Евно Фишлевич Азеф (агент Раскин), любил заведения приличные, потому и встречался с Зубатовым в ресторане «Медведь», к тому же здесь клиентам по желанию предоставляют отдельные кабинеты.

– Гершуни мне доверяет полностью, – ответил Азеф, попыхивая папиросой «Осман», – ведь рассказал же он мне о своих планах.

– Что вам сказал Гершуни? – спросил Зубатов.

– Через несколько дней он едет в Киев.

– А где сейчас Гершуни?

– Этого я вам Сергей Васильевич, сказать не могу, – пожал плечами Азеф, – потому как сам не знаю. Из Уфы, он, по-моему, перебрался в Москву, однако это сведения неточные.

Распрощавшись с Азефом около семи часов вечера, Зубатов решил, что в Департамент ему идти нет никакого смысла. Но следовало сделать ещё одно дело. Он пешком направился на Садовую улицу. Идя по Невскому проспекту, Сергей Васильевич думал о том, что так занят делами, и даже не замечает, какой сегодня прекрасный вечер.

С мая фонари на Невском проспекте зажигались после семи часов вечера. Везде по городу фонари газовые, а на Невском проспекте, электрические. Пока Зубатов был в ресторане, прошёл дождь. Хорош Невский проспект после весеннего дождя! Матово блестят гранитные плиты тротуаров. Глухо стучат копыта лошадей, по деревянным, торцевым плитам мостовых. По тротуару гуляет или спешит по своим делам разнообразная публика. От угла Нежинской улицы и Невского проспекта разбредаются рабочие каретной фабрики Яковлева, они одеты в красные или чёрные косоворотки⁴⁴и в тужурках⁴⁵, а на голове картуз⁴⁶. Тут же не спеша прохаживаются гвардейские офицеры, причём у гвардейцев-кавалеристов, особым шиком считается таким образом подвешивать саблю, что бы она висела ниже колена. Ножны её волочатся по мостовой, ужасно скрежеща. Но гвардейцы среди дам считаются большими ловеласами, а кавалеристы-гвардейцы ещё большие донжуаны, от того сердца дам учащённо бьются от этого ужасного скрежета. Сами гвардейцы по давней традиции ведут себя развязано и нагло. Это также считается у них шиком. Их на Невском проспекте особенно много, потому как делами службы они не слишком утруждены. Армейских офицеров значительно меньше, и ведут они себя более достойно. Самые вежливые из военных считаются флотские, их здесь немного, и они чинно прогуливаются с дамами под ручку. Очень много на Невском проспекте продажных девиц, выискивающих клиентов.

Зубатов, пройдя по Невскому проспекту, свернул на Садовую улицу. Здесь, в полуподвальном помещении доходного дома Кириковой⁴⁷, имел конспиративную квартиру Евстратий Павлович Медников – глава службы наружного наблюдения Департамента полиции.

Зубатов вошёл туда в тот момент, когда Медников принимал доклад от своих агентов. Он хотел прерваться, но Зубатов сказал ему:

– Вы Евстратий Павлович продолжайте, а я подожду, – он уселся на скамейку стоящую у стены.

Таким образом, он и Медников оказались двое сидящими в этой комнате. Филера почтительно стояли вдоль стен, сняв котелки и картузы.

– Елизар Панкратьевич, ну что там твой Филин? – спросил Медников.

– Филин до обеду сидел дома, – хрипло докладывал пожилой филер с пышными, седыми усами, жёлтыми от табака, – потом сходил на Гороховую улицу, послонялся по городу ни с кем не разговаривал, вернулся домой.

– Может он тебя приметил?

– Обижаете Евстратий Павлович, чай не первый год на службе.

– Знаю, Елизар Панкратьевич, что опытен ты, – усмехнулся Медников, – да ведь и служба наша, как охота на зверя, а тот, как известно нутром опасность чует. Ну ладно, что дальше было?

– В четыре часа дня Филин, пошёл в ресторацию «Палкин», которая на Невском проспекте, откушал водки с кулебякой вместе с Ванькиным сморчком, – старый филер кивнул на своего молодого, светловолосого коллегу, стоящего напротив. Потом спросил: – Вань как звать-то твоего сморчка?

– Веретено, – ответил блондин.

– Так вот, посидел Филин с Веретеном за одним столом, а после пошёл домой, и больше уже не выходил, пока моя смена была.

– Ну, добро, – кивнул Медников, – давай отчёт.

Старый агент протянул листок бумаги, а Медников, просматривая его, обратился к блондину:

– А что Веретено?

– Как и полагается Веретену крутился весь день, – пошутил Ванька, – разъезжал по городу на извозчике, развозил книжки. Да я в отчёте всё указал.

Блондин положил листок с отчётом на стол Медникову. Тот взял его и стал изучать, потом спросил:

– Так ты, стало быть, весь день на извозчике прокатался?

– Так точно-с⁴⁸, – кивнул блондин.

– Ты Иван, никак даже в Тверь съездить успел, – усмехнулся Медников.

– Нет, в Твери я не был, – замотал головой блондин.

– А по деньгам так выходит, – пожал плечами Медников, – сильно загнул ты Ванятко, скидывай полтинник.

– Ваша воля, – развёл руками Иван.

Медников что-то написал карандашом в отчёте Ивана, тот понимал, спорить бесполезно, вычислил его многоопытный Евстратий Павлович.

Закончив принимать доклады агентов, Медников распустил их, и спросил Зубатова:

– Ну что Сергей Васильевич, попьём чайку?

– Можно, Евстратий Павлович, – кивнул тот, присаживаясь к столу. Медников поставил перед ним стакан с чаем и блюдце, а Зубатов пожаловался: – Допёк меня, его высокопревосходительство господин министр. Требует арестовать Гершуни. Тот вскорости должен объявиться в Киеве.

– Значит мне с моим «Летучим отрядом» отправляться туда?

– И немедля Евстратий Павлович.

Из самых опытных филеров Медников составил особый «Летучий отряд», который в случае необходимости выезжал в любой город Российской империи, а то и заграницу. Агенты этого отряда, даже не зная местности и языка, умудрялись не заметно для объекта наблюдения вести за ним слежку.

– Хотел я господину министру о Женеве доложить, да не готов он слушать, – вздохнул Зубатов, – все думы его Гершуни заняты.

Женева – прекрасный уголок на берегу Женевского озера, окружённый Альпами. Ещё со времён Юлия Цезаря манило сюда чужестранцев. Не случайно именно здесь стали селиться бывшие римские легионеры, по возрасту ушедшие с военной службы.

В начале ХХ века в Швейцарии было большое количество иностранцев. Так много их не было нигде в Европе. На десять швейцарцев приходилось два подданных другого государства. Среди иностранцев больше всего было русских, а среди тех, в основном преобладали революционеры всех мастей. Приехал в Женеву и Егор Дулебов. До этого он ни разу не покидал пределов родной Уфы. А тут сразу заграница!

В Москве Гершуни снабдил Егора письмом к Екатерине Бреш-Брешковской – «бабушке русской революции». Та жила в Женеве на улице Жак Дальфон в доме №9.

Эта старая народница, а было ей в ту пору пятьдесят девять лет, была одной из самых уважаемых членов партии социалистов-революционеров. Именно она оказала активную поддержку Гершуни при создании им «Боевой организации».

Бреш-Брешковская познакомила Егора с Верой Михайловной Величкиной, которая долгое время жила в Женеве. Местные женевцы её все знали, и она под своё поручительство устраивала русских на квартиры. Именно Величкина поручилась за Дулебова перед владельцем пансионата Рене Мораром, что это «благонадёжный молодой человек», и Егор получил маленькую комнату на авеню Май, с полным пансионом. Вскоре вся эсеровская колония Женевы знала, что это именно он застрелил уфимского губернатора Богдановича. Эсеры собирались на квартире Михаила Гоца – одного из лидеров партии.

Хотя у Дулебова был паспорт на имя Николая Агапова, однако, Гоц порекомендовал ему зарегистрироваться в «Бюро по делам иностранцев» под своим именем. В Швейцарии для эмигрантов, у которых не было никаких документов, выдавалось особое удостоверение личности именуемое «Толеранс». Уплатив залог в 1500 франков, владелец этого документа регистрировался в кантоне Женевы. Правда жить можно было только там, и ни в каком другом кантоне.

– Вам Егор просто необходимо научиться стрелять, – говорил ему Михаил Гоц, – завтра мой младший брат Авраам зайдёт за вами. Он отведёт вас к нашему инструктору товарищу Дмитрию.

После нескольких неудачных террористических актов, которые сорвались из-за неумения боевиков обращаться с оружием, Евно Азеф предложил наладить в Женеве курсы боевой подготовки. Инструктором этих курсов назначили Дмитрия Хилкова.

Занятный это был персонаж в русской истории – Дмитрий Александрович Хилков. Аристократ, крупный землевладелец, командир казачьего полка. В сорок лет он увлекся толстовским учением, и раздал все свои земли крестьянам. Тёща заявила, что Хилков сумасшедший, она пытается опротестовать решение Хилкова о безвозмездной раздаче земли крестьянам. Так же она обвиняла Дмитрия в том, что он «воспитывает своих детей в духе противном православной церкви».

Святейший Синод совместно с Департаментом полиции в 1898 году лишают Хилкова родительских прав и высылают за границу. Тот поселился в Швейцарии, в городке Онэ. Здесь Хилков порывает с «непротивленцами-толстовцами», и увлекается идеями социалистов-революционеров. Он сближается с Михаилом Гоцем. Хилков метнулся от учения графа Льва Николаевича Толстова о «непротивлении злу насилиям» к идеям террора. Он начинает обучать боевиков-эсеров военному делу.

В 1905 году Хилков едет в Россию и пытается организовать партизанское движение в Приднепровье. Но лидер партии эсеров Виктор Чернов объявляет «партизанщину Хилкова, дорогостоящим удовольствием для партии». Дмитрия лишают финансовой поддержки, а без неё он сделать ничего не мог. Потерпев фиаско с партизанской войной, Хилков возвращается в Женеву. Он публично рвёт с эсерами, и вообще с революцией. До 1914 года живёт тихо и неприметно. Когда начинается первая мировая война, Хилков пишет письмо лично императору Николаю II, с которым дружил в юные годы. Он просит царя разрешить ему принять участие в защите Родины. По личному распоряжению императора, Хилкова принимают на службу, и дают ему тот самый казачий полк, которым он ранее командовал. Дмитрий Хилков погибнет в самом начале войны, ведя в атаку казачью лаву.⁴⁹ Впрочем, мы дорогой читатель забежали далеко вперёд, давайте вернёмся на авеню Май.

Как было условлено с Михаилом Гоцем, на следующий день в десять часов утра Авраам Гоц пришёл к Егору. Они вышли в коридор из комнаты Дулебова, и столкнулись с маленьким, приземистым господином с бородкой клинышком. Одет он был в поношенный костюм и кепку, (в таких кепках любили ходить местные мастеровые). Этот господин как раз вышел из комнаты, которая была напротив Дулебовской.

– Батюшки Владимир Ильич! – всплеснул руками Авраам. Он поздоровался за руку и спросил: – Давно ли изволили приехать из Лондона?

– Вторую неделю, – слегка картавя, ответил Владимир Ильич.

– Ну что ж, желаю успехов в Женеве, – улыбнулся Авраам Гоц, и они с Егором направились к лестнице.

– Это Ульянов, – пояснил Гоц уже на улице, – он социал-демократ и пользуется большим авторитетом в своей партии.

– Какой-то он потасканный, – ответил Егор.

– Эх, брат, дело не в костюме, а в голове! – рассмеялся Гоц. Он продолжил уже серьезно: – Ульянов умнейший человек. Только социал-демократы не добьются своих целей. С царизмом не статейками нужно бороться, а револьверами.

Егор и Авраам шагали по авеню Май, а Владимир Ильич Ульянов вышел на улицу и направился в другую сторону. Он пошёл на улицу Рю де Каруж, или как её звали русские эмигранты: «Каружка». Здесь жило много русских студентов обучающихся в женевском университете. Дом 91-93 на этой улице занимала колония социал-демократов, жили семьями Бонч-Бруевичи, Лепешинские, Ильины и другие эсдеки. Лепешинские открыли общественную столовую на первом этаже дома, тут можно было сравнительно дёшево пообедать. Эта столовая была организованна для русских революционеров, у которых было негусто с деньгами.