А потом на палубу вышли родители – мама в своей любимой зеленой шляпке и отец, близоруко щурящийся, потому что опять забыл в каюте очки. Штефан хотел закричать, броситься к ним, но что-то не давало. Родители были живы, улыбались ему, и мама махала рукой, звала к себе.

Штефан смотрел на них, позволяя этому неясно откуда взявшемуся волшебству себя обмануть.

А потом наконец-то заплакал.

Глава 1
Голоса над городом, флаги над крышами

За час до того, как в Солоухайм прозвучал первый выстрел, флюгера на всех крышах сошли с ума. Глубокой ночью ожили птицы, стрелки, лисы и рыбы. В полном безветрии они вертелись, визжали, тревожно принюхивались, свистели, бились и пытались встать на крыло.

В Морлиссе верили, что флюгера приносят удачу, и в ту ночь с каждой крыши раздавался шорох и скрип, предупреждающий о грядущем безумии.

Крутился, словно бежал от чего-то, медно-рыжий лис на шпиле ратгауза, обнимающего городскую площадь, и лунный свет серебрился в зеленом стекле его глаз. Качалась на крыше театра Эркель Холл почти невидимая в темноте черная чайка. Целая стая птиц – сорок, синиц и грачей – стрекотала на стеклянном куполе крытого городского рынка.

И изогнувшийся в прыжке лосось над крышей адмиралтейства сверкал серебристой чешуей, будто подхваченный бурным потоком.

Все, к кому не пришел сон этой ночью, смотрели на крыши. Или вовсе не выглядывали на улицу – все шло, как должно было идти. Утром о происшествии должны были писать все газеты. Статьи были утверждены и выпуски сверстаны. Никто не должен был вспоминать о вчерашнем самоубийстве на городской площади, и уж точно никто не должен был говорить о мужчине, сошедшем с прибывшего двенадцать часов назад поезда. Он прождал эти двенадцать часов в закрытом вагоне и был очень недоволен этой мерой предосторожности.

Херр Варнау, придворный чародей, которого вызвали с переговоров во Флер, предпочел бы продолжить дипломатическую миссию. К дипломатической миссии прилагались вино, женщины и золотистые кристаллы, которые так славно растворялись в вине и делали мир ярче, а женщин – красивее. На родине его ждал холод, мокрый снег, толпы демонстрантов и простаивающие из-за забастовок заводы.

Херр Варнау был сильным чародеем, но пост при дворе получил благодаря тому, что был умным чародеем. И он точно знал, как очистить улицы, заставить работать заводы и через три дня вернуться во Флер. Пусть к концу переговоров – их исход все равно его не заботил.

На том, что с поезда херр Варнау должен сойти с двенадцатичасовым опозданием, настоял новый руководитель Сторожевой – отдела безопасности при Стеринготте. Херр Варнау уважал преданного короне Бернарда Берга, поэтому согласился на этот план, казавшийся ему параноидальным.

Первый выстрел раздался, едва он ступил на перрон.

Сын Бернарда Берга, Бенджамин, никогда не дорожил доверием отца.

…

Штефан Надоши собирался спать. Последние полчаса он полулежал на рассохшемся столе и пытался посчитать, сколько цветочков на обоях в комнате, если обои полосатые, в каждой полоске тридцать четыре цветка, а полосок… а вот посчитать полоски почему-то никак не выходило.

Грязно-красный свет газового фонаря мешался с серым рассветным и ужасно раздражал, но у Штефана не было сил встать и погасить его.

Бессонная ночь изрядно его вымотала – аккуратные столбики счетов, казалось, отпечатались под веками, и стоило закрыть глаза, как в темноте зажигались бесконечные цифры. Ползли, словно змеи, куда-то вниз, ехидно скалились и складывались в долги и неизбежное разорение. Штефан до утра пытался найти компромисс между потерей реквизита, еще большими долгами и риском застрять в Морлиссе.

Когда на улице раздался надрывный вой аэрофона, Штефан малодушно понадеялся, что это очередной экзальтированный дурачок выстрелил себе в голову под городской виселицей. Вчера утром таких нашлось целых трое.

Но вчера вслед за воем наступила гробовая тишина. А сегодня за сиреной пришел ритмичный, нарастающий стук.

– Нет-нет-нет… – пробормотал Штефан, по-прежнему не вставая. – Нет. Не может того быть.

Стук нарастал. Становился из далекого, нарастающего шума слаженным топотом тысяч сапог и расходящимся от центра гулом.

Штефан медленно досчитал про себя до десяти.

Нужно будить Хезер. Видит Спящий, он не хотел этого делать.

– Херр Надоши! Хер-р-р Надо-о-оши! – раздался крик.

Штефан, вздохнув, встал из-за стола и выглянул в окно. Марк, мальчишка-газетчик, которому он всегда давал лишнюю монетку, бежал к его дому с другого конца улицы, звонко ударяя подошвами о мостовую. Шнурки он не завязал и до сих пор не упал только чудом. Вместо газет у него в руках было что-то вроде темно-синего полотенца, которым он размахивал над головой.

– В чем дело? – крикнул Штефан.

– Ре-во-люц-ц-ция! – крикнул в ответ мальчишка. Он подпрыгивал, и слова вибрировали, разбиваясь в такт прыжкам. – Восстание! Херр Надоши, слышите?!

Штефан прекрасно слышал. Теперь ритм марша стал ритмом гимна «Голоса над площадью, флаги над крышами».

– Беги домой, Марк, скажи матери закрыть окна и не выходите на улицу! – крикнул Штефан, перегнувшись через подоконник.

– Шутите?! Идемте с нами, херр Надоши! Вы кр-р-расиво гово-ри-те! Идемте скор-р-рее!

Штефан ждал, что Марк остановится под окном, но он пробежал дальше, на ходу завязывая полотенце вокруг шеи.

– Вставайте! Вста-а-авайте! Про-с-сыпай-тесь! Люди вышли на улицы! Люди вышли! – звучал его удаляющийся голос.

– Да чтоб тебя, – тоскливо пробормотал Штефан, провожая его взглядом.

По крайней мере расчеты потеряли всякий смысл – все, что не успели упаковать, придется бросить.

Штефан захлопнул бухгалтерский журнал – он только начал новый – и не глядя швырнул в холодный камин.

Над утренним мраком, над полусонным городом Солоухайм, собирался белесый туман. Сегодня он был чище, чем обычно – фабрики простаивали и не выдыхали клубы черного дыма в сырое серое небо. Штефан задернул занавеску, взял с комода кувшин с водой и вышел в коридор.

Пытаться разбудить Хезер стуком в дверь никакого смысла – она спала так, будто каждую ночь стреляла себе в висок, и пробуждение ее больше напоминало воскрешение.

Он как раз собирался совершить это чудо. Переступил порог спальни и медленно двинулся к белеющему в темноте пятну одеяла. Единственная работающая газовая лампа была как раз над кроватью, а ходить в темноте по спальне было попросту опасно – можно было раздавить чашку, поскользнуться на очередной драгоценной книге Хезер или, что было хуже всего – наступить на одну из проклятых крыс.

– Пожар! – рявкнул он, наклонившись над спящей. Хезер спала лицом вниз и он видел только заворачивающуюся в кудри темноту, разметавшуюся по подушке и блестящие бусинки глаз – три крысы уютно устроились у нее на спине. – Горим! Смерть, холера, передушили крыс, сперли весь реквизит, птичек сожрали, артистов расстреляли!

Хезер даже не пошевелилась. Штефан, вздохнув, стряхнул крыс, перевернул ее на спину и наклонил кувшин над ее лицом.

– С-у-у-ука… – простонала она, не открывая глаза. – Я только легла…

– Там революция, кедвешем, – сообщил он, выдергивая из-под ее головы мокрую подушку. – Народ озверел, повыбегал на улицы и стреляет.

– Уже? – пробормотала Хезер, перевернувшись на бок и пытаясь засунуть под щеку край одеяла. – Ну хорошо, зайди тогда через часик…

– Вставай! – не выдержал он, срывая с нее одеяло. – Давай, нам надо срочно бросать вещички в экипаж и валить отсюда!

– И много мы бросим в экипаж? – резонно заметила она, садясь на кровати и слепо вытягивая перед собой руки. – Водички бы…

– На, выжми, – посоветовал Штефан, бросая ей подушку. – А что ты предлагаешь?

– Ничего. В любом случае поздно дергаться, все уже случилось.

– Это была твоя идея тут задержаться, – раздраженно бросил он и сделал шаг от кровати. Под каблуком что-то сухо хрустнуло.

– Моя, – согласилась Хезер, зажигая лампу. Комнату залил красноватый дрожащий свет. – Пина больна, помнишь?

Штефан поморщился. Гимнастка действительно подхватила легочную гниль и лежала в переполненном госпитале. Вито, ее брат, сказал, что она лежит на лестнице с другими больными, и на нее уже надели маску.

– Пины уже нет, да приснится она Спящему в следующем Сне, – отрезал он. – И Вито тоже скоро придется сниться как-нибудь в другой раз, если он будет постоянно ошиваться у госпиталя. У нас есть приглашение в Гардарику, нас выпустят. И мы под знаком Спящего, помнишь? В артистов, пока на баррикады не лезут, не стреляют.

– Ага, а я до сих пор девка, – проворчала Хезер, стягивая сорочку. – Дай воды, а?

Штефан поискал взглядом кувшин или бутылку. Найти что-то в комнате, где жила Хезер было практически невозможно. Он видел книги, реквизит, элементы декораций, старый занавес, завернутый в рваный пергамент, косметику и духи, наваленные в коробки вперемешку с гримом и десяток клеток с крысами и птицами. Кувшина не было.

– За шкафом.

Она бродила по комнате, наугад выдергивая из наваленных на стулья тряпок белье и одежду. Штефан, наконец отыскав кувшин, снял с него миску, налил в нее воды и сунул Хезер под нос.

– Спасибо. Что там на улице?

– Когда в окно выглядывал – стреляли и очень воодушевленные куда-то неслись, наверное на главную площадь, – пожал плечами Штефан, наблюдая как она застегивает жилет.

– Ну вот и хорошо, всем же весело. Нет, надо было меня разбудить… Вито знает?

– Понятия не имею. Хезер, я как раз хотел о нем поговорить…

У Вито было два безусловных достоинства, и они же были его главными недостатками – ему было девятнадцать и он родился в Де Исте. Это значило, что он всегда следовал наитию, ходил по женщинам, встревал в истории и не видел повода в чем-то из этого себе отказывать.

– Я ходила к госпиталю днем. Он сидит на ступеньках и отказывается уходить, – развела руками она. – А до этого он с тобой не пошел. Ну и что нам делать, бросить его?

– А если мы с тобой здесь сдохнем – что остальная труппа будет в Гардарике делать?

– Выступать, – пожала плечами Хезер. – Люди иногда умирают, ничего не поделаешь.

Штефан пошарил рукой под кроватью. Пальцы коснулись сначала холодной металлической миски, а потом – деревянной резной поверхности шкатулки, где Хезер хранила папиросы. Миска была из тех, в которых матери больших семейств замешивают тесто. Окурками она была заполнена на две трети.

Месяц назад Штефан понял, что зарплаты рабочим не выплатят. Он всегда чувствовал опасность чуть раньше остальных. У нее был особый запах – она пахла горелым машинным маслом, морской водой и кровью. В Солоухайм этот запах появился почти сразу после их приезда, и вскоре мерещился Штефану повсюду.

Неделю назад, после того, как был упакован почти весь реквизит, разобрано все оборудование и собраны вещи, Штефан купил билеты на дирижабль труппе и выкупил грузовой отсек на корабле, потратив последние деньги.

Хезер была против. Хезер хотела уезжать как обычно – в фургоне, а габаритный груз отправить по частям. Хотела дать обещанные представления, а не возвращать билеты. И, конечно, наотрез отказывалась продавать фургон и экипаж.

Называла Штефана параноиком, плакала и пила абрикосовый шнапс.

Вчера они проводили труппу. У Штефана остались приглашения в Гардарику, подписанные одним из столичных театров, и он хотел отбыть как можно быстрее. Как назло, врачи не давали четкого ответа, будет ли жить Пина, да и вообще никаких ответов не давали, занятые другими пациентами. Поэтому Вито пропадал у госпиталя, Хезер продолжала пить шнапс, а Штефан все больше раздражался и бросал в камин бухгалтерские книги.

Хезер, наконец справившись с платьем, открыла окно. Аэрофон отдавал короткие злые приказы разойтись. Песен и выстрелов не было слышно, только зловещую, шершавую тишину, в которую проваливался город между плевками усиленного механического голоса.

– Может, обойдется? – с надеждой спросила она.

Штефан только закатил глаза. Запах гари и морской воды стал почти невыносим.