– Я не настолько глуп, чтобы думать, будто славу мне обеспечит реклама. К примеру, я один из тех, кто считает, что слава Милле померкла, когда он опустился до портрета маленького мальчика в зеленом, выдувавшего пузыри при помощи мыла «Пирс». Это была реклама. И этот случай в его карьере, хоть и кажущийся незначительным, навсегда низверг его с высот таких мастеров, как Ромни, сэр Питер Лели, Гейнсборо или Рейнолдс.

– На мой взгляд, в ваших словах есть немалая доля правды, – глубокомысленно покивал головой Морджсон. – С позиции чистого искусства и чувственного восприятия вы правы. – Вдруг он нахмурился, заколебался.

– Да, порою слава совершенно немыслимым образом ускользает от людей, когда они уже вот-вот готовы схватить ее. Их подталкивают навстречу ей всевозможными путями, и все же по прошествии некоторого времени ничто не способно удержать их на ее вершине. Есть и другие – те, что сносят удары и невзгоды, насмешки и издевки…

– Подобно Христу? – перебил я его, улыбаясь. Он с ужасом посмотрел на меня – он был нонконформистом – но вовремя вспомнив, как я богат, с безропотным смирением склонил голову.

– Да, – тут он вздохнул, – как вы и предполагаете, мистер Темпест – подобно Христу. Сносят насмешки, издевки и препоны на каждом шагу, и все же, по странной причуде судьбы, преуспевают в завоевании всемирной славы и власти…

– И снова подобно Христу! – ехидно ввернул я, так как мне нравилось подтрунивать над его нонконформистской высокоморальностью.

– Вот именно! – Он помолчал, почтительно опустив взгляд. Затем к нему вернулась мирская оживленность, и он добавил:

– Но думал я не о столь возвышенном примере, мистер Темпест, а о женщине.

– Вот как! – безразлично сказал я.

– Да – женщине, что, несмотря на поношения и препятствия, быстро завоевывает популярность. Вы точно услышите о ней в кругу литераторов и в обществе, – и он с сомнением посмотрел на меня исподлобья – но она не богата, всего лишь известна. Однако сейчас нам не до нее – вернемся к делу. Единственным неясным моментом в деле успеха вашей книги остается реакция критиков. Ведущих рецензентов всего шестеро, они делят между собой все английские журналы, кое-какие из американских, а также лондонские газеты. Вот их имена, – он передал мне написанную карандашом записку, – и их адреса, насколько мне удалось выяснить, или адреса изданий, для которых они пишут чаще всего. Человек во главе списка, Дэвид МакУинг, опасней всех прочих. Он пишет все обо всем – будучи шотландцем, он привык всюду совать свой нос. Если вам удастся справиться с МакУингом, о прочих можно особо не волноваться, так как он подает пример всем остальным, и у него свои методы работы с редакторами. К примеру, так как он один из лучших друзей редактора «Девятнадцатого века», вас там точно упомянут – иным способом добиться этого невозможно. Ни один рецензент не может поместить свою рецензию в этот журнал, если не является другом редактора^[5]. Вы должны поладить с МакУингом, или он, просто потому, что захочет порисоваться, подрежет вам крылья.

– Это неважно, – ответил я, забавляясь мыслью о том, что придется «поладить с МакУингом». – Немного критики всегда поможет книге лучше продаваться.

– Иногда это так. – Морджсон рассеянно пощипывал свою жиденькую бородку. – Но в других случаях – решительно нет. Там, где присутствует совершенно определенная, вызывающая оригинальность, враждебная критика эффективнее всего. Но труд, подобный вашему, требует подпитывания протекцией, короче говоря, здесь нужна сенсация…

– Мне все ясно! – Я был весьма уязвлен. – Вы не считаете мою книгу достаточно оригинальной для того, чтобы она говорила сама за себя?

– Милостивый государь! Вы и правда… в самом деле… как бы сказать? – Он извиняюще улыбнулся. – Несколько резки? Я считаю, что ваша книга – пример выдающейся образованности и изящества мысли, и если я вижу в ней недостатки, то лишь благодаря своей непонятливости. Единственное, чего, по моему мнению, ей недостает – того, что я, за неимением лучшего слова, назову цепкостью, способностью пригвождать внимание читателя. Но пожалуй, это общая проблема современной литературы – немногие авторы чувствительны настолько, что способны заставить что-то чувствовать других.

С минуту я ничего не отвечал ему. Я думал о словах Лучо на эту же тему.

– Что ж! – сказал я наконец. – Если я ничего не чувствовал, когда работал над книгой, то сейчас и подавно. Да что там, я прочувствовал каждую строчку! Остро, болезненно!

– Да-да, в самом деле! – успокаивающе проговорил Морджсон. – Или, быть может, вам казалось, что вы что-то ощущаете – весьма любопытный аспект литературной страсти. Видите ли, чтобы в чем-то убедить читателя, сперва надо самому иметь убеждения. Результатом обычно является необычайный магнетизм, возникающий между автором и читателями. Однако спорщик из меня неважный, и может статься, что после спешного прочтения у меня могло сложиться неверное мнение о ваших намерениях. Так или иначе, книга будет иметь успех, если мы об этом позаботимся.

Я пообещал сделать все, что в моих силах, и на этом мы расстались. Я понял, что Морджсон куда проницательней, чем мне представлялось, и его наблюдения снабдили меня пищей для не слишком приятных раздумий. Если моей книге, по его утверждению, недоставало цепкости, с чего бы ей владеть умами читателей? Успех ее будет эфемерным, сезонным – она станет одной из скоротечных литературных «сенсаций», которые я так открыто презирал, и слава будет дальше, чем когда-либо, а ее фальшивую имитацию обеспечат мои миллионы. В тот день я был в дурном настроении, и Лучо заметил это. Скоро он выяснил суть моего разговора с Морджсоном и долго и довольно громко смеялся над предложением «уладить дела» с грозным МакУингом. Бросив взгляд на имена других ведущих критиков, он пожал плечами.

– Морджсон прав, – сказал он, – МакУинг закадычный друг этих ребят – они посещают одни и те же клубы, ужинают в одних и тех же дешевых ресторанах, спят с одними и теми же накрашенными танцовщицами. У них уютное маленькое братство, и они в своих журналах по случаю угождают друг другу. О да! Будь я на вашем месте, я бы постарался поладить с МакУингом.

– Но как? – спросил я, так как, несмотря на то, что его имя до тошноты примелькалось мне почти во всех литературных изданиях, встречаться с ним мне никогда не доводилось. – Я же не могу ни о чем попросить литературного критика.

– Конечно, нет! – вновь громко рассмеялся Лучо. – Если бы вы поступили столь идиотским образом, за свои страдания вас бы полили грязью! Больше всего критик любит бичевать писателя, опустившегося до того, чтобы просить об услуге тех, кого превосходит интеллектом. Нет, нет, мой дорогой друг! С МакУингом мы разделаемся совершенно иным образом, так как хоть вы с ним незнакомы, я знаю его.

– Что ж, это хорошая новость! – воскликнул я. – Клянусь вам, Лучо, вы, кажется, знакомы со всеми!

– Полагаю, что знаю всех, с кем следует заводить знакомство, – тихо проговорил Лучо. – Хотя господин МакУинг не числится в моем списке достойных кандидатов. Мне довелось познакомиться с ним при довольно необычных и волнующих обстоятельствах. Я был в Швейцарии, на труднопреодолимой горной тропе Мове-Па. Уже несколько недель в тех местах я занимался своими делами, и, будучи уверенным в себе и бесстрашным, часто предлагал свои услуги наравне с другими проводниками. В качестве гида-любителя благодаря капризу судьбы я имел удовольствие сопровождать трусливого и желчного МакУинга над безднами Мер-де-Глас, обращаясь к нему на первоклассном французском, в котором, невзирая на свою хваленую эрудицию, он, к моему прискорбию, был абсолютно несведущ. Должен сказать, что знал, с кем имею дело, так как мне было знакомо и его ремесло, и авторитет убийцы подающих надежды гениев. Добравшись с ним до Мове-Па, я увидел, что его сразил приступ высотной болезни; крепко схватив его за руку, я сказал ему на чистейшем английском: «Мистер МакУинг, вы написали отвратительную, клеветническую статью на труд одного поэта, – и назвал его имя, – статью, что от начала до конца переплетена ложью, чьи жестокость и яд отравили жизнь подающего необычайные надежды и сломили благородный дух. А сейчас, если вы не пообещаете написать и опубликовать в ведущем журнале публичное отречение от своих преступных слов, когда вернетесь в Англию – если вернетесь! – и помянуть лестным словом того, с кем обошлись так несправедливо – вы сгинете в пропасти, едва я отпущу вас!» Джеффри, если бы вы могли видеть МакУинга в тот миг! Он скулил, извивался, цеплялся за меня! Еще никогда светило прессы не представало в таком неприглядном свете! «Убийство, убийство!» – он хватал ртом воздух, голос изменил ему. Над его головой вздымались снежные вершины, словно пики славы, которой он не сумел достичь, теперь завидуя другим – внизу сверкающие ледяные волны разверзлись прозрачной опалово-сине-зеленой бездной, а в неподвижном воздухе издалека доносился звон колокольчиков, напоминая о безмятежной зелени лугов и домашнем уюте. «Убийство!» – хрипло прошептал он. «Нет! – возразил ему я. – Это мне стоит называть вас убийцей, и разве не руку убийцы, подобно служителю закона, сейчас сжимает моя рука? Вы убиваете не так, как тот, кто крадется в ночи – тот убийца разит тело, вы же стремитесь поразить самую душу. Правда, преуспеть в этом вы не способны, но сама попытка ужасна. Не кричите и не противьтесь мне, здесь это бесполезно – вокруг лишь вечная природа – признайте, наконец, достойным того, чье имя очернили, или, как я уже говорил – вы рухнете вниз!» Короче говоря, он сдался и поклялся сделать так, как я велел – тогда, обняв его как дорогого брата, я вывел его с опасной тропы Мове-Па туда, где горы были куда дружелюбнее; там, все еще одолеваемый страхом и головокружением, он горько разрыдался.

Можете ли вы представить, что до того, как мы добрались до Шамони, мы стали лучшими из друзей? Он оправдал себя и свои подлые действия, и я благородно снял с него бремя вины – мы обменялись визитками, а когда расставались, это пугало для писателей от избытка чувств и виски (он шотландец, знаете ли) поклялось, что я величайший из людей во всем мире и с радостью послужит мне, чем сможет. Тогда ему уже было известно, что я ношу титул князя, но он величал меня иными высокими титулами. «Разве вы сами… ик! … не поэт?» – бормотал он, опираясь на меня, пока не повалился на кровать. Я сказал, что нет. «Мне так жаль! – объявил он, и пьяные слезы выступили у него на глазах. – Были б вы поэтом, я бы сделал для вас великое дело – я бы прославил вас … бесплатно!» Я оставил его благородно храпеть и больше его не видел. Но думаю, Джеффри, что он меня узнает; я лично навещу его. Клянусь всеми богами! Если б он только знал, в чьих руках он был на тропе Мове-Па, между жизнью и смертью!

Я непонимающе уставился на него.

– Но узнал же, – сказал я ему. – Разве вы не упомянули, что обменялись визитками?

– Верно, но лишь впоследствии! – рассмеялся Лучо. – Уверяю вас, мой дорогой друг, что с МакУингом мы все уладим!

Его рассказ весьма заинтересовал меня – он говорил и жестикулировал с таким драматизмом, что все действо развернулось передо мной, как на ладони. Под впечатлением от увиденного я воскликнул:

– Из вас бы получился великолепный актер, Лучо!

– А откуда вы знаете, что я не актер? – спросил он, сверкнув глазами, и быстро добавил: – Нет, нет нужды гримироваться и скакать на мостках в огнях безвкусной рампы как наемный мим, чтобы история сочла тебя великим. Лучший из актеров тот, кто может безупречно отыграть комедию жизни, к чему я и стремлюсь. Достойно шагать, говорить, улыбаться, плакать, стенать, смеяться и – достойно умереть! – все это лишь игра, ведь в каждом человеке есть тупой, безобразный бессмертный истинный Дух, неспособный притворяться – он просто есть, и он упорно, хоть и бессловесно противится лживому телу!