Мог бы Бембе после семи лет бесплодного брака отвезти Байн обратно в родительскую семью, но не стал. Надо было бы тогда и кобылу, что получил в приданое, вернуть, а скотинка к тому времени уже издохла от сапа. Красивая, конечно, Байн, лицом светлая, румянец на скулах играет, тело родами не испорченное, работой не замученное. Глядя на нее, чувствовал Баатр, как встает у него плоть, и тогда старался быстрее уйти из семейной мазанки в кибитку, где ночевали они с Альмой, и ждал, когда жена закончит все вечерние хлопоты и придет к нему.

Очир очень привязан к приемному отцу. С трех лет Бембе обучал Очира казацкому делу, коня ему деревянного смастерил и шашку из карагача выстрогал. С пяти лет стал мальчика в табун брать, учил скакать без седла и уздечки. Другие мальчишки, одногодки Очира, еще и штанов не имели, а Бембе приемному сыну уже и сапожки пошил. Кормил из своей чашки – старшему в семье лучшие куски кладут, так Бембе с Очиром делился. Обе матери – и кровная, и приемная – были только рады такому вниманию к сыну.

– Эй, Очирка, не унывай! – Баатр хлопнул мальчика по плечу. – Отец скоро вернется. Шашку настоящую у японца тебе добудет. У японцев шашки лучшие на свете.

Лицо мальчика озарилось довольной улыбкой:

– Стану первым рубакой на всем Дону.

– Обязательно, – подтвердил Баатр. – А пока отец шашку добывает, будешь железной лопатой землю рубить. Приедем домой – картошку копать пора.

Заставила жизнь донских калмыков в земле ковыряться, хоть и запрещали предки под страхом бесплодия и голода корни растений выдергивать. А уж вонзать в землю железо – грех смертный. Но пастбища урезали – 15 десятин на одного казака оставили, большую отару овец уже не прокормить, а на кибитку шерсти надо много, покупать если – 100 рублей кибитка стоит, да и служит года три, потом новая нужна. А мазанка или саманный дом рублей в 70 обходились, и пользоваться ими можно много лет без ремонта. И теплее в доме зимой, и дым лица не коптит. Кибитки на базу у калмыков стоят покуда, но зимой вся жизнь – в мазанке, у печки: хоть и душно, но тепло.

А пай пахотной земли, что выделили, его засевать надо. Дело непривычное. Соседский сын батрачил у хохлов – картошку выращивал, дал несколько штук попробовать. Запекли в золе, с солью поели – вкусно, сытно. Весной на ярмарке купили лопаты и пару мешков семенной картошки. Пока сажали – спины наломали, ладони в кровь стерли. Десятину засеяли и рукой махнули. Остальную землю оставили под парами. А картошку еще и пропалывать надо, чтобы другая трава у нее соки не тянула. Потом окучивать пришлось. Теперь вот выкопать осталось. Урожай собрать придется Баатру с Очиром – женщин к работе с землей допускать нельзя, всех подземных чертей себе на косы нацепляют, никакие амулеты-токуги не спасут…

А ведь правду сказал сосед про картошку. По десять штук из-под каждого куста накопали и мелочи без счета. Целый курган навалили. Но новая беда: клубни нужно хранить в яме, глубже, чем любая могила – погребом у русских называется. Иначе весь урожай испортится. Что же это за еда, которую так низко прятать нужно? Увидел в этом Баатр дурной знак. Старший брат на войне, жена скоро должна родить, а он яму своими руками будет рыть! Поехал в хурул, заказал охранную молитву на всю семью, вернулся и приступил. Копал-копал, землю прокопал, песок пошел. В песке – ракушки. Воспрял духом: ракушки – они от Бурхана-бакши, хороший знак.

А Байн работать по дому так и не стала. В начале осени объявила невестка, что носит в животе ребенка. Но тяжелое испытание назначили ей бурханы: лицом подурнела, кожей позеленела, есть совсем не могла. Для Альмы забот прибавилось, а и сама уже с большим животом была. Попросил Баатр у бурханов прощения за исполнение женской работы и стал жене по дому помогать, боялся только, чтобы соседи не прознали, не опозорили его на весь хутор. Ведь как только стала инеем покрываться по утрам трава, наступило холодное время – к вечеру стекались в их кибитку старики:

– Спойте нам, уважаемый Баатр, «Джангр». Пусть богатыри помогут нашим казакам победить японцев.

Отказать нельзя – раз уж ты слывешь джангарчи.

Разжигала Альма очаг в кибитке, готовила джомбу, разносила старикам. Брал Баатр в руки домбру, молился бурханам и начинал:

Прибыл Джангр, ведя за собой
Шесть тысяч двенадцать богатырей.
С буйным кличем Бумбы своей
Ринулись воины в бой…

Представлял при этом, как прибыли казаки в далекую Маньчжурию, как вывели из вагонов своих боевых коней, как хлынули лавой на врага.

С исполином исполин
Борются восемь полных дней, —
Не побеждает ни один!

Старики качали головами, переглядывались: как же так, когда же победа?

А в глубоком и круглом рву,
Придавив степную траву,
Словно мертвый, лежал Санал,
Савр плавал в крови, стонал.

Лица слушателей искажало страдание, дыхание учащалось, пот тек по морщинистым лбам: «Ой, какое мучение, какое мучение!»

Вызвали целительный дождь,
Вызвали живительный дождь,
Дали снадобья Бумбы-земли,
Савра и Санала спасли.

Старики шумно выдыхали, хлопали друг друга по плечу: «Живы! Живы!»

И во славу грядущих побед
Начался праздник арзы-араки…

Слушатели приходили в восторг: «Богатыри непобедимы!», «Страна Бумба бессмертна!» Разливали принесенную с собой арьку и пили за хуторян, что ушли на войну, за победу Цаган-хана над злобными японцами, за здоровье джангарчи.

Уходили старики довольные и радостные. А Баатр, проводив последнего гостя, принимался помогать Альме: чистил котел, мыл чашки, да простят ему бурханы этот грех.

Незадолго до праздника Цаган Сар вызвал Баатра хуторской атаман и протянул ему конверт с письмом от Бембе, из станицы привез. Баатр не мог в толк взять, как брат письмо написал, он же неграмотный: ни калмыцким «ясным письмом», ни русской грамотой не владеет. Да и сам Баатр как прочитает? Повертел в руках конверт, положил в подседельную сумку бутылку арьки, сел на коня и поскакал в станицу к писарю Малдашке, только он во всей округе и мог эти закорючки обратно в слова превратить.

Прежде чем конверт распечатывать, выпили с Малдашкой по чарке за хорошие вести. Потом с молитвой вскрыли, писарь зачитал:

Здравствуйте, дорогие брат, жена, невестка и детушки! Пишет вам по просьбе вашего сродственника Чолункина Бембя его однополчанин Маслов Василий. Полк наш отправили в резерв, потому как пока мы на войну ехали, полковник наш сильно пил горькую и еще окончательно не оправился, а более полком командовать некому. Бембя досадует, горит желанием в бой, увидать наконец, какой он, японец. Победы нашей большой нет. Но мы надежды на ратный подвиг не теряем. На то мы казаки и рождены, чтобы служить Государю и защищать нашу родную землю, хоть бы и на Китайщине. Китайцев тоже еще не видали, потому как их всех отсюда повыселили, чтоб для японцев не шпионили, но братушки-казаки с другого полку бают, что они на Бембю вашего лицом похожие, и японцы тоже похожие. Хорошо, что калмыки одеты по форме, а то забрали б их ненароком в плен и доставили в штаб заместо японцев, потому что добыть японского языка очень затруднительно, заставы у них шибко зоркие и с собаками, незаметно подобраться неможно. В резерве работы незавально, но помыться негде. Ходим мы тут все грязные, вшей хоть лопатой загребай. А Бембя ваш вшей в костер нам стряхивать не дозволяет, говорит, что огонь мы таким манером оскорбляем. Бембя просит, чтобы вы через писарчука весточку прислали про вашу жизню. Пишите на мое имя, а адрес на конверте.

Что про свою жизнь писать, Баатр не знал. Что Байн ребенка носит, решил не сообщать. Плохо носит – вдруг выкинет? Когда ребенок родится, тогда и напишет. А может, война к весне закончится. Лишь бы успел брат с японцами сразиться.

Написали, что все в семье живы-здоровы, прибавления пока нет, скот в сохранности, кроме одной белой овцы – угодила копытом в сусличью нору, сломала ногу, была пожертвована в хурул. Картошки собрали много, на зиму хватит. В конце приписали благопожелания брату и всем хуторянам.

Пришел праздник Зул, зажгли лампады продления жизни, за Бембе вознесли особую молитву. Альма разрешилась мальчиком в один из праздничных дней – великая удача для младенца! Назвали его Дордже, Алмаз – подходящее имя для ребенка, которого посвящают хурулу. Байн вроде оправилась, но бо́льшую часть дня лежала лежнем.

А в конце месяца зайца атаман велел Баатру незамедлительно ехать в станицу. Ни о чем не спросил Баатр атамана, ничего не сказал своим женщинам, сел на лошадь и поскакал. Мокрый снег лепил в лицо, таял на ресницах и усах, стекал на шею.

Атаман Иловайской станицы Соломкин Церен сидел за столом при полном параде и в папахе. Увидев Баатра, тяжело оперся на трость, поднялся со стула и снял с головы папаху. Писарь Малдашка за боковой конторкой, взглянув на Баатра как на чужого, как будто и не пили они тут за победу месяц назад, перебрал стопку писем, вытащил два конверта.

– Видно, начали японца наши атаковать, – обронил атаман. – Потери пошли.

Тело Баатра стало легким, как ковыль, сердце замерло, ноги онемели.

– Почему же тут два? У меня только один брат на войну ушел, – выдавил из себя Баатр.

– Одно казенное, другое – от сотника, – писарь ножом ловко вскрыл оба письма.

В казенном было похоронное извещение и приказ о посмертном награждении урядника Чолункина Бембе орденом Святого Георгия 4-й степени. Атаман, услышав про награду, одернул на себе мундир, хлопнул по столу, воскликнул:

– Вот каких героев дает наш юрт! Не подвел Бембе! Да переродится он в светлой земле!

Другое письмо было из Мукденского госпиталя. Сотник Краснянский писал о том, как лишился лучшего своего рубаки Чолункина Бембе.

Как только вернули их полк из резерва на боевую линию, Бембе каждый раз был первым охотником на опасные предприятия: в разведку ли, языка ли добыть, склады ли неприятельские поджечь. А когда генерал-майор Мищенко собирал набег в тыл японцам, Бембе, который был уже пожалован в урядники, тут же вызвался идти в рейд. Да и как его было не взять: в казачьей сметке, зоркости и слухе с Бембе никто не сравнится. Только он мог в темноте увидеть телеграфную проволоку, натянутую между деревьев на высоте шеи всадника. Только он отличал настоящее воронье карканье от сигналов японского дозора.

И генерал Мищенко объявил приказ: прорваться в тыл неприятеля и взорвать железную дорогу под Инкоу. Проскакав за несколько дней 300 верст, полк подошел к городу. Новогодней ночью произвели три атаки, но успеха не имели. А когда стало известно, что с двух сторон идет японцам подкрепление, генерал приказал отступать.

Их полк прикрывал отход повозок с ранеными. И Бембе первым увидал японский головной отряд. Казаки карьером бросились на противника в шашки. Неприятель повернул назад. Бембе догнал и повалил офицера, что возглавлял отряд. Японец был одет против холода в семь одеж, и проколоть его пикою не удалось – сломалось древко. Бембе вмиг спешился и бросился на противника с шашкою. Краснянский тоже соскочил с коня, но его рубанули сзади под коленки, и он упал, как подкошенный. А японский офицер вскочил, словно черт на пружинке, поднял свой меч двуручным хватом и рубанул Бембе по плечу. Правая рука Бембе повисла на сухожильях, но он перехватил шашку левой рукой и рубящим ударом отсек неприятелю голову. Обезглавленное тело завалилось на бок. В ту же секунду двое японских солдат, спешивших на выручку офицеру, пронзили тело Бембе со спины штыками. Больше сотник Краснянский ничего не помнит, потому что потерял сознание. И вот что хотел он сообщить семье Бембе: прожил их родич последние минуты жизни достойно и умер самой лучшей смертью, о которой только может мечтать казак.