– Я вашу вижу. Вся колючками исполосована. Почему по-французски? Давай по-тарабайски. Так, чтоб меня проняло.

– Тарабайский, вот граф, придумал же название, – хмыкнул пластун. – На родном языке слишком грубо для графа, а на русском не могу подобрать.

– Милая мордашка, – я вздохнул. – Кому рассказать, что пластун легче объясняется на французском, чем на русском – не поверят.

– Нехай не верят. Мне с ними что? Детей крестить? Как бы не наподдал на дорогу, чтоб быстрее мимо шагали! Граф!

– Ну что еще? Нет больше носа? Или глаз вытек? Не томи.

– Да будет тебе! Симпатичным шрамом обзавелся, поручик. Через всю щеку. Очень удачно. Нос, глаз и ухо целы. Стянуть бы, да нечем. Везунчик ты, граф.

– Ага. Очень. Я даже в полку по джигитовке^[30] всегда третьи места занимаю. Редко вторые. А ты говоришь – везучий.

– Так я научу тебя на лошади скакать. Это же легко. Дай только выберемся. А поле соянышника^[31] найдем, так и рубить научу.

Казак поддел папаху на затылке и осторожно снял. Я готовился к страшному, но круги в голове как-то поблекли, а Микола рассмеялся.

– Надо же, тебя, наверное, Бог в макушку при рождении поцеловал. Пуля либо рикошетная, але бочком толкнула. Гулю тебе зробыла с детский кулак.

– Чего ж голова так болит. Мир вертится вокруг. Может, действительно Божий поцелуй был, да я не заметил?

– А как ты думал? Чего хотел? Тебя ж как поездом торкнуло. Мы как-то в гимназии считали силу удара пули. Все одно как паровозом при скорости в тридцать верст. А если б наша пуля дум-дум, с крестом, тебя нашла, так бы не отделался. Не журысь, к утру боль пройдет.

– Микола, мне еще в спину, попало, когда ты меня на плечах тащил.

– Ну? Давай раздеваться потихоньку.

– Сам-то цел?

– Бог милостив.

Мы дружно перекрестились. Только я ойкнул.

После нескольких минут Колиного кряхтения и моих стонов – в нашем убежище не везде можно было вдвоем одновременно стоять в полный рост – я остался в нижней рубашке и с удивлением понял, что здесь довольно тепло. Тепло шло от скальной трещины.

Распоров рубаху, повертев, пластун уложил меня на здоровый бок. В левую руку сунул факел.

– Держи свет и терпи.

Он рванул прилипшую к ране материю. В глазах потемнело, по спине потекло. Тело покрылось липким потом.

– Пусть кровь течет, грязь из раны вымывает.

Он порылся в своей торбе, достал какой-то сверток и уже знакомую баклажку^[32].

– На-ка, хлебни. Да немного. Это же не компот.

Я с трудом оторвался от баклажки.

– Не тяни, чего там? – мой вопрос прозвучал слишком волнительно.

– А ну, вздохни глубоко, – приказал Николай Иванович.

– Больно. Не могу.

– Пуля под углом вошла в спину, скользнула по ребру, может, и перебила его. И застряла под кожей. Неглубоко. Я ее вижу. Нужно вырезать.

– И? – я напрягся, так, что голос зазвенел.

– Сейчас будем доставать.

– Ты, что лекарь?! – изумился я. Не сильно пластун походил на лекаря. Скорее на того, кто жизни калечил и отбирал, а не восстанавливал.

– От наших плавней до лекарни сотня верст. Десять раз сдохнешь, пока доберешься. Прям как сейчас ситуация.

– Шутник.

– Нет. Я тебе правду говорю.

Пластун задумался, пробормотал вдруг волнительно:

– Ты, Вань, того не знаешь, что жизнь мне спас, если б не твое ребро, мне бы башку прострелили.

Казак говорил, а сам разворачивал свой сверток. В толстой выделанной свиной коже завернуты глиняная баночка, чистые тряпицы, горстка корпии.

Я понял, моего согласия он спрашивать не будет.

– Дай еще хлебнуть.

– Лучше после. – И словно оправдываясь: – Там совсем немного осталось.

Эта непривычная интонация подействовала на меня сильнее крика.

Он жалеет меня, будет резать, но ему меня жалко.

Кто в этом мире меня жалел?

Прохор? Ему вроде положено с малолетства за мной следить. Служба такая.

Мама? Ну мама есть мама!

Вот и все.

– Режь давай! – потребовал я. – Режь!

5.1

Даст Бог вырваться отсюда – женюсь. Тогда, может, еще жена жалеть и молиться за меня будет. Мысль напугала и одновременно разозлила. Что ж ты, поручик-хват, чуть прижала судьба, на что угодно готов?!

– Режь, Микола, не тяни, а то я какой-нибудь дурацкий обет дам, потом всю жизнь жалеть буду.

– Зараз^[33], – спокойно сказал Николай Иванович. – Не беснуйся. Нож правлю.

Казак сел мне на ноги.

– Не шевелись и свет держи. Смотри, чтоб ровно. Мне видеть надо.

И запел, замурлыкал, напевая какую-то бодрую песню как ни в чем не бывало. Я подивился чужой выдержке. Свиную кожу казак свернул в трубочку.

– На-ка, зажми зубами. Потом спасибо скажешь.

– Да она грязная! Смотри: ее до меня грыз кто-то.

– Бери, бери! Ты не чище!

– Да не стану я после кого-то в рот свиную кожу пихать!

Казак вздохнул и, одной рукой зажав мне ноздри, другой ловко сунул в открывшийся рот сверток. Погрозил мне пальцем, на работу свою любуясь.

Первый разрез я перенес спокойно. Только факел в руке на миг дрогнул, но я его быстро выровнял. Посмотрел на мрачную тень на скале. Усмехнулся. Больно, но терпеть можно. Справлюсь.

На втором понял, зачем кожа во рту. Без нее зубы раскрошил бы друг о друга.

А вот когда пластун стал выдавливать пулю наружу, на несколько мгновений впал в темноту забвения.

Всего лишь на миг факел наклонился, и я снова твердо его сжал. А может, Микола мне его в руки сунул, и я сжал. Не был уверен. Теперь я ни в чем не уверен. Спину жгло огнем.

Бесформенный кусок свинца в маленькой лужице крови лежал перед моими глазами.

– На память, только на теле не носи – плохая примета, – спокойно сказал казак, вскидывая голову и прислушиваясь к посторонним звукам. Что можно услышать? У меня в ушах один шум, да что-то бухает постоянно.

– Показалось, – пояснил он, отвечая на немой вопрос.

– Все, что ли?

– Еще хочешь? – пластун покрутил острым ножичком перед носом.

– Господи! – простонал я, выплевывая кусочек свиной кожи со щетиной. – Изверг! Что наделал-то?!

– Не благодари! – усмехнулся Николай Иванович, складывая нехитрые хирургические вещички обратно в плотный сверток. – Это только начало. Дальше заживать будет. А как – все в руках божьих.

– Ну что, закончил? Слезай с меня. Расселся, изверг окаянный! А я-то поверил, что ты – лекарь. А ты… Ты! Как с лошадью!

– Потерпи, разрез нужно затворить, – спокойно сказал казак.

– Как это «затворить»? – насторожился я, сбиваясь с темпа. Даже дыхание перехватило. Не понравилось мне это спокойствие в словах. Веяло от них каким-то холодом и отчужденностью.

Он что-то делал с револьверным патроном. В конце концов зубами вытащил пулю, промокнув новую рану, густо обсыпал порохом. В очередной раз сказал:

– Терпи. – От факела поджег порох.

В глазах потемнело. К счастью, обморок оборвал боль, по сравнению с которой все предыдущие страдания казались сущей ерундой.

Монолитная темная стена дрогнула перед глазами, я понял, что передо мной открывают створки дверей. В щели сразу стал литься, ширясь, слепящий золотой свет. Мягкий, нежный, он резал глаза, заставляя болезненно щуриться. Раздался мелодичный перезвон. Словно на люстре хрустальные подвески заволновались от сквозняка, играя друг с другом. Тихий звук отрезвил лишь на секунду, расслабил. Теперь я отчетливо понимал. Просто настала пора. Каждый когда-то должен войти туда, где ждет праведный суд по делам земным.

Щель растет, двери раскрываются, и… Почему так все знакомо? Не может быть! Я… дома? Как такое может случиться? Дома! Дюжие лакеи, одетые в расшитые золотом ливреи, при виде меня вытягиваются в струнку. Замирают, каменея лицами, стараясь выказать мне максимально почета. А я все еще не решаюсь войти в парадную залу родного дома. Смотрю на них, не веря в очевидное. Я вернулся домой, где мое возращение отмечают балом. Чувствую по скоплению экипажей и далекому гулу голосов многочисленное скопление людей. Никак не могу привыкнуть к подобному. Мысленно понимаю, что никакого шального снаряда с картечью не будет – и мирное время, и дом родной, но нутро протестует – слишком опасно, замри, выжди, лишний раз выдохни. Сердце учащенно начинается биться. Колотится в груди набатом. Странно знакомым звуком: буш-шш, бушш. Мне крайне неспокойно, начинаю волноваться, потому что знаю и другую тревожную тайну. Там, среди гостей, наконец-то ждут меня не только мать, брат и близкие кузены. От такого ликования скрадывается дыхание. И хоть ничто не может сравниться с любовью и тревогой матери за сына на войне, я ощущаю совершенно другую связь. Более волнующую меня. Белокурый ангел из снов стал реальностью, превращаясь в девушку ослепительной красоты, из-за которой не раз вспыхивали трагические страсти в столице и здесь, в уезде.

Образ не задерживается в видениях, покрываясь легким туманом. Но точно уверен, что юна, свежа, легка и смешлива.

Останавливаюсь перед красным ковром на ступенях, боясь повернуться к зеркалу.

Золотой эфес шашки притягивает к себе взгляд. Я сглатываю, боясь посмотреть в большое зеркало за спинами лакеев.

Я, что… генерал?

Осторожно смотрю в ртутное зеркало в темной бронзовой оправе. Вздыхаю. Всего лишь штаб-офицер. Крестов и медалей хватает. В вороте Анна с мечами. Герой войны, и только. Я такой же, как и сейчас, правда, немного уставший, с печальными глазами, с морщинкой между бровей и шрамом на щеке. Суров. Как казак Микола определил еще в пещере, когда от неприятеля прятались, homme brave. Бравый вид, только былого задора в глазах нет.

У зеркала из тени выступает Прохор. Как раньше не заметил? В черном фраке, белые кудри расчесаны на пробор. Медленно протягивает руки в белых перчатках, шепчет одними губами:

– Ждет.

Я киваю. Отдаю ему фуражку и перчатки и легким шагом поднимаюсь по лестнице. Лакеи открывают очередные двери, вхожу в большой зал. На балконе тихо играет оркестр венский вальс.

Людей много. Никто не танцует – виновника ждут.

Я иду к тебе. Любимая. Родная. Иду.

Люди расступаются в разные стороны. Заинтересованно-оценивающие взгляды дам, восхищенные или настороженные глаза молодых мужчин. Не волнует равнодушие и редкая теплота взглядов пожилых дворян-соседей. Сейчас не до вас. Сейчас к невесте.

Любимая. Родная. Иду. Как же я ждал эту встречу. Жил ради такого момента. Меня заливает волной радости. Теперь я понимаю друзей, их блеск в глазах, тревогу и волнительные тихие речи о сокровенном за фужером хорошего шампанского.

Дамы не торопятся. Плывут в своих пышных платьях, освобождая пространство, поводят плавно открытыми плечами, кружат голову ароматами духов. Веера качают воздух. Туда-сюда.

Бу-шш – бу-шш, словно далекий прибой очень медленно и неторопливо бьется о каменные утесы. Воздух то волной приносится мне в лицо, то уносится прочь к очередной мушке у пухлых губ.

Я вижу… Миколу.

Вокруг казака пустота. Все морщатся, но никто не решается подойти. Дамы напуганы.

Грязь стекает с его поношенной и рваной черкески на отполированный пол. Среди блеска разноцветных платьев, фраков, мундиров, золота и серебра он неуместен. Сам казак смотрит в пол. Папаха надвинута на брови. Овчина местами выдрана и пожжена.

Очень медленно он поднимает голову и пристально смотрит на меня. В серых глазах – мрак преисподней.

Еще медленнее поднимает сжатый кулак.

Раскрывает ладонь с грязными пальцами. И я вижу в крохотной лужице крови пулю, недавно извлеченную из моего тела. Густые капли сочатся между пальцев, стекают с обломанных ногтей казака.

И он хрипит:

– Пулю забыл, Ваня. Забери.

Я дергаю ногой, поскальзываясь на отполированном полу, и начинаю падение…