Кёко никак не могла отделаться от мыслей о женитьбе Сэйитиро. Она понимала, что у нее нет причин ревновать или грустить. Они с Сэйитиро ни разу не проявили друг к другу даже подобия страсти. И причина не в самолюбии или упрямстве, просто это совершенно естественно.

В таком случае сердечная боль не имела никакого отношения к тому, что сегодня наполняло дом, и воспринималась просто как боль от потери друга. Как грусть от потери близкого по духу человека, который, как и она, верил в отсутствие порядка и не верил в мораль. Однако Сэйитиро, охладев к идеям анархии, не предал их. Это был характерный для него парадокс: он верил в крушение мира и именно потому, что не верил в наступление завтрашнего дня, мог спокойно идти нога в ногу с общими нравами и придерживаться обычаев.

«Однако, – размышляла Кёко, – ведь и он человек из плоти и крови». До сих пор она не думала об этом, но ведь так и есть. Презирая в душе возможные обстоятельства, Кёко не могла отрицать то очевидное, что существовало у нее перед глазами. Когда-то Сэйитиро назвал ее женщиной, «которая решительно не может жить в настоящем». Но сейчас перед Кёко предстали два пугающих образа – настоящее время и раскаяние, и она чувствовала, что должна выбрать одно из двух.

«Но я не смогу выбрать, – подумала она, когда взяла себя в руки и приободрилась. – Мое кредо – не выбирать определенного человека, а потому так ли уж необходимо выбрать единственный момент? Выбирать – значит также быть выбранным. Я не могу себе такого позволить».

– Припудри немного под глазами, – вставила Хироко.

Кёко обычно ценила дружеское участие, но давать ей советы по поводу косметики – это уж слишком.

– Хочешь сказать, что у меня круги под глазами? А у тебя их нет? – парировала она.

Масако, угрюмо шаркая, вернулась в комнату. Она надела отцовский пиджак, который доходил ей до колен, повязала на шею галстук. Это вызвало дружный смех.

Масако же, не улыбнувшись, с достоинством подошла к Осаму и, подражая отцу, произнесла:

– Ладно, Осаму, одолжу тебе свой пиджак и галстук, но пользуйся аккуратно.

Тамико громко похвалила цвет пиджака и гармонировавший с ним по цвету галстук.

Пока Осаму завязывал галстук и надевал пиджак, Масако сидела на ковре и внимательно за ним следила. Ребенок бессилен, не все ему доступно, но один непростительный поступок торжественно, как некая церемония, совершался у нее на глазах, и она за этим наблюдала. Масако была довольна, почти восхищалась собой, делая милые, наивные, без намека на критику глаза.

Глава третья

В осенней выставке Нацуо, как прошедший в прошлом году специальный отбор, мог участвовать без предварительного рассмотрения работ, но материал никак не определялся. С лета он постоянно держал это в уме, но пока не нашел ничего, чтобы сказать: «Вот оно». Душа до краев полна добычи с охоты его богатого восприятия. Много вещей, пораженных стрелой этого восприятия, было в голландских натюрмортах: тушки фазанов и горных голубей, спелые плоды рядом – все громоздилось горой, налезая друг на друга под лучами заходящего солнца. Или, быть может, урожай слишком обилен, поэтому главного не определить?

Как-то в июле Нацуо, пребывая в меланхолии, которая преследовала его все сильнее, взял альбом для зарисовок и сел в машину. Он решил двинуться в Тама, в храм Дзиндайдзи.

Солнце уже клонилось к закату, деревья отбрасывали длинные тени. Когда он выехал на дорогу к старой водяной мельнице, в глаза бросилась вода, отраженным светом мерцавшая в сумраке под деревьями. Вскоре там, где деревья росли особенно густо, на вершине каменной лестницы, показались красные ворота храма Дзиндайдзи, построенного в эпоху Муромати^[20]. Нацуо остановил машину.

На другой стороне прозрачного источника устроили пикник ученики средней школы – они примостились на складных стульчиках и шумели. Здесь было что-то вроде лапшевни, а еще магазинчик с глиняными игрушками, где продавали голубков-свистулек и соломенных лошадок. Нацуо купил свистульку, дунул в нее для пробы. Почти все школьники тут же засвистели в ответ. Казалось, что на тихий спокойный пейзаж с храмовыми воротами пролили кричаще-яркие – красную, синюю, желтую – краски.

Нацуо слегка наклонил голову перед воротами и устремился по дороге в гору. Дорога огибала заросший ряской и лотосами пруд Бэйтэн, поворачивала вправо у старого чайного домика, где торговали поделками из корней дерева, а потом шла вверх. На крутом холме, охраняемом стройными криптомериями, кроме него, никого не было. Поднимаясь в гору, Нацуо свистел в глиняную свистульку. Звук исчезал в глубине зарослей, и Нацуо казалось, что сам он похож на одинокую птицу.

Ближе к вершине склон стал более пологим, редкий лесок красных сосен пронзали косые лучи заходящего солнца. Раздался громкий веселый смех. На склоне между соснами несколько школьников исполняли головокружительные трюки на велосипедах. Их крики были под стать сверканию серебра – так мерцали под лучами клонившегося к западу солнца спицы велосипедных колес. Нацуо хотел открыть альбом, но передумал. Для этого надо было сделать слишком много движений.

Вскоре подростки на велосипедах промчались вниз под гору и скрылись.

Шагая внутри этого ранее не виденного им пейзажа, Нацуо испытывал чувства, похожие на состояние, когда голова после бессонной ночи удивительно ясная и в ней один за другим возникают четкие образы. Но дело не доходит до того, чтобы они, сплетясь и сгущаясь, сложились в цельную картину. Многие образы бессмысленными обрывками уходят в прошлое, порой в блестяще завершенной картине возникают изгибы, отклонения, она пролетает перед глазами, и полностью ее не охватишь – этим и кончается. Все видения в большинстве своем – лишь цепь промелькнувших мимо обрывков.

Однако в видении, как в свитке, есть начало и конец. Если уподобить движения души, направленные к видению, с приготовлением ко сну, это выглядит так: в голове проясняется, образы забавно перемежаются, все вроде бы противится дреме, но подобно тому, как с некоего момента начинается погружение в сон, в видение тоже погружаешься неожиданно. Художник видит пейзаж глазами, и чем чаще смотрит на него, тем отчетливее видит. Однако эта четкость примерно такая же, что и во сне, который вдруг напал на человека.

Нацуо, двигаясь по сосновому редколесью, знал, что подобное мгновение его еще не посетило.

За леском открылась яркая свежесть огромного луга. Пока он через мрачный лес поднимался в гору, ему и в голову не приходило, что на вершине перед ним раскинется такой ровный, широкий пейзаж. С луга он между мрачным лесом, оставшимся за спиной, и цепью таких же рощ на горизонте видел ровные поля и сады: ничто не заслоняло их, кроме воздушной линии электропередач, наклонно пересекавшей простор вдали. Свет, довольно слабый в лесу, обильным потоком изливался на равнину. Лучи заходящего солнца падали чуть косо, а трава с полей, наоборот, будто бы изнутри выбрасывала свет. Кроме нескольких человек, работавших на дальнем поле, на глаза не попалось ни души.

Место было не так уж удалено от города, и просто не верилось, что летним вечером посреди всего этого – неба, широкой равнины, полей, леса – можно оказаться в полном одиночестве. Панорама, развернувшаяся до линии горизонта, была во всей красе и полностью предоставлена в его распоряжение. Эти вполне обычные летним вечером поля и сады, даже цвет заходящего солнца, пронизывающий верхушки трав, отличались предельной чистотой. Тут прошло оздоровление.

Нацуо почувствовал, что сбросил цепь сложных образов и приблизился к сути видимого. Он выбрал тропинку, уходящую влево от луга, ограниченную с одной стороны полями пшеницы и кукурузы, а с другой – кромкой леса, где недавно был, и зашагал по ней. В лесу слева от тропинки теснились громадные деревья и было темно, как ночью. Справа зелень на полях дышала такой свежестью, что отчетливо проступали контуры травинок, поэтому, чуть задетая вечерним сумраком, она отливала черным. В конце тропинки послышался рев мотоцикла. «И сюда добрались», – подумал Нацуо, но рев, похоже, удалялся. Удалялся, донесшись с какой-нибудь боковой дорожки. Красные задние фары мелькнули в глубине тропинки на поле. Там уже стемнело.

Нацуо взглянул на небо, нависшее над дальним концом его пути. Там солнце уже клонилось к закату. Линию горизонта окутывали черные вечерние облака. Граница между небом и землей растворилась во тьме.

Густые, плотные, словно надрезанные сверху, вечерние облака стелились грядой. В просветах проглядывало прозрачно-голубое небо, и даже у плотных облаков в верхней части осталось окошко прямоугольной формы. За облаками к горизонту опускалось солнце.

В это время Нацуо охватили особые, глубокие чувства. Апогей спокойствия и одновременно – головокружительное счастье. Глазами он при этом неотрывно поглощал пейзаж.

Солнце заходило. Когда оно окрасило в ярко-оранжевый верхние слои стелющихся облаков, из их груды в небо вырвался ослепительный столп света. Солнце садилось, свет чуть поблек. А солнце наливалось алым. Раздерганное облаками небо над ним еще светилось оранжевым, но ниже будто облили красным.

Солнце на глазах брызнуло из всех щелей между облаками. Потом в центре плотной темной тучи стало вырисовываться странное, открытое прямоугольное окно. Вокруг него сгустились черные облака, закатное солнце светило только через это окно, и Нацуо увидел поразительное явление – почти квадратное солнце. Какое-то время оно сияло на небе – квадратное солнце. Равнина потемнела, пшеничные поля под легким ветерком казались черными.

Вскоре квадратное солнце стало сужаться. Нацуо стоял не шелохнувшись, пока не догорели последние тлеющие угли. Альбом для эскизов он так и не открыл. Даже когда солнце полностью упало за горизонт, миниатюрные облачка на высоком небе застывали в его призрачном свете.

Нацуо решил: «Я напишу вот это».

* * *

Бои по круговой системе закончились, прошла неделя. Университет, где учился Сюнкити, одержал серьезную победу, это делало ему честь как капитану команды. Не зная, как выразить радость по этому поводу, он вместе с младшими членами команды отправился на открывшийся фестиваль монстров, таскал там за руку механические привидения, вызвал на ссору рабочих сцены, участвовал в крупной драке. Разрушив заросли лабиринта, окончательно потерял всякое уважение.

Эти слухи дошли до Сэйитиро. Он заинтересовался тем, как Сюнкити выражает радость. Завершение, конечно, оказалось глупейшим. Но главное, что выражение радости закончилось разрушением. И что Сюнкити, желая разрушать, отправился именно на фестиваль страшилищ, вполне оправдывало ожидания. Сюнкити требовались чудовища, в мире должны были существовать привидения, чтобы он мог их усмирять.

Университет ушел на летние каникулы, но в общежитии в Сугинами две недели после окончания боев еще можно было жить. Снова с раннего утра начинался бег трусцой – эти тренировки прервали на время соревнований. Группа молодых людей в серых тренировочных брюках, выбрав дорогу без покрытия, проводила бои с тенью, прыгала по-заячьи, потом бежала по еще спящим улицам.

Как-то в субботу в начале июля Сэйитиро после трех часов оказался свободен и пришел в общежитие посмотреть тренировки.

Общежитие размещалось в перестроенном здании старого завода. Бывшее рабочее общежитие теперь стало студенческим, а заводская часть – гимнастическим залом. Между жилой частью и залом находились убитого вида совмещенная со столовой кухня, ванная комната с душем и уборная.

Передний двор без единого деревца использовали для разминок. Грубая, видавшая виды барачного типа постройка лучше всего годилась на роль вместилища темперамента отчаянно молодых людей.

Сэйитиро через калитку в старых воротах вошел во двор, где заходящее летнее солнце заливало светом пустую площадку и мох перед помещением с ванной. Остановился перед входом на кухню, заглянул внутрь. Двое дежурных чистили картошку. Очищенные белые клубни в грубых пальцах выглядели обворожительно.