Револьвер, который Штефан носил с собой, ему не нравился. Прошлый, удобный и пристрелянный, он потерял и до сих пор не знал, как. Даже думал, что украли. Нынешний был тяжелым и со слишком длинным стволом, по мнению Штефана больше подходившим упомянутым «маленьким мужчинам».

Сначала они долго и с удовольствием выбирали новый. Продавец совал ему в руки несколько штук и отвлекался на других покупателей, а Штефан, жалея, что они не находятся в лавке, где на заднем дворе обычно можно было пострелять, целился в слякоть под ногами и слушал щелчки.

Потом они так же долго торговались. У револьвера Штефана на рукоятке была позолота, и продавец так посмотрел на него, что пришлось объяснять, что он в спешке купил первый попавшийся, а потом не было времени поменять.

– Зато ты этот толкнешь какому-нибудь мальчишке, который будет трясти им перед друзьями. Чтобы член не доставать, смотри, какой длинный, – Штефан перевернул револьвер так, чтобы позолота блеснула на солнце.

– Такому мальчишке я продам то недоразумение, что ты первым смотрел, знаешь, сколько я ее с собой вожу?! Слушай, мужик, а купи лучше глефу? Красивый клинок, будешь им красиво махать, и бабы тебе, красивому, всегда будут давать.

– Бабы мне и так дают, а глефой сам маши сколько влезет.

Через десять минут они уже для собственного удовольствия ругались, мешая хаайргатский с кайзерстатским.

– А это слово что означает? – заинтересовался продавец, когда Штефан многозначительным голосом рассказывал, что думает о лавочнике, пытавшемся продать ему нож для бумаги как стилет.

– Мужика, который сам себя удовлетворяет ртом, – лениво объяснил он, некстати вспомнив, сколько раз назвал Вито этим словом, пока метался у госпиталя.

– Надо же, а в Морлиссе похоже змею называют, которая кусает себя за хвост.

– Зачем кусает?

– Да кто их в Морлиссе знает, они вечно сами себя за что-нибудь кусают, недавно вон вообще революцию устроили. Хорошее слово. Вот такому дураку свой револьвер бы и продал.

– У нас в Хаайргат это называется «самодостаточная личность», а револьвер я продам тебе.

И в конце концов продал. Вспомнил про часы и приложил к револьверу цепочку, оставив часы себе. В подарок получил коробку патронов, отравленную шпильку для Хезер и «чтоб тебя твоя краля ею во сне пырнула».

Темнеть только начинало, но ярмарка уже зажгла все свои огни – вывески, гирлянды, светильники, уличные фонари и жаровни утопили ее в красно-золотом свете, разбавленном синими и зелеными искрами. Особенно ярко светились подмостки. Многие предпочитали покупать только при дневном свете, и как только на город опускались сумерки, торговлю можно было считать законченной. Начиналась развлекательная часть. В толпе замелькали мальчишки с лотками выпечки и огромными термосами за спиной. На подмостки вышел невысокий мужчина в расшитом пайетками пиджаке. Обвел толпу мрачным взглядом, а в следующую секунду на его лице зажглась улыбка – такая широкая и белозубая, что казалось, засияла еще одна лампочка.

Штефан проверил револьвер, деньги и билеты, и начал медленно проталкиваться к выходу. Не то алкоголь и пребывание в толпе, не то близость подмостков погасили панику, и теперь Штефан чувствовал себя так же, как раньше ощущал себя среди людей – слегка раздраженным.

На подмостки вышли музыканты из Эгберта. Высокий рыжий парень без словесных прелюдий взял первые аккорды скрипичным переливом. Остальные подхватили, а двое – парень и девушка в зеленом манерно подали друг другу руки и закружились в танце, стуча каблуками по самому краю подмостков. Штефан бросил на них быстрый взгляд и подумал, что музыканты-то с ними не едут, и в Гардарике придется нанимать еще и их. Поднял воротник пальто, словно пытаясь удержать эту мысль – нудную, ворчливую и уютную. Ее можно будет думать, пока не выберется на пустую улицу.

А потом пришла другая мысль – слишком нарочито танцоры балансировали на самом краю. Конечно, этот номер мог поставить кто угодно. Но девчонка постоянно находилась на грани падения, а весь танец парня сводился к тому, чтобы ее удерживать. Штефан замер. Белое кружево ее нижней юбки словно рисовало в темноте свой узор. У мальчика были белоснежные манжеты на зеленой куртке – в Эгберте так не носили. В Эгберте вообще терпеть не могли белые рукава, как и все, что было в моде на Альбионе.

Штефан знал только одного человека, который любил такие шутки. Он молча начал пробираться к небольшому фургончику, стоящему за подмостками.

Когда рядом с фургоном мелькнул синий камзол, Штефан еще позволял себе сомневаться, потому что так не бывает. Такого не может быть. Даже когда узнал серебряное шитье на камзоле – раньше, чем человека, который его носил – продолжал убеждать себя, что ошибся. А потом увидел рыжие кудри над синим воротником, и больше сомневаться не смог.

– Томас! – крикнул он, пытаясь оттолкнуть толстяка в твидовом костюме. – Томас!

Фокусник обернулся. Скользнул растерянным синим взглядом по толпе и развернулся к подмосткам. Штефан наконец смог прорваться к фургону и схватил Томаса за обшлаг. Как тогда, в первый раз, когда собирался отвести к Хезер.

– Какого ты хрена здесь делаешь?! – выдохнул Штефан, пытаясь унять нарастающую злость. – Ты разве не…

Томас поднял руку, останавливая его. Закрыл глаза, уставшие и воспаленные, а потом открыл снова. Во взгляде лучилась радость встречи, а улыбка, в искренности которой невозможно было усомниться распустила узор морщин под тонким слоем грима.

– Штефан, как я рад тебя видеть!

Ему хотелось зажать в кулаке тяжелую монету в два тайра и ударить Томаса в лицо. Потому что он мог простить что угодно – выступление с чужой труппой, когда он так нужен был своей, все долги, которые Томас им оставил, контракт на двадцать представлений в Морлиссе. Но только не эту лживую радушную гримасу.

– Что ты за… – выдохнул он, подавившись всеми следующими словами.

– Мне скоро выходить, – Томас говорил громко, чтобы перекрыть музыку и гул толпы. – Можем поговорить потом?

– Можем вообще не разговаривать, тебе кажется не особо это нужно! – бросил Штефан и тут же прикусил язык. Ему стало стыдно – говорит, как обиженный подросток.

Томас только вздохнул и кивнул на фургон.

За фургоном был натянут тент. На земле лежали сложенные декорации, за бутафорским деревом, нисколько не стесняясь, переодевалась миловидная пухлая блондинка, у ног которой лежал грустный дог с львиной гривой из желтой бумаги.

– А она не мерзнет? – неловко спросил Штефан, пытаясь сгладить впечатление от прошлой реплики.

– Не знаю, – слабо улыбнулся Томас. – Я знаком с этими людьми всего неделю и, если честно, почти ни с кем не общался. Только с их шталмейстером и теми ребятами, что сейчас танцуют… Давай сюда, здесь изоляция.

Они зашли в фургон и Томас захлопнул дверь. Внутри действительно было тихо, но темно, пыльно и почти не было места. Томас сел на высокую катушку, пошуршал чем-то в темноте, и в его ладонях зажегся тусклый желтый шар-светильник. Штефан остался стоять.

Он хотел спросить, зачем в фургоне звукоизоляция, потом вспомнил, что такие любят покупать музыканты, а потом решил, что ему это совершенно безразлично.

– Я заметил. Увидел танец и сразу понял, кто ставил, – ответил он, проводя ладонью по лицу. Потом вытер ее о штаны. – Как Тесс?

– Ей не помогут в Кайзерстате, – равнодушно ответил Томас. – Через несколько часов мы отправляемся на аэродром. Полетим на Альбион.

– Думаешь, там врачи лучше?

– Надеюсь. А что ты… вы бежали из Морлисса?..

– Ты знал? – Штефан чувствовал, как слова налипают горечью на корень языка. – Ты общался с повстанцами, они потом якобы от тебя передали письма и ящик, в который нельзя заглядывать. Ты знал, когда начнется восстание?

Томас смотрел на светильник широко раскрытыми глазами, и Штефан не мог ничего прочитать по его лицу.

– Нет, – ответил он. – Клянусь, не знал. Это должно было случиться позже, намного… Но они вызвали из Флер Дайка Варнау. Думаю, это Бен его убил. А потом начал… все это.

– Пина умерла, – выплюнул Штефан. А потом почему-то начал оправдываться: – И Вито. Она так и не поправилась, а он торчал у госпиталя, и когда началось я… я пытался туда добраться, найти его, но…

– Когда была… давка у госпиталя… ты был там? – глухо спросил Томас.

– Откуда ты знаешь про давку? Я думал, лигеплацкие газеты трезвонят об убийстве владельца борделей с механическими девочками.

Томас покачал головой и отвернулся. Штефан молчал, наматывая на ладонь подобранный с пола золотистый шнурок.

– Так ты был там? Ты пошел за Вито, да?

– Да, – не стал отпираться Штефан. – Да, я был там. У госпиталя, не у ратгауза. Поэтому я жив.

– Прости, – глухо ответил Томас. – Я не знал. Я все не проверил… клянусь, я устраивал вам этот контракт просто потому что это двадцать выступлений, а вам нужны были деньги…

– Не за тем, чтобы мы переправили тот ящик и письма?

Томас покачал головой. Он выглядел усталым, виноватым. И постаревшим. Штефан растер ладонями лицо, словно пытаясь втереть в кожу всю злость, что у него была. Только бы держать ее при себе.

– Томас? Я тут с Хезер и новым чародеем… у нас новый чародей, сильный, бывший боевой менталист… его зовут Готфрид Рэнди…

Штефан плохо помнил родителей. То время словно стерло, утопило в окровавленной воде. Помнил, что любил их, помнил, какая шляпка была на матери перед смертью и еще какие-то глупости, ничего не говорившие о его семье. Хорошо помнил приют и что было потом. С Томасом они встретились, когда Штефан был почти взрослым. Сейчас у самого Штефана в бороде мелькала седина, но с Томасом он все равно чувствовал себя подростком. Иногда он думал, должно ли ему быть стыдно за то, что любит Томаса сильнее, чем почти забытого отца, но не мог ответить себе на этот вопрос.

И сейчас вся злость куда-то делась. Он не заметил, как начал оправдываться, что не уберег Пину и Вито, а потом собрался звать Томаса обратно. Потому что без него осиротевшая труппа не жила. Потому что без него вновь осиротевшему Штефану было плохо.

– Я не могу, вернуться, Штефан, – прошептал Томас. – Я очень хотел бы. Но не могу. Пока я помогал повстанцам, проблемы начались у труппы, а пока я метался между повстанцами и труппой, заболела мать. Нет, теперь я буду делать что-то одно. И до конца, каким бы он ни оказался.

Штефану хотелось сказать что-нибудь правильное и хорошее. Вспомнить подходящие чувства, а к ним подобрать подходящие слова. Но Томас говорил о бессилии перед надвигающейся смертью. Он старел, его мать больше не могла встать с кресла. Он возил ее по клиникам, пытаясь заставить врачей биться с неизбежным, а мать Штефана погибла молодой.

Но глядя на осунувшееся лицо и рыжие волосы, тусклые в полумраке, Штефан понял, о каких чувствах говорит Томас.

– Я не знаю, умерли ли Пина и Вито, – тихо начал Штефан. – Я не видел их мертвыми. У нас есть приглашение в Гардарику, мы летим туда, в Кродград. Я нанял сильного чародея, я найду еще артистов, а Хезер такая умница, она… не просто ведет представление, она понимает, как ты его ставил… У нас все будет хорошо. Все, что мы делаем – это твое, и будет твоим, чтобы ни случилось…

Штефан хорошо врал, но когда нужно было говорить правду часто становился косноязычным. Когда он впервые пытался объясниться в нежных чувствах Хезер – она очень удивилась. Сказала, что ждала от него большего красноречия, а он, перенервничав, начал ворчать, что если она хочет красноречия, то он может попробовать продать ей сервиз.

И сейчас слова снова отказывались служить ему. Они с Томасом уже прощались, но тогда Штефан не чувствовал необратимости этого прощания. Ему все казалось, что скоро все будет как раньше. Но теперь он чувствовал, что как раньше уже ничего не будет. «Вереск» менял состав, мать Томаса умирала, Томас смотрел больными глазами и серебряное шитье его камзола больше не сияло.

– Поехали с нами, – выпалил Штефан, хватая его за обшлаги и тут же поспешно отдергивая руки. – В Гардарике отличные врачи, а в Кродграде лучшие врачи Гардарики!