неверный отблеск огня освещает подбородок Альфонсо. Муж то ли улыбается, то ли кривится – сложно понять точно.

– Велел меня выпороть. Я не мог сидеть три дня. Он хотел преподать мне урок: там, где требуется решимость, не место сантиментам.

Лукреция раздумывает над советом почившего свекра: вот как, решимость и сантименты. «Разве они не могут быть связаны? – хочет спросить она. – Разве решимость не бывает продиктована чувствами? Разве сердцу нет места в подобных вопросах?» Отпив глоток вина, она представляет мужа мальчиком на залитой солнцем поляне; он завороженно смотрит, как кабаниха ищет трюфели, а за ней перебирают копытцами три кабаненка. Затем воображает, как Альфонсо порют на глазах у отца.

– Мой отец, – неожиданно для себя начинает Лукреция, – держит в палаццо экзотических животных. У него в подвале зверинец.

– А! Да, я слышал. Вы видели, как они дерутся?

– Нет. Он никогда… Это зрелище он приберегал для гостей. Еще, может, для моих братьев, не знаю. Когда я была маленькой, он разрешил старшим детям посмотреть зверинец и мне заодно. Я радовалась, что меня тоже позвали, сочли достаточно взрослой – моих младших братьев оставили в детской. Понимаете, там была тигрица, и я…

Лукреция умолкает: и так наговорила лишнего. А главное, зачем? Она никогда не рассказывает о тигрице, ни с кем ее не обсуждала и обсуждать не будет.

Альфонсо, наклонившись к свету, с интересом изучает жену. Его внимательный взгляд скользит по ее чертам, ищет ответы. «Что все это значит? – думает Альфонсо. – Она так уверенно говорит… История о тигре, да, но что она пытается мне сказать? Почему замешкалась? Что скрывает?»

Она может поведать ему все. И о пытливом прикосновении к пламенному меху, и о том, как ушибла запястье о решетку, когда ее оттаскивали. Описать смрад зверинца, цепь на медвежьих лапах. Поведать, как через несколько недель после Sala dei Leoni она решилась подойти к отцу во время урока музыки, куда он порой заглядывал, если выпадала свободная минутка, и спросила, можно ли еще раз посмотреть на тигрицу, и жестокий ответ отца пронзил ее сердце, как кинжал.

– Увы, – сказал Козимо с явным безразличием, – тигра убили.

– Убили?.. – повторила Лукреция, будто не поняла это слово, взятое из языка, ей пока не ведомого. Да разве может подобное существо умереть, исчезнуть, ведь оно – само воплощение жизни? Немыслимо!

– Лев с львицей, – объяснил Козимо, – напали на тигра. Нерадивый слуга забыл запереть двери между вольерами.

– Тигр сражался до последнего, – прибавил отец, перевернув страницу партитуры. – Здорово поранил львов. Боролся за свою жизнь, но львы были сильнее. Слуги не смогли их разнять. – Он раздраженно повел плечом. – А главное, шкура у него была вся разодрана, даже не получилось снять твоей маме на шубу. Она очень расстроилась.

Лукреция могла признаться Альфонсо, что в тот же вечер заболела. Придворный лекарь сделал ей кровопускание, поставил на грудь припарку, выписал успокоительное и настойку валерианы. Он определил у нее нервную лихорадку и отправил в карантин на нижнем этаже.

– Увы, – добавил лекарь, – нельзя сказать наверняка, выживет ли она.

Несколько недель Лукреция провела в спальне на нижнем этаже и видела только лекаря и служанку, которая давала ей суп и меняла постельное белье. Лукреция пошла на поправку, лишь когда мама заглянула ее проведать. Девочка выплыла из беспокойного сна и увидела на кровати Элеонору, закрывшую лицо шарфом, чтобы не вдохнуть ненароком заразу. Лукреция удивленно смотрела, как мать разворачивает крошечные предметы, обернутые бумагой и перетянутые бечевкой. Внутри оказались разноцветные стеклянные animaletti^[18]. Элеонора разложила на простыне голубую лисицу, желтого медведя, рыбу с золотистым хвостиком-веером – она заказала зверюшек из города, знаменитого своим стеклом, чтобы порадовать дочку. А еще добавила: учитель рисования видел рисунок Лукреции и дал посмотреть своему наставнику, придворному художнику синьору Вазари. А тот, в свою очередь, сообщил о нем Элеоноре. Синьор Вазари порекомендовал Лукреции заниматься живописью. Глаза Элеоноры блестели отчаянной надеждой над маской из платка.

– Хочешь рисовать, Лукреция? – спросила Элеонора, покачивая стеклянного мишку, будто он танцует.

Лукреция не понимала, о каком рисовании речь, и вообще смысл маминых слов от нее ускользал, однако же она выдавила: «Да, мама, спасибо», потому что знала, как порадует мать такой ответ.

– Тогда надо выздоравливать, правда? – манила Элеонора. – И сможешь учиться со всеми.

Лукреция вернулась в детскую и классную комнату еще более притихшей и худой, чем прежде. Она часами расставляла и переставляла animaletti на подоконнике детской. Ей разрешили рисовать с остальными детьми, и через несколько недель учитель начал оставаться с ней после занятий, давать частные уроки. Он не обучал ее, а скорее рисовал с ней вместе и время от времени говорил: «Вот так, видишь?», «Лошадь или бабочка разве так выглядят?», «Подумай еще», «Посмотри внимательнее», «Вглядись», «А теперь похоже на это или на то?»

Она больше никогда не заходила в Sala dei Leoni.

Она могла рассказать все это Альфонсо и пустить его в потаенные уголки своего сердца. И потому промолчала. Туда хода нет. Она утаит, что без уроков рисования, которые длились до самой свадьбы, ей не удалось бы выздороветь и вообще выжить – она камнем упала бы на дно незримых вод. Эти слова она бережно сохранит в глубине души, где никто их не найдет и не станет рассматривать под увеличительным стеклом.

И вот, когда Альфонсо спрашивает, что же стало с тигрицей, Лукреция сухо улыбается и отвечает:

– Не знаю. Наверное, отец ее продал. Мама не выносит зверинца – всегда жалуется на запах и шум.

Взгляд Альфонсо на мгновение задерживается на ней, затем муж берет ее за руку.

– Вы замерзли, дорогая. Возьмите еще оленины, согреетесь.

Семь галей^[19] с золотом

Палаццо, Флоренция, 1550-е

В детстве Лукреция имела чудну́ю привычку постоянно спрашивать родителей, как они познакомились. Она уговаривала Элеонору, потом Козимо, затем опять Элеонору, пока мама с папой не сдавались под ее натиском. На самом деле супругам нравилось пересказывать этот эпизод: им было приятно, что их сложный пятый ребенок так увлечен романтикой – они видели в том проявление женской чувствительности, которой дочери временами не хватало. Однако Лукрецию интересовали отнюдь не романтика и нежности. Она снова и снова слушала, как родители впервые увиделись, потому что пыталась понять этих загадочных, ярких людей, благодаря которым появилась на свет и на которых была столь не похожа. Она слушала версию Козимо, затем сравнивала с версией Элеоноры, потом вымаливала у Козимо продолжение и сопоставляла сходства и отличия. Она пыталась разобраться, в чем суть брака, что заключает в себе союз мужчины и женщины.

В бессонные ночи или во время причастия она перебирала в уме обрывки и фрагменты родительской истории, словно азартный игрок – жетоны; взвешивала их, пыталась упорядочить. Пока братишки сопели во сне или родители вторили священнику на латыни, она представляла отца: вот он, пятнадцатилетний юноша, всего лишь паж, гость при дворе неаполитанского вице-короля, сквозь тонкую завесу видит младшую дочь хозяина – тринадцатилетнюю Элеонору. Лукреция воображала комнату с колоннами и тяжелые портьеры по обе стороны резного камина. Элеонора, наверное, носила блестящую длинную косу, а подбородок поднимала чуть выше, чем позволяли приличия. Взгляд ее скользил по потолку не мечтательно, а беспокойно. Лукреция так хорошо знала подробности этой давней истории, что они стали походить на потрепанные временем самоцветы: их уголки стерлись, а прежний блеск потускнел.

Конечно, необычная красота Элеоноры заинтриговала отца, а платье в испанском стиле и украшения в косе придавали ей особое очарование. Козимо вернулся во Флоренцию и два года лелеял образ юной испанки в сердце, а когда получил титул великого герцога Тосканы и возглавил династию, попросил полюбившуюся девушку в жены. Нет, какую бы политическую выгоду ни сулил брак с принцессой голландской или дочерьми соседних правителей, ему нужна была красавица из Неаполя, и больше никто! Вице-король обдумал его просьбу и предложил старшую дочь, но напрасно: Козимо от нее отказался. Он хотел жениться только по любви, а любил он Элеонору. В конце концов вице-король согласился, и молодых людей поженили по доверенности^[20]. Элеонора начала учить тосканский диалект, чтобы самой переписываться с мужем, а не просить переводчика расшифровать его послания.