Вера в Белого была совсем молодой. Ее адепты не верили, что мир снится Спящему, и что все закончится, когда Он проснется. Носили белые шарфы, завязывая их висельной петлей, для проповедей снимали театральные и концертные залы и редко говорили что-то обнадеживающее.

– Спасибо, – поблагодарил мужчина, прикуривая от пляшущего над ладонью огонька. – Это вас привела маленькая женщина с крысиной клеткой?

«Маленькая женщина с крысиной клеткой, – ошеломленно подумал Штефан, на которого эти слова произвели куда большее впечатление, чем обычное чародейское позерство с огоньком. – Да кто вообще так разговаривает?»

– Да, – вслух ответил он. Дым внезапно показался горьким и запершил в горле подступающим кашлем.

– Это вы были на площади у ратгауза, когда загорелся дирижабль?

– Да.

Штефан затянулся, но, как назло, оставалась еще половина папиросы, а выкидывать недокуренную было жалко.

– Знаете, почему он загорелся?

Он с трудом сдержался, чтобы не сказать «да».

– Потому что дети не очень хорошо устраивают перевороты и взрывают башни, – с плохо скрываемым раздражением ответил Штефан. Лицо собеседника оставалось непроницаемым, а папироса в сухих губах выглядела неуместной.

– Потому что Спящий проснулся, – равнодушно ответил чародей. – Меня зовут Готфрид Рэнди.

Эти реплики сочетались между собой еще меньше, чем имя и фамилия Готфрида Рэнди.

– Спящий… что? Послушайте, я не религиозен и не стану менять веру…

Ледяной ветер дернул белый шелк шарфа у Готфрида на шее, оставив в полумраке светлый росчерк.

– Проснулся. Как быстро вы понимаете, что сон закончился и наступила реальность, герр?..

– Надоши. Штефан Надоши. Я не понимаю, о чем вы говорите.

На самом деле он прекрасно понимал. Половина нищих в Морлиссе наматывали на шеи грязные светлые тряпки и рассказывали всем желающим (и нежелающим тоже) о грядущем конце света.

– Вы открываете глаза, герр Надоши, когда вам приснился особенно яркий сон, и несколько секунд не понимаете, где вы и кто. Вы еще видите обрывки своего видения, но оно тускнеет, рассыпается, и вы понимаете, что сон закончился. Ваш Спящий уже открыл глаза.

Штефан сильно сомневался, что люди предпочтут сменить многовековую религию на новую, чтобы не верить, что Спящий открыл глаза, а патетические речи, подстерегающие даже у продуктовых палаток, успели надоесть. В такие моменты он жалел, что знает морлисский язык.

Папироса обожгла пальцы. Штефан щелчком отправил ее за борт и улыбнулся.

– А вы, герр Рэнди, всем рассказываете эту чушь?

– Только тем, кто готов слушать, – ответил Готфрид, и Штефан различил в его светлых глазах ехидные искорки.

– Я антрепренер. Разбираюсь в клоунах. И шоу. Ваше я бы смотреть не стал, но на работу бы вас нанял.

– Надо же, мы почти коллеги, – сказал Готфрид, словно не заметив колкости. – Я тоже собираю людей и устраиваю шоу.

– Проповеди о конце света и вечных муках – плохое шоу, – скривился Штефан. – Я думал, вы корабельный чародей.

– Вы просто не видели хороших проповедей, герр Надоши. – Готфрид прислонился к борту, повернувшись к морю спиной. – Я корабельный чародей, но мне платят за плавание, могу сойти в любом порту и не продлевать контракт. Вы служили в армии?

– В армии… нет, не служил, – соврал он.

Штефан закурил еще одну папиросу и протянул портсигар Готфриду. Возвращение в трюм уже не казалось хорошей идеей, а на палубе хоть и было прохладно, но зато нашелся собеседник, готовый рассказывать отвлекающую чушь, пусть и не слишком жизнеутверждающую. К тому же свежий воздух растворил подступающую простудную муть и очистил сознание.

– Но сертификацию вы проходили?

– Вы об этом, – поморщился Штефан. – Да, у меня в порядке все документы. У меня нет никаких сил, я ничего не умею, никогда не учился и не собираюсь.

О своих чародейских способностях Штефан не вспоминал уже лет пятнадцать. Сначала в его комнате трескались стекла газовых светильников, потом под его окнами стали появляться кротовые норы и мертвые птицы. Тогда Штефан испугался. Решил, что герр Виндлишгрец пробудил в нем какие-то темные силы, что ему придется становиться военным и придумал еще много какой-то чепухи.

Его свозили в город. Обследование проходило в госпитале, а не сыром подвале, который он успел нафантазировать. Улыбчивая женщина в белом бархатном сюртуке сказала, что у него нет никаких способностей, и этот короткий всплеск пройдет сам через пару лет, а пока ему стоит полгода попить специальную микстуру и ни о чем не волноваться.

«Молодые люди часто сталкиваются с неконтролируемыми вспышками, – подмигнула она. – С колдовством так же. Считайте это гормональным сбоем».

С тех пор о мертвых птицах и разбитых светильниках напоминала только отметка в удостоверении. И вот такие люди, чувствовавшие в нем способности. Обычно это звали «изъян».

– Вы, наверное, были очень разочарованы?

– Чем? Тем, что у меня не нашли способностей? Я в первый же выходной поехал с наставником в Колыбель и оставил там все сбережения в благодарственное пожертвование.

– Все хотят уметь колдовать, – заметил Готфрид.

– Нет, герр Рэнди. Все чародеи думают, что остальные хотят колдовать. Я видел слишком много чародейского… бессилия.

Герр Виндлишгрец зажимает рану полой набрякшего кровью мундира. Нор Гелоф, мастер мороков и иллюзий, путешествовавший с их труппой три года, корчится на земле, пытаясь выцарапать себе глаза. Его рвет кровью, прямо на мягкую весеннюю траву. Штефан так и не узнал, какой морок заставил его отравиться. И не хотел знать.

А вот совсем юная Хезер рыдает, вытирая слезы пестрой шалью. Ее предсказания начали сбываться и она боится, что это пробуждается сила, которая поглотит ее разум.

Штефан не знал человека, которому чародейская сила принесла бы счастье. И подозревал, что Готфрид не просто так надел белую шелковую петлю.

– Значит, вы не видели ни хороших проповедей, ни хороших чародеев. Может, мне удастся это исправить, – улыбнулся Готфрид. – В море опасно, герр Надоши.

– Надеюсь, вы имеете ввиду проповедь, – проворчал Штефан, потушив окурок о борт. – Спокойной ночи, герр Рэнди.

В трюм он спускался уже без всякого страха. Когда он лег, Хезер, не просыпаясь, попыталась накинуть на него пальто.

«Маленькая женщина с пустой крысиной клеткой, ну надо же», – с усмешкой подумал он, закрывая глаза.

Глава 4
Портреты, которые мы выбираем

Канареек Хезер выпускала полетать по одной. Штефан не представлял, как она их различает, но верил, что вылетают не одни и те же птички.

Он лежал на все тех же мешках, смотрел, как мечется в полутьме желтое пятнышко, и старался не думать о воде и некстати разыгравшейся морской болезни.

– Они меня почти не слушаются, – пожаловалась Хезер, в третий раз постучав пальцем по дверце клетки, чтобы загнать канарейку.

– В Гардарике должен быть чародей, который этим занимается. Либо снова зачарует этих, либо новых купим… если будет на что.

– Я к этим привыкла, – вздохнула она. Канарейка наконец вернулась в клетку.

– Это птицы, Хезер. У них мозгов ровно столько, чтобы в деревья не врезаться.

– Много ты видел людей умнее моих канареечек?

Штефан, усмехнувшись, поднял руки. Возразить было нечего.

– Ты по-гардарски хорошо говоришь? – сменила она тему.

Поманила единственную красную канарейку и быстро захлопнула дверцу, чтобы не вылетели остальные.

– Вообще не говорю. Ну так, дорогу могу спросить. Томас говорил. Он тебя разве не научил?

– Нет… то есть научил, я… дорогу могу спросить. И текст выступления помню, но как мы будем новых гимнастов искать? Как это у тебя делается?

– Вижу кого-то, кто может стоя ухо почесать пяткой, показываю ему сначала деньги, потом – антрепренерский значок, – задумчиво сказал он, провожая взглядом скрывшуюся в темноте птичку.

– Удивительно, как цирк вообще выжил, – фыркнула Хезер, садясь рядом. – Плохо тебе?

– Нормально, – соврал Штефан, чувствуя присохшую к гортани горечь выпитого утром кофе. – На берегу будет совсем замечательно.

– Завтра должны приплыть, – сочувственно отозвалась Хезер. Штефан только прикрыл глаза.

Они слишком долго были вместе, заменяя друг другу братьев и сестер, родителей, любовников и друзей. У него было немало других женщин, у нее – других мужчин (женщины, насколько он знал, тоже бывали), но они всегда были друг у друга. И он только ей прощал эти жалостливые интонации.

– Если никакой дряни до конца пути не случится – съем свой значок и гимнастам будет нечего показывать, – мрачно предрек Штефан.

– Ну, тогда тебя будут ждать не лучшие несколько дней, полных раздумий и покаяния.

Канарейка села на юбку Хезер, прямо в центр красной клетки. Красная птичка раскинула крылья в красном квадрате – мгновенный кадр, идеально симметричный и неуловимый. В следующую секунду канарейка исчезла в полумраке.

В такие моменты Штефан жалел, что так и не научился рисовать или фотографировать. Томас умел воспроизводить такие моменты иным способом.

Хоть Томас и звал себя фокусником, Штефан всегда считал его художником. Бедным, непризнанным, с вечным недостатком красок и холстов. «Вереск» приносил прибыль, тут же тратившуюся на костюмы, оборудование и зарплаты артистам, но этого всегда было недостаточно. Таланту Томаса было тесно в этих прибылях.

Пять лет назад, в Рингбурге, Штефан впервые выбил им место в официальной программе большого государственного праздника. Несмотря на то, что представление начиналось с череды неудобств и унижений, Штефан считал его лучшим в истории «Вереска».

Началось с того, что ему так и не удалось получить разрешение выступать перед кайзером, праздновавшим десятилетие правления.

Потом ему выделили для выступления зал в Ан дер Мархальф, втором по величине столичном театре. Штефан целых десять секунд радовался, хотя разница между театральной сценой и цирковой ареной сулила неудобства. А потом вспомнил, что первый по величине столичный театр сгорел неделю назад. Главный зал загорелся прямо посреди спектакля. Рабочие только повесили новый занавес, их торопили, чтобы успеть к началу празднеств. Занавес не успели пропитать составом от возгорания. Конечно, газовый фонарь упал именно в этот раз, и именно на край занавеса.

Театры по всему Кайзерстату стали закрывать на реконструкции и инспекции. Ан дер Мархальф еще не прошел проверок, но им разрешили выступать. Но люди боялись не прошедших сертификацию зданий, и на полный зал можно было не рассчитывать. Штефан тогда носился по городу с охапками бумаг, охрип от бесконечных переговоров и скандалов, дважды сам себе делал уколы снотворного, после того как простоял в очереди почти пятнадцать часов. Стоило начать засыпать, как ему казалось, что он потерял место.

А Томас в это время придумывал, как расположить снаряды для гимнастов, как сделать так, чтобы в местном освещении не блестели лески, испытывал светящиеся составы и требовал у полуживого Штефана нового костюмера.

Новый мастер мороков, чародей Ник Блау, страдал больше всех. Мальчишка так радовался, что смог получить лицензию, хоть и оказался непригодным к армейской службе. Томас быстро доказал, что цирк бывает хуже любой казармы.

И все же главным в его представлениях всегда были именно моменты, обыденные и доведенные до абсурда. Томас рассказывал, что однажды в темном зале увидел девушку в белом платье и черной ленточкой на шее. Ему показалось, что ее голова парит в паре сантиметров от шеи. Кто угодно бы забыл.