– Знакомы ли мы? Лично – нет, – отвечал барон, по-прежнему улыбаясь. – Но кто же не знает мастера сыска, дипломата и разведчика Загорского? Кто, я вас спрашиваю? Если есть тут такие, пусть немедленно покаются в столь вопиющем невежестве и отправляются в монастырь. Именно для них и им подобных писал герр Шекспир свои бессмертные строки: «О милая Офелия! О нимфа! Сомкни ты челюсти, тяжелые, как мрамор, и в монастырь ступай!» В монастырь, господа, в монастырь!

– Вот, кажется, нашелся тебе напарник в лингвистических упражнениях, – негромко сказал помощнику Загорский. – Тоже, видно, большой любитель цитат и поговорок…

Между тем фон Шторн подобрался к Нестору Васильевичу вплотную, схватил его руку в свои и энергично тряс, восклицая:

– Очень! Очень рад! Верьте слову, в жизни своей не имел более приятного знакомства. Счастлив был бы прижать вас к сердцу, но, боюсь, мы еще не настолько близки. А, впрочем, и что с того? Сейчас не близки, так станем близки в скором времени, не так ли? Я, во всяком случае, очень на это рассчитываю.

Действительный статский советник заметил, что, похоже, барон знал о его приезде заранее.

– Разумеется, знал, – вскричал тот, не отпуская руку Загорского, словно боялся, что столь ценный собеседник вдруг ускользнет и растворится в теплом степном воздухе. – Больше того скажу, ждали вас, ждали с нетерпением. Я, грешным делом, наябедничал на здешних жандармов. Вы, конечно, скажете: чего еще было ждать от кляузной немецкой душонки? Однако заявляю вам откровенно – все оттого, что они своим розыском категорически не давали мне работать. После моей жалобы стало ясно, что воспоследуют серьезные меры. Я сразу понял, что по мою душу пришлют какую-нибудь важную персону, какое-нибудь тяжелое орудие, выражаясь фигурально, мортиру или даже пушку. И знаете, я как в воду смотрел – отрядили не кого-нибудь, а его превосходительство, действительного статского советника Загорского.

Тут Нестор Васильевич, принужденно улыбнувшись, изъял свою ладонь из цепких рук барона. Тот, однако, продолжал говорить не останавливаясь. Из слов его выходило, что Загорского прислали совершенно верно, потому что только он может разобраться в этом запутанном деле. Конечно, он, барон, и сам мог бы провести розыск и следствие, но занят, ужасно занят раскопками, поверите ли, совершенно нет ни времени, ни сил. Так что лучше пусть его превосходительство устанавливает истину, а уж они все, как один, будут ему помогать.

– Самое главное забыл сказать, – внезапно посерьезнел барон. – Прошу сразу же выключить меня из числа подозреваемых. Все дело в том, что первым пропал мой издольщик. Бедный Саар! Сами понимаете, убить его я никак не мог. Потому что если бы я хотел его убить, то сделал бы это гораздо раньше. Да, и помилуйте, какая выгода была мне убивать моего собственного работника? Что же касается следователя, несчастного Персефонова, то к его исчезновению я касательства не имею, и его подавно не убивал. Но не убивал не потому, что мне это невыгодно, как обычно в таких случаях говорят. Напротив, мне было это очень выгодно, он все время тут крутился и мешал работать. Однако это тот случай, когда соображениями выгоды вполне можно пожертвовать. Я, знаете, ли человек верующий, хоть и лютеранского исповедания. А шестая из заповедей Моисеевых, действительная и для иудеев, и для христиан, гласит: «Не убий!» Вы, скажете, может быть, что этого недостаточно, чтобы отвести от меня подозрения? А я вам на это снова скажу, что я не убивал и, более того, могу вам поклясться в этом, как на духу.

– Поклясться на духу? – удивился Загорский, который в первый раз в жизни слышал, чтобы на исповеди клялись. Впрочем, как уже заявил сам фон Шторн, он был лютеранин, а те, вероятно, способны на самые экстравагантные поступки.

– Именно поклясться, – не моргнув глазом подтвердил барон, – и притом всем, чем хотите. Я прошу прощения, чем у нас обычно клянутся? Пречистой Девой, Христом, может быть родной матерью? Всем этим готов я поклясться и даже памятью любимой бабушки – поскольку невиновен и чист, как стеклышко. Хотите верьте, хотите, нет – но не убивал.

– А кто, в таком случае, убил? – спросил Загорский внезапно.

Барон погрозил ему пальцем.

– О, я вижу, ваше превосходительство, вы уже начали свое расследование! Что ж, прошу.

Он широким жестом показал на людей, которые копошились в раскопе.

– Вот вам, пожалуйста, выбирайте любого из моих работников. Допросите их, сотрите в порошок, делайте с ними, что хотите, но найдите нам настоящего преступника. Кстати, вы владеете эстонским?

Загорский отвечал, что эстонским, к сожалению, он не владеет. Но разве люди барона не говорят по-русски?

– Практически нет, – отвечал барон, – да и с кем им разговаривать по-русски в нашей лифляндской глуши? С коровами? С рыбами? Это простые неграмотные крестьяне, они и между собой говорят редко, не то что вести разговоры на чужом языке.

– Так они еще и неграмотны, – сказал Нестор Васильевич, хмурясь. – Готов поспорить, что они и немецкого языка не знают.

– Как вы угадали? – восхитился фон Шторн и погрозил Загорскому пальцем. – Я вижу, ваша проницательность соответствует вашей славе, от вас ничего не укроется!

Однако действительный статский советник пропустил этот двусмысленный комплимент мимо ушей.

– Как же вы с ними объясняетесь? – проговорил он все так же хмуро.

Фон Шторн только плечами пожал: а зачем, собственно, ему с ними объясняться? Это его слуги, они привыкли без слов угадывать все его желания. Впрочем, сам он отлично знает эстонский язык, таким образом, если его превосходительству угодно, тот вполне может допросить их с дружеской помощью барона.

– Все ваши работники сейчас тут? – полюбопытствовал Загорский, поглядывая в сторону раскопа.

– Все, – кивнул фон Шторн, – все, кроме несчастного погибшего Саара. Их тут четверо, все из семьи Мяги.

Как оказалось, это почтенное семейство служит фон Шторнам уже несколько поколений, и все они ему чрезвычайно преданы. Мяги кристально честны, не увиливают от работы и вообще, случись чего, жизнь готовы за хозяина отдать.

– Какая удивительная преданность, – задумчиво заметил действительный статский советник. – Почти, как у крепостных. И это при том, что крепостное право отменено в России полвека назад.

Барон засмеялся: да, он что-то слышал об этом юридическом казусе. Однако же, как говорят в России, сердцу не прикажешь. Есть закон, который стоит выше законов государственных, это закон любви. И господин Загорский об этом прекрасно знает. Закон любви распространяется в том числе и на любовь к хозяину, и тут уже совершенно не обязательны крепостные отношения. Его Ганцзалин, например, предан Загорскому вовсе не потому, что он – хозяин, а тот – раб, а по душевной склонности. Так же точно преданы барону и его слуги.

Загорский хотел спросить еще что-то, но наверху, в раскопе, вдруг поднялась какая-то суматоха.

– Что там случилось? – Нестор Васильевич смотрел на вершину холма: работники бегали по раскопу туда и сюда.

– Не знаю, – озадаченно отвечал фон Шторн. – Вероятно, что-то нашли…

Легконогий Ганцзалин уже поднимался на холм, за ним последовали Загорский и барон. Спустя минуту все трое стояли на вершине, ровной и утоптанной, словно тут не останки древних цивилизация искали, а собирались прокладывать дорогу.

Впрочем, сам раскоп был небольшим и сравнительно неглубоким: судя по всему, копатели тут не спешили и работали тщательно. На дне и по бокам валялось некоторое количество глиняных черепков, чей возраст мог определить разве что археолог-профессионал, да и то после тщательного изучения.

Сейчас все работники – четверо мужчин – выстроились вдоль дальнего края раскопа. Трое из них походили друг на друга, как родные братья – круглолицые, светловолосые, розовощекие, все они имели некоторое сходство с молочными поросятами. Один же, стоявший чуть наособицу, являл собой весьма примечательное зрелище. Это был высокого роста могучий детина, с рыжими волосами и побитым оспой лицом. Но не волосы и не оспенные пятна обращали на него внимание, а суровое лицо с выражением затаенного зверства на нем. Низкие надбровные дуги, выдающийся вперед подбородок, крупный нос, карие глаза, сверкающие из-под бровей недобрым огнем – все это только усиливало первое впечатление. Если собратья его стояли почти навытяжку, рыжий великан выставил ногу вперед и заложил руки за спину, как бы демонстрируя всем вокруг свою независимость.

– Что у вас тут случилось? – громко сказал барон по-эстонски и сам же перевел свой вопрос Загорскому.

Все четверо стояли не шевелясь. Фон Шторн нахмурился:

– Арво, что происходит?

Самый старший из белобрысых как-то жалко улыбнулся, затоптался на месте и бросил косой затравленный взгляд на гиганта, от которого прямо исходила эманация злобы и ненависти.

– Он что-то прячет, – внезапно сказал Ганцзалин, не сводивший глаз с рыжего. – Нашел и прячет за спиной.

– Гуннар? – барон тоже перевел взгляд на рыжего.

Тот как-то странно оскалился и неразборчиво рявкнул, потом попятился. Он пятился задом и не видя, что у него за спиной, очень скоро споткнулся и едва не полетел кубарем с вершины холма. Однако в последний миг его успел ухватить за рукав Ганцзалин. Рыжий зарычал и правой рукой пихнул китайца в грудь, левую же по-прежнему держал за спиной.

Толчок оказался настолько сильным, что Ганцзалин отлетел и скатился в раскоп. Однако спустя секунду с необыкновенной ловкостью он вскочил на ноги. Глаза его горели яростью, в несколько прыжков он оказался на вершине раскопа рядом с Гуннаром.

– Ганцзалин, стой! – крикнул Загорский.

Однако разъяренный китаец то ли не расслышал крика хозяина, то ли просто не обратил на него внимания. Рыжий Гуннар, видя, что враг стремительно движется на него, ощерил рот и с размаху ударил китайца кулаком по уху. Однако тот ловко увернулся, перехватил бьющую руку и вывернул ее Гуннару за спину. Тот от неожиданности разжал пальцы левой руки и какой-то круглый безобразный предмет покатился вниз, на дно раскопа. Гуннар зарычал с и такой силой рванулся из рук китайца, что тот вынужден был отступить. Теперь руки у эстонца были свободны. Он в одно мгновение схватил своими лапищами Ганцзалина за шею и сдавил так, что у того глаза полезли на лоб.

Ганцзалин, не ожидавший столь скорой и прямой атаки, побагровел. Он инстинктивно вцепился в запястья противнику и попытался вывернуть их наружу. Приложенная им сила была такова, что руки эстонца захрустели. Но тот был в ярости и не чувствовал боли, а только все сильнее сдавливал горло китайца.

Ганцзалин, хрипя, попытался нанести несколько ударов кулаками по корпусу врага. Однако, не видя, куда бьет, он не мог попасть в нужное место, а мощный торс эстонца легко выдерживал даже самые сильные удары, которыми осыпал его китаец.

Лицо Ганцзалина сделалось багровым, он теперь не хрипел даже, а производил какие-то рыбьи всхлипы. Казалось, еще мгновение, и шея его сломается под чудовищным натиском врага. Однако эстонец вдруг ослабил хватку и спустя секунду мешком повалился на землю. За спиной его обнаружился действительный статский советник.

– Как тебе не совестно? – укоризненно сказал он помощнику. – Чего ради ты набросился на человека?

Китаец вместо ответа только ткнул пальцем в сторону раскопа. Туда же смотрел теперь и оцепеневший барон. Там, на самом дне, лежала окровавленная человеческая голова. Сквозь отекшие изуродованные черты мертвого лица, казалось, все еще читается выражение отчаяния и муки.

– Боже мой, это же Саар! – оторопело воскликнул барон…

Спустя минут пять Загорский и фон Шторн уже стояли ярдах в пятидесяти от холма. Барон нет-нет, да и бросал в сторону раскопа болезненные взгляды, Загорский был безмятежен. На его взгляд, в утреннем происшествии имелся как минимум один положительный момент – они получили безусловное подтверждение того, что Саар не просто пропал, а был действительно убит. До этого все улики были косвенными.