– Я поехала купить кофе. Потом на работу – я забыла взять там записи. Они существуют только в бумажном виде. Я сотрудничаю с одним очень пожилым профессором из бизнес-школы. Он уже жаловался на меня декану, когда я его неверно процитировала. Он хотел, чтобы меня уволили. А когда я приехала в офис, то начала отвечать на письма по электронной почте. Потеряла счет времени. Я знаю, что не должна была оставлять ее одну дома. Знаю. Но вот так случилось.

Фрида распускает волосы.

– Моя дочь не спала. Она должна спать два раза днем, а она совсем не спала. Я спала на полу. Она не засыпает, если я не держу ее за руку. А если я пытаюсь уйти, она тут же просыпается и начинает беситься. Последние несколько дней прошли как в тумане. Это был какой-то перебор. У вас случаются такие дни? Я так устала, что у меня началась боль в груди.

– Всем родителям достается.

– Я собиралась сразу же вернуться.

– Но вы не вернулись. Вы сели в машину и уехали. Оставили ребенка, миз Лью. Если вы собираетесь вот так покидать дом, то заведите собаку, а не ребенка.

Фрида с трудом сдерживает слезы. Она хочет сказать, что ничуть не похожа на плохих матерей, которых показывают по телевизору. Она не поджигала дом, не оставляла Гарриет на платформе в метро. Она не пристегивала Гарриет на заднем сиденье и не гнала машину в воду.

– Я знаю, что серьезно провинилась, но я не хотела этого. Я понимаю, что наделала глупостей.

– Миз Лью, у вас не было душевных заболеваний?

– Что? У меня изредка случаются депрессии. Но это тут ни при чем. Я не…

– Мы можем сказать, что с вами случился психотический срыв? Приступ мании? Вы не принимали никаких веществ?

– Нет. Абсолютно никаких. Я не сумасшедшая. Не буду делать вид, будто я идеальная мать, но все родители совершают ошибки. Не сомневаюсь, вы видели вещи и похуже.

– Мы говорим не о каких-то родителях. Мы говорим о вас.

Фрида пытается говорить ровным голосом:

– Мне необходимо ее видеть. Как долго это может продлиться? Мы никогда не расставались больше чем на четыре дня.

– Так быстро ничто не происходит, миз Лью. – Социальный работник объясняет процесс, словно перечисляет покупки по списку. Фрида пройдет психологическое тестирование, Гарриет тоже пройдет. Гарриет пройдет терапевтический курс. В течение следующих шестидесяти дней Фрида сможет три раза увидеться с ребенком под надзором. Штат соберет данные. Служба защиты ребенка реализует новую программу.

– Я дам свои рекомендации, – говорит социальная работница. – Судья по семейным делам решит, какой план опеки наиболее отвечает интересам ребенка.

Фрида пытается заговорить, но социальная работница обрывает ее:

– Миз Лью, вы должны быть рады, что у ребенка есть отец, который не отказывается от обязанностей. Если бы не было его, нам бы пришлось поместить Гарриет под экстренную опеку приемных родителей.

* * *

В эту ночь Фриде снова не уснуть, ее мысли мечутся. Нужно сказать судье по семейным делам, что Гарриет не подвергалась плохому обращению, что была окружена заботой, что просто у ее матери выдался очень плохой день. Нужно спросить у судьи, случался ли, был ли у него когда-нибудь плохой день. В плохой день ей нужно было выйти из дома ее разума, заточенного в доме ее тела, запертого в доме, где Гарриет сидела в своих ходунках с упаковкой крекеров в форме зверьков. Гаст весь мир объяснял таким образом: разум в виде дома обитает в доме тела, обитающего в доме дома, находящегося в большом доме города, а тот находится в еще большем доме – штата, а дальше в домах Америки, общества, Вселенной. Он говорил, что эти дома располагаются один в другом, как матрешки, купленные для Гарриет.

Чего она не может объяснить, чего не хочет признавать и что едва помнит: когда она села в машину и закрыла дверь, когда машина увезла ее прочь от ее разума, тела, дома и ребенка, она вдруг ощутила внезапное наслаждение.

Она убежала, когда Гарриет не смотрела в ее сторону. Теперь она думает, не было ли это сродни выстрелу в спину, одним из самых ее плохих поступков в жизни. Она купила в кофейне в том же квартале охлажденный кофе с молоком, потом возвратилась в машину. Она готова поклясться, что сразу же собиралась вернуться в дом. Но десятиминутная поездка за кофе обернулась тридцатиминутной, а потом часовой, а потом двухчасовой с половиной. Ею двигало удовольствие, получаемое от езды. Это не похоже на удовольствие от секса, любви или созерцания заходов солнца, это удовольствие от того, что ты забываешь о своем теле, о своей жизни.

В час ночи Фрида встает с кровати. Она не делала уборку три недели и не может поверить, что полицейские видели ее дом в таком состоянии. Она собирает игрушки Гарриет, выносит мусор, проходит пылесосом по коврам, запускает стиральную машину, чистит перепачканные ходунки – ей стыдно, что она не сделала этого раньше.

Она убирает дом до пяти часов, от дезинфектантов и хлорки у нее кружится голова. Раковины вычищены. Ванна вычищена. Она подметает паркетный пол. Жаль, здесь нет полицейских – они бы увидели, какой чистотой блещет ее плитка. Они не видят белизны унитаза, не видят, что одежда Гарриет сложена и убрана, полупустые контейнеры с едой навынос выброшены, не осталось ни одной поверхности, на которой была бы пыль. Пока она в движении, ей не нужно ложиться спать без Гарриет, не нужно ждать, что дочка позовет ее.

Она усаживается на чистый пол, волосы и ночнушка пропитались по́том, ветерок, задувающий из задней двери, холодит ее тело. Обычно, если ей не спится и Гарриет дома, она достает дочку из кроватки, держит ее у себя на плече, а Гарриет спит. Ее родная девочка. Ей не хватает тяжести тела дочери, ее тепла.

* * *

Она просыпается в десять часов, из носа у нее течет, в горле саднит, она жаждет сказать Гарриет, что мамочка наконец-то выспалась и может взять ее на детскую площадку. Но тут страх начинает медленно заполнять все ее существо, и ее осеняет: Гарриет нет дома.

Она садится, ежится, вспоминая социального работника, светло-зеленую комнату, отношение к ней как к преступнице. Она представляет себе полицейских, которые входят в этот узкий темный дом, видят испуганную Гарриет среди грязи. Вероятно, они увидели почти пустые полки и холодильник. Вероятно, они увидели крошки на столешнице, комки бумажных полотенец, использованные чайные пакетики в раковине.

Она и Гаст сохранили за собой мебель, которую принесли в семью. Бо́льшая часть хорошей мебели принадлежала ему. Бо́льшая часть всяких финтифлюшек, картин и статуэток. Они все еще переоборудовали их прежний дом, когда он ушел от нее. Нынешнее ее жилье было покрашено в пастельные тона владельцем – гостиная в светло-желтый, кухня в мандариновый, верхний этаж в лавандовый и светло-голубой. Мебель и украшения Фриды не вписываются в интерьер: черные рамочки для фотографий, пышный темно-синий персидский ковер, каминное кресло с оливковой обивкой.

Ей не удалось сберечь растения в горшках. Стены гостиной и кухни голые. В коридоре второго этажа она повесила всего несколько фотографий родителей и бабушек-дедушек, чтобы напоминали Гарриет о ее исторических корнях, хотя Фрида и не в достаточной мере владеет мандаринским, чтобы толком научить дочку. В комнате Гарриет кроме гирлянды ярких тканевых флажков висит фотография Гаста восьмилетней давности. Она хотела, чтобы дочка видела своего отца, пусть хотя бы и на фотографии, при этом она знает, что Гаст того же не сделал. В этом состоял один из ужасов совместной опеки. Ребенок каждый день должен видеть мать.

Она проверяет телефон. Пропустила звонок от босса, который хочет знать, почему она не ответила на его электронные письма. Она перезванивает ему, извиняется, говорит, что отравилась чем-то. Просит еще продлить срок сдачи.

Она принимает душ и звонит своему адвокату Рени, которая занималась ее бракоразводным процессом.

– Мне нужно, чтобы ты меня приняла сегодня. Пожалуйста. Это срочно.

* * *

Узкая улочка, на которой живет Фрида, сегодня пуста, хотя в солнечные дни пожилые соседи любят собраться, посидеть на садовых стульях на узенькой полосе тротуара. Ей хочется, чтобы они увидели ее сейчас. Она в брюках, пошитых на заказ, шелковой блузочке, блейзере, туфлях на платформе. Она не пожалела косметики, спрятала отекшие веки за толстой роговой оправой. Полицейские и социальная работница должны были увидеть ее в таком виде: компетентной, утонченной, заслуживающей доверия.

Кабинет Рени находится на пятом этаже здания на Чеснат-стрит, в двух кварталах к северу от Риттенхаус-сквер. Какое-то время в прошлом году этот кабинет казался ей вторым домом. А Рени – старшей сестрой.

– Фрида, заходи. Что случилось? Ты что такая бледная?

Фрида благодарит Рени за то, что та смогла принять ее в срочном порядке. Она оглядывается, вспоминает, как Гарриет роняла слюну на кожаный диван и выдергивала ворсинки из ковра. Рени – грузная брюнетка лет пятидесяти, предпочитает свитера с воротником-хомутом и яркую бирюзовую бижутерию. Еще одна беглянка из Нью-Йорка, и сошлись они на этой почве в городе, где тебе кажется, что все местные знают друг друга с детского сада.

Рени продолжает стоять, пока Фрида объясняет, что случилось, она стоит, прислонясь к столу и сложив руки на груди. Она сердится сильнее, чем сердились Гаст и Сюзанна, потрясена и разочарована в большей мере, чем они. У Фриды такое чувство, будто она разговаривает со своими родителями.

– Фрида, почему ты мне не позвонила вчера?

– Я не понимала, в какую беду попала. Я облажалась. Знаю. Но это была ошибка.

– Это трудно назвать ошибкой. Службу защиты ребенка не интересуют твои намерения. Они становятся все агрессивнее. Двое их поднадзорных детей умерли в прошлом году. Губернатор сказал, что больше никаких ошибок не потерпит. Они вводят новые правила. Во время последних местных выборов состоялся референдум.

– Ты о чем говоришь? Никаких злоупотреблений по отношению к ребенку не было. Я не похожа на этих людей. Она же еще младенец. Она все забудет.

– Фрида, оставлять ребенка одного дома – это не мелочь. Ты это понимаешь или нет? Я знаю, что у матерей случаются стрессы, они иногда просто бегут из дома, но тебя поймали.

Фрида смотрит на свои руки. Она предполагала, что Рени утешит ее, поддержит, как она это делала в ходе развода.

– Мы назовем это «неверное суждение», – говорит Рени. – Называть это ошибкой больше нельзя. Ты должна взять на себя ответственность.

– Ты скажи, что мне делать.

Рени считает, на возвращение опеки может уйти несколько недель. В худшем случае – несколько месяцев. Она слышала, что Служба защиты ребенка действует теперь оперативнее. У них новый подход к прозрачности и отчетности, к сбору информации, к предоставлению родителям больше возможностей показать себя. Они пытаются модернизировать процесс в национальном масштабе, чтобы во всех штатах было одинаково. Различия между штатами всегда создавали проблему. Но все же очень многое зависит от конкретного судьи.

– Почему я ничего об этом не знала?

– Ты, вероятно, не обращала внимания, потому что это тебя не касалось. Да и с какой стати? Ты просто жила своей жизнью.

Фрида должна подготовиться к долгой игре: нужно добиться воссоединения с Гарриет и закрытия дела. Даже когда ей вернут опеку, вероятно, будет испытательный период, дальнейшее наблюдение длительностью, может быть, в год. Судья может потребовать от Фриды прохождения всей программы – инспекция дома, родительские классы, терапия. Телефонные звонки и посещения инспекторов – это лучше, чем вообще ничего. А некоторые родители и этого не получают. Даже если она пройдет все ступени, это, к сожалению, не дает никакой гарантии. Если, не дай бог, ситуация будет развиваться по худшему сценарию, если штат решит, что она не отвечает требованиям, и будет возражать против воссоединения, они могут лишить ее родительских прав.

– Но ведь это невозможно, да? Почему ты мне это рассказываешь?