Респектабельные мужчины в душных шерстяных тройках и молодые женщины со строгими лицами приводили детей и сохраняли ледяное спокойствие, пока не гас свет. Штефан ходил между рядами с лотком напитков и сувениров, всматриваясь в лица. Ему не глядя совали мятые купюры и монеты, брали из его рук все, что он давал, завороженные происходящим. Люди смеялись, замирали, открыв рты – обведенные красной помадой женские губы, образующие аккуратные «о», скрытые бородами и усами мужские. Штефан знал, что люди часто стесняются пережитых эмоций, стараются не возвращаться туда, где показали свое настоящее лицо. Но их зрители приходили снова.

«Атмосфера, Штефан, – устало объяснял Томас. – Людей теперь трудно удивить, трудно докричаться до ребенка, который визжал от восторга на старых представлениях. Ты не сделаешь ничего, что вызовет такие же эмоции у взрослого. Но дай зрителям почувствовать, что «сейчас» может быть «как раньше». Ты даже не обманешь, просто напомнишь, как было здорово ни о чем не думать, есть жирные липкие яблочные пирожки и верить в чудеса. Они придут поверить в них снова, и приведут детей, чтобы поверили».

«Разве мы не для детей работаем?» – спросил тогда еще молодой и наивный Штефан.

«Разве нам платят дети?»

Взрослый и циничный Штефан, снова впавший в хмельную сентиментальность, со вздохом закрыл окно, разделся и лег в кровать. Он уснул, не успев согреть прохладную ткань наволочки.

Проснулся от того, что Хезер легла рядом, вытащив из-под его головы вторую подушку. Обдавала горячим запахом хмеля и корицы, уткнулась ему под ключицу теплым острым плечом и затихла.

Штефан уснул снова и во сне видел, как разворачивается черная спираль города Соллоухайм. От окраин к центру, к крылатому ратгаузу с медными лисом на шпиле. Разворачивается, превращаясь в черного змея с нелепо-кремовой треугольной головой и красными глазами. А потом медленно опускается в ледяное море, оставив только раненую землю под вывороченными фундаментами и черные хлопья, кружащиеся над ней.

Глава 6
О позерствующих и позирующих

Проснулся Штефан от ритмичного визгливого скрипа, раздающегося из угла. Почти минуту выпутывался из теплого одеяла, пытаясь сообразить, когда в Кайзерстате их стали шить пятиметровыми. Одеяло никак не кончалось, а еще оно будто забилось под веки и в горло. Между тем скрип не прекращался и раздражал все сильнее.

– Какого хрена?!

Пол был холодным и шершавым. Штефан, щурясь и ругаясь, распахнул ставни и зашипел, прикрыв ладонью глаза.

Лигеплац уже проснулся – оделся в яркий, отфильтрованный сияющим лазурным небом свет, загалдел, завыл пароходными и заводскими трубами.

Штефан криво улыбнулся загаженной голубями крыше соседнего дома, почти целиком закрывающей обзор и обернулся.

Крыса сидела в деревянном ящике и сосредоточенно грызла его угол. Дыра была достаточно большой, чтобы крыса могла выбраться, купить на ярмарке двухместную крысиную кровать и затащить ее в ящик, не ставя на ребро.

Он никак не мог понять, что Хезер находит в этих тварях.

Разумеется, ни открытое окно, ни какая-то там крыса Хезер не разбудили. Она спала, прижавшись к стене. Одну руку она, кажется, просунула в щель между стеной и матрасом, а другу запрокинула за голову. Казалось, что она обнимает стену.

– Вечно ты обнимаешься со всякой дрянью. Посмотри на эти обои, Хезер, ну как ты можешь, – вяло пошутил Штефан, пристегивая подтяжки.

Готфрид уже сидел внизу, заняв столик у окна. Хозяйка – дородная женщина с ужасающего размера бюстом – расставляла перед ним тарелки, и ее недовольное пыхтение Штефан слышал с лестницы. Вид у чародея был такой же, как перед левиафаном – глаза полны покоя, на тонких губах блуждает полуулыбка. Казалось, еще чуть-чуть – и он запоет.

– Доброе утро, – сказал Штефан, больше желая нарушить эту сюрреалистичную картину, чем проявить вежливость.

Готфрид улыбнулся ему как только что обретенному брату.

– Штефан! Я заказал нам завтрак, а где ваша прекрасная подруга?

– Дрыхнет, – пожал плечам он, усаживаясь за тот же столик, и спросил уже на морлисском: – Что творится?

– Ее раздражает мой шарф, – голос у Готфрида был почти виноватым. – Думает, я сейчас начну убеждать ее отринуть веру, и Спящий проснется.

– Это вы мысли ее прочитали?

– У нее на лице все написано. Я не умею читать мысли, – укоризненно сказал Готфрид, заправляя за воротник ручное полотенце и прикрывая им петлю.

Штефан только пожал плечами.

Яйца жарили на сале – в белоснежной глазунье тут и там попадались темные пятна шкварок. Сало было старое, пересоленное и, судя по привкусу, брюшное. Хлеб подогрели, но внутри он оставался черствым, а зачем им с утра подали перекрученный с солью чеснок Штефан так и не понял. Это был не самый паршивый завтрак в его жизни, но настроения он не улучшил.

Единственное, что оправдывало эту трапезу – чай. По мнению Штефана, в Кайзерстате заваривали лучший чай – смесь местной ферментированной травы, пыли с мешков, в которых возили чай из Гунхэго и кусочков сезонных фруктов. В чайнике, правда, обнаружилась полусваренная спираль яблочной кожуры, но Штефана это нисколько не расстроило.

– Видели газеты? – начал Готфрид, кончиками пальцев отодвинув почти полную тарелку.

– Нет, – Штефан подобрал коркой остатки желтка.

– Недавно убили Хагана Хампельмана, владельца борделей с механическими девушками. А сегодня – Сатердика Шатта, одного из их инженеров.

– Наверное, это очень волнующая новость и интригующая история, – равнодушно бросил Штефан.

Меньше, чем механические женщины его интересовали только их производители. Он ничего не знал и не хотел знать об этой отрасли экономики Кайзерстата. Знал только, что здесь умеют делать механических людей, неотличимых от настоящих – "пташек" для борделей и "соловьев" для безутешных скорбящих. О копиях умерших он как-то читал пару забавных романов – один сентиментальный, взятый у Пины, а второй – ужасы про сошедшего с ума механического мальчика. Этим его знания ограничивались.

– Мне всегда казалась странной эта… практика. Вы были в борделях «Механических Пташек»?

– Знаете, Готфрид, если мне когда-нибудь нестерпимо захочется присунуть механизму я, пожалуй, пристроюсь за выхлопной трубой экипажа.

Готфрид зевнул и сменил тему:

– Итак, вы собираетесь в Гардарику.

– Угу.

– Расскажите о вашем представлении. Какого рода у вас номера?

– Вообще-то наш прошлый шталмейстер был фокусником. Он ставил большинство номеров, у нас… перформативное представление, – ввернул он модное слово. – Пять лет назад мы заполучили Инмара и Несс Вольфериц, – Штефан сделал паузу, чтобы посмотреть на реакцию собеседника, но для Готфрида имена явно ничего не значили. – Есть такой город, Рингбург, столица некого Кайзерстата, и там есть охрененно большой театр, а в нем – охрененно известные комедийные актеры.

– Вот как. И что же они делают в вашем представлении? Устраивают буффонаду? Колотят друг друга по голове бутафорскими молотками?

– Когда вы в последний раз были в цирке, Готфрид? – ласково спросил Штефан, с трудом справившись с желанием сломать чародею нос.

Он поводил в воздухе рукой, и взгляд у него стал совсем отсутствующим.

– Что вы собираетесь делать в Гардарике? Вы заставили Хезер согласиться взять вас в труппу, верно?

Штефан не хотел себе признаваться, но Готфрид его пугал. Он прятал от себя этот страх, так же, как страх перед змеями и морем. Мог контролировать, мог осознавать, но никак не мог перестать чувствовать. Рядом с Готфридом он чувствовал особую уязвимость – этот человек мог заставить его сделать все, что угодно. От его влияния не защититься и не отмахнуться, как от иллюзий Нора Гелофа.

К тому же ему все меньше нравилась идея брать его в труппу. Готфрид будто и не прятался – носил выделяющую его из толпы петлю, не прятал лицо и не скрывал морлисского акцента. С другой стороны – брезгливо отодвигал тарелки и позволял себе шуточки о будущей работе. У него была дорогая одежда, хорошее оружие и явная привычка к комфорту, но он покорно глотал приторный лигеплацкий чай и собирался ехать выступать с разоряющимся цирком.

Сейчас в Морлиссе заняты восстанием, но что будет, когда власть его подавит – а в этом Штефан не сомневался – и займется преступниками и дезертирами?

Ему не хотелось проверять.

– Давайте проясним, Штефан, – в голосе Готфрида звучала обреченная усталость. – Колдовство не берется… из ничего. Мы все платим. После каждого серьезного… внушения мне желательно сутки даже искры пальцами не высекать, кстати, я надеюсь, вы знаете, как выглядит человек, у которого случился инсульт и что в этой ситуации делать. Во-вторых – это попросту больно. И я не стану никому ничего внушать просто так. И, наконец, я помимо силы обременен еще понятиями об этике.

– У вас странные понятия…

– Вы выглядите довольно сильным человеком. Вы много конфликтов решаете силой?

Штефан решал силой очень много конфликтов, но говорить об этом Готфриду не стал. Вместо этого он еще раз перебрал его последние слова и нашел те, что вызывали опасения.

– Я знаю, почему чародеям больно колдовать. – Штефан заметил мелькнувшее в его глазах удивление и усмехнулся: – Я антрепренер. Разбираюсь… в людях. И чародеях. Вам ставят блоки, вы проходите регистрацию и должны регулярно ходить на осмотры, чтобы блоки не мешали. Если вам больно колдовать, значит, кто-то ваши блоки ослабил, но не снял, а отмечаться вы не ходите. К тому же я вчера ничего не сказал, но рассказывайте про горящие дирижабли кому-нибудь другому. Никогда не поверю, что чародей на войне пришел в ужас от вида боя. Даже бойни. Нет, Готфрид, вы не мальчишка-рекрут. Вам насрать было бы на какой-то там дирижабль. А на три дирижабля трижды насрать.

Штефан достал пачку папирос, закурил и откинулся на стуле, чувствуя, как первая затяжка полощет легкие.

Потом поднял взгляд на Готфрида.

Томас так и не получил «общее гражданство». Чаще всего этим правом пользовались артисты и Идущие, и им выдавали такие документы охотнее всего. Они освобождались от воинской службы и ряда гражданских обязанностей, но лишались защиты своей страны, и судили их только по законам страны, где они находились. У Штефана и Хезер давно были такие удостоверения, а Томас хранил верность Эгберту, чьи жители славились рыжими волосами и непроходимым упрямством.

Штефан все это сказал, когда Томас собрался на фронт. Говорил, что запрет его в сарае вместе с Нором Гелофом, а если потребуется – прострелит ему колено, что Томас уже не молод, что ему незачем лезть под пули, и вся эта война – одна большая, жестокая глупость. Томас что-то говорил про долг, про тех, у кого выбора нет, и прочую чушь. Штефан злился, говорил, что проще заставить барана плясать канкан, чем переубедить в чем-то жителя Эгберта.

А потом записался добровольцем, оставив антрепризу Хезер и матери Томаса.

Войну Штефан вспоминать не любил. Густую черную грязь и мертвецов – белых, раздувшихся, тянущих руки из каждой канавы. В Гунхэго бросали мертвых солдат в канавах и колодцах, оставляя врагов без питьевой воды.

Альбионские солдаты оставляли трупы пленных приколоченными к косым крестам на полях, чтобы сторожили ворота взятых городов.

Это почти все, что Штефан помнил о войне. Трупы, грязь, а еще удушающая жара, рвущая легкие на части. И Томас, который смотрел на это с каким-то тупым равнодушием, а по вечерам вместо того, чтобы отдыхать, помогал санитарам в госпитале и даже ассистировал молодому альбионскому хирургу, которого вроде недавно повесили за какие-то убийства. Штефан плевал в грязь и шел спать.

Он хорошо понимал, почему мальчишка начал убивать еще и дома.