– Валерий Петрович, а может, всё-таки расскажем об этом уникальном случае? Ведь это сенсация! За сутки у больного полностью затянулось ножевое ранение. Только шрам остался. Это же чудо! Мы можем прославиться на весь мир.

– Леночка, девочка моя, ты ещё наивный ребенок. Как только мы заявим о чуде, сразу же станем шарлатанами и мошенниками, жаждущими дешёвой сенсации. Ты думаешь, мы что-то сможем доказать этим твердолобым, мнящим себя светилами медицины? Ни-че-го! Такого быть не может, и всё! И правильно. Если бы я сам это своими глазами не увидел, то же самое бы сказал. Лена, мне два года до пенсии осталось. И я хочу их отработать нормально, без скандалов и прочих сомнительных приключений. Поэтому мы никому об этом не скажем, а выпишем больного через пару-тройку дней. Тем более что он уже почти две недели тут баклуши бьёт, больничное место занимает. А здесь не курорт, а больница. Мы людей должны лечить, а не со здоровыми оболтусами возиться.

– Но, Валерий Петрович, может, подумаете?

– Я уже обо всём подумал. Пациента выписываем и забываем о нём. Всё. Держи язык за зубами. Поняла?

– Поняла. Жалко всё-таки. Может, благодаря ему новая эпоха в медицине могла начаться.

– Не выдумывай! Иди, работай. И чтобы я больше таких предложений не слышал!

* * *

Через две недели меня выписали. За мной заехала мама, и я попрощался с соседями: пареньком с травмированной рукой, хмурым пожилым мужчиной, получившим ножевое ранение по пьяни от ревнивой жены, и весёлым толстячком, попавшим к нам после удаления аппендицита.

Двое последних сначала отнеслись ко мне настороженно, увидев говорящие татуировки на теле. Но потом, убедившись, что я не собираюсь «быковать» и нормально общаюсь, растаяли. Поэтому распрощался с соседями душевно.

Мать сложила старые вещи в свою большую брезентовую сумку, а мне выдала мешковатые серые брюки и затёртую чуть ли не до дыр футболку с улыбчивым олимпийским мишкой. Когда-то она была белой, а сейчас стала чуть сероватой. А довольный мишка, выпятивший свою грудь, из-за отвратительного состояния футболки смотрелся гротескно и жутковато.

«И вот это мне предлагается надеть?» – ужаснулся я, рассмотрев одежду, в которой мне предстояло поехать домой.

– Сынок, с тобой всё в порядке? – всполошилась мать, превратно истолковав мою гримасу.

– Нормально, мам, – отмахнулся я. Не стесняясь родительницы, избавился от синих спортивных штанов и майки и переоделся в брюки и футболку.

– Идем?

– Пошли. – Рано постаревшая женщина кивнула. На секунду уставшее и осунувшееся лицо осветилось искренней доброй улыбкой, сделавшей маму моложе. Разгладились морщины, в карих измученных глазах засветилась задорная искорка. Женщина на мгновение словно сбросила с себя груз прожитых лет, перенесенных ударов судьбы и житейских проблем, помолодев лет на двадцать. И сразу стало видно, что она была привлекательной и обаятельной в юности.

«Похоже, сыночек десяток лет жизни ей убавил, урод поганый, и не только он», – отмечаю в уме.

Медленно идём к выходу. Спускаемся по лестнице, проходим сквозь кучку людей и мимо врача в коридоре. Открываю скрипнувшую дверь. Ласковое весеннее солнце гладит лицо тёплыми дружелюбными лучиками, заставляя глаза зажмуриться. Уличный воздух бодрящей волной врывается в легкие, даря ощущение прохлады и свежести.

– Чего застыл, Мишенька? – Мама обеспокоенно касается локтя.

– Ты не представляешь, мамуль, как здорово после этой больницы выйти на улицу и вдохнуть полной грудью.

– Почему? Представляю. Только ты больше эту водку проклятую не пей. И дружков своих, бандитов, брось. Сейчас повезло – живым остался и здоровым, наверное. А доктор сказал, чуть бы левее ударили, и всё, хоронили бы. – Мамино лицо некрасиво морщится.

Женщина утыкается мне в грудь, сдавленно всхлипывает и с трудом удерживается, чтобы не разрыдаться. Девушка в ярком красном платье с белыми узорами – цветами, лохматый мужчина в сером костюме, заходящие в больницу, кидают на нас любопытные взгляды, но, встретившись с моими глазами, смущенно отворачиваются в сторону.

– Мамуль, ну чего ты, перестань, всё наладится. – Моя ладонь неловко гладит всхлипывающую и прижавшуюся женщину по каштановым волосам с уже видимой сединой у корней.

Матушка отстраняется. Её глаза наполнены влагой.

– Обещаешь? – Женщина смотрит на меня с отчаянной надеждой.

– Говорили уже, – морщусь я. – Обещаю, конечно.

Мать аккуратно снимает подушечками пальцев слезинки в уголках глаз, готовые прокатиться прозрачными дорожками по щекам.

– Извини, я что-то совсем расклеилась. Просто когда узнала, что тебя ножом ударили, сердце чуть не оборвалось.

– Ничего страшного, мам. Я всё понимаю.

Женщина берёт меня под руку, и мы идём к остановке. Мой взгляд жадно скользит по московской улице. По дороге проносятся юркие «жигули», громоздкие «Волги», вместительные рафики, советские внедорожники – уазики, МАЗы, КамАЗы и ни одной иномарки. Зелёные деревья, уютные скверики, Москва ещё не превратилась в бездушный мегаполис из стекла и бетона. Люди с открытыми лицами, смеющиеся дети, весёлая молодёжь. Ни одного озлобленного и убитого бытовыми проблемами лица. Рекламы нет, вообще никакой. И от этого город кажется чище, уютнее и добрее. Даже время здесь, по сравнению с современной Москвой XXI века, течёт медленнее и размереннее. А дышится легче и свободнее.

Нет, я не фанат Союза, который был до перестройки. И тем более коммунистов. Но надо признать, было в том времени особое очарование. Спокойный и налаженный быт, отсутствие тревоги за завтрашний день. – Как всего этого не хватало обычным людям.

И безумно жаль, что в будущем, разрушая страну, мы вместе с водой выплеснули и ребенка. Избавились от недостатков социализма вместе со множеством его достоинств.

– Миша, – матушкина ладонь дёргает меня за локоть, – идём быстрее, там наш троллейбус подъезжает.

Громыхая железом, останавливается красно-белый троллейбус. Дверки-гармошки разъезжаются в стороны, выпуская людей. Из транспорта течёт поток пассажиров: бабки, молодые парни, женщины средних лет, ворчащий дед и даже влюблённая парочка. А потом начинают заходить люди, стоявшие на остановке. Мама достает из сумочки свой громоздкий кошелёк из кожзама, выуживает пальцами две пятикопеечные монетки и протягивает их водителю, толстому дядьке в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Затем получает сдачу – две маленькие монетки по копейке. Мы с матушкой протискиваемся в середину салона, расталкивая плечами кучно стоящих людей. Родительница пробивает талончики в компостере.

От поездок в общественном транспорте я давно отвык. И сейчас ощущения ужасные. Меня постоянно толкают, пихаются локтями. Рядом злобно ворчат хмурые бабки. Пару раз по моим ногам хорошо потоптались. Причем второй раз это была здоровенная тётя примерно полтора центнера весом.

Я даже зашипел от боли и чуть не сказал ей, что спасательный круг на пузе очень кокетливо смотрится, превращая её в большую мягкую горку. А также практичен, поскольку гарантированно защищает хозяйку от голода, холода и разврата. Но, смерив задумчивым взглядом неповоротливую слониху, промолчал. Опасно грубить женщине, у которой одна ляжка весит, как я, а здоровенные бицепсы на руках больше, чем у молодого Шварценеггера.

В троллейбусе было душно, жарко, и вся эта масса людей, набившихся в транспорт, как сельди в бочку, обильно потела. Когда наконец мы подъехали к нашей остановке, я трудом выпихнулся из этой спрессованной людской массы в измятой и задранной вверх футболке, весь залитый потом, с синяками на спине и боках. Экстремальный тур в советском общественном транспорте меня шокировал. Ещё и матушку, застрявшую между здоровенной тёткой, кряжистым мужичиком в кепочке и древним дедом в штанах «прощай молодость», пришлось выдирать на улицу.

Остановка находилась рядом с жильем. Через пять минут я уже стоял возле большой деревянной двери, обитой потрескавшейся и немного рваной коричневой кожей молодого дерматина. Матушка сосредоточенно ковырялась ключом в замочной скважине, наконец, под клацанье замка, провернула его два раза, а потом распахнула дверь.

Первое, что я увидел, были колготки, рубашки, трусы и майки, развешанные в коридоре. Облезлая тумбочка, чей-то старый велосипед, прислонённый к стене.

«Коммуналка? Вот это попал так попал». – В охренении я оперся о стену.

– Чего встал, сына? Снимай обувь и проходи, – деловито распорядилась мама.

И тут, окончательно добивая меня, из кухни заунывно завыл хриплый мужской голос:

У павильона «Пиво-воды»
Стоял непьяный постовой.
Он вышел родом из народа,
Как говорится, парень свой.
Ему хотелось очень выпить,
Ему хотелось закусить,
Хотелось встретить лейтенанта
И глаз подлюке погасить.

«Млять, приехали, это шалман какой-то», – мелькнуло в мозгу.

– Паша, – заголосила матушка. – С утра уже набрался? Ну нельзя же так!

– Как только ты ушла, он сразу бухать начал, – подтвердила вынырнувшая неизвестно откуда бабка в древнем голубом халате и с растрепанными седыми волосами. – Совсем стыд потерял, бесстыжая морда, аспид проклятый.

От бабки несло кисло-сладким запахом старческого тела и неповторимым ароматом нестиранных стоячих носков. Сморщив нос, я инстинктивно отодвинулся от шустрой старушки, продолжая разглядывать соседку.

В глазах престарелой стукачки горели нездоровые огоньки азарта и ожидания скандала. Со мной она поздороваться не захотела, демонстративно повернувшись спиной. Скорее всего, у бывшего владельца тела отношения со старухой были не очень.

– Да погоди ты, Петровна, – отмахнулась мать. – Сами разберёмся.

Она метнулась на кухню. Я пошел за нею. За нами увязалась любопытная бабка, желающая лично понаблюдать шоу «разборка с алкашом».

Но мне было не до этого. Сознание ругалось, характеризуя эмоциональными фразами окружающую обстановку. На ум лезли непарламентские выражения о женщинах с низкой социальной ответственностью, лицах нетрадиционной ориентации и видах извращённого секса.

На кухне за старым столом с потёртой и исцарапанной столешницей сидел татуированный мужик лет пятидесяти в серой от грязи майке и клубком спутанных волос, кокетливо выглядывающих из выреза на груди. Рядом с ним стояли ополовиненная бутылка «Пшеничной», давно не мытый стакан и тарелка с нарезанными кружочками маринованного огурца.

«Точно шалман, – констатировал я. – Вот же ж, млять, чего же мне так не везёт?!»

– Пашенька, ну нельзя же днём уже за бутылку браться! – начала воспитательную работу родительница. – Тебе же ночью на смену идти, а ты пьёшь уже.

Мужик молчал, тупо уставившись глазами в стол. Икнул, брызнув слюной на стол. Затем поднял голову и увидел меня. Выражение лица стало более осмысленным. Губы алкаша растянулись в улыбке.

– О, Миха. Выписали уже? Садись, выпьем! – протянул ладонь поклонник зелёного змия.

После короткого колебания я решил всё-таки пожать руку жертве алкоголя.

А мать, пользуясь тем, что внимание любителя водки отвлечено, попыталась схватить бутылку с живительной влагой.

– Ты чего? – Мужик быстро цапнул драгоценный сосуд, разразился матерной тирадой и замахнулся.

Хватаю его за запястье.

– Не надо. Поднимать руку. На мою мать, – советую Паше.

– Правильно, Миша, молодец, – поддержала меня довольная Петровна. – Никак за ум взялся! Не давай пить этому ироду! Совсем уже с ума сошёл!

Отёчная морда мужика налилась кровью. Он попытался схватить другой рукой кухонный нож, лежащий на столе. Резко толкаю его плечом, и приподнявшийся со стула Паша падает грудью на стол. Нож, до которого он чуть не успел дотянуться, улетает на пол. Бутылка с грохотом падает, орошая стол и коричневый, местами вздыбленный линолеум прозрачной влагой.

Приходится скручивать взревевшего мужика, заламывая руки за спину.

– Куда его тащить? – спрашиваю у матери.