А часовню поставим за домом, вот тут. Теперь она точно знает, где часовне следует быть. Соседа подвинем. Он городу чужой человек. Стихи, проза. Разберемся, кто ему его прозу заказывает, и с заказчиками разберемся. Пахомова, интересно, читала? Да уж наверное. Черт, осторожней надо. Приходится со всякими уродами считаться. Паша еще этот, шибздик. Метр с кепкой, а гонору! “Сам глава администрации вам обещает”. Всё на ней, всё на Ксении: город, дом, бизнес. Сил нет тащить, а куда денешься? Долг. Крест.

Пельменная работает так. С мая по сентябрь – дачники, много, террасу открываем, с октября по апрель народец попроще, свои. Восточная еда – шурпа, манты, плов. Есть и постные блюда. Вот сейчас, Великим постом, пожалуйста, постное меню. Но основа всего – пельмени, с оптового рынка. Если с истекающим сроком годности, можно взять совсем дешево.

Постоянных работников два – кассир и повар, русские тетки, исайкинская родня, для всего остального – таджики. Они тоже – с истекающей годностью, одноразовые. Испытательный срок – три месяца. Если есть нарекания, собирай манатки и – давай, топай, ауфвидерзеен. Пока испытательный срок, не надо платить, зато жилье и питание, одному, когда он руку обжег, даже “скорую” вызывали. Летом таджиков больше требуется, а зимой – так, один-два. Таджики, между прочим, тоже бывают разные. Одна прижилась.

Роксана Ибрагимова, тридцать пять лет. Голос низкий: “Роксана по-вашему”, – больше от нее ничего и не слышали. Что за имя такое? Роксана, Оксана, Ксана – надо же, тезки почти. Худая, высокая, аккуратная, не такая, как все, совсем не такая. Длинные черные волосы. Очень красивая. Сказала ей: “Старайся, мужа себе найдешь. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок”. Сама засмеялась и тут же затихла: так эта Роксана глянула на нее. На мгновение зажгла огонек в глазах и тотчас же погасила.

Что значит этот огонек, поняла позже: парень, тоже нерусский, с бензоколонки, пиво пил на террасе, Роксана ему подавала. Попробовал протянуть руку, дотронуться до нее: “Де-эшка… ” Как-то дернулась, и уж зажегся огонь так огонь, будьте-нате. Что-то вырвалось у нее, несколько звуков, горлом. Сник парень, пиво не допил, ушел. Стояла возле двери, все видела, тогда же решила: пускай работает, буду платить ей. Так что Роксана тут с августа, живет в подсобке, за кухней, в тепле. Пространства свободного метра четыре, да у нее и вещей почти нет.

Несет Роксане новые папки прозрачные – меню все захватанные, надо менять.

– Листочки переложить справишься?

Роксана поднимает глаза, чуть движет ресницами, молча. У нее всё – молча. Тогда еще, в августе, приходил какой-то, искал ее. Из москвичей. Сказал: русскому языку детей его учит. Ничего не придумал умней. Роксана не вышла к нему, правильно сделала.

А с листочками – справится, она со всем справится. Надо прибавить ей. Тянет ее к Роксане. Жаль, не поговоришь.

– С праздником тебя, Роксан очка, с женским днем!

Та не удивляется, не кивает, просто не реагирует никак.

Больница – администрация – суд. Все близко, пешком.

В больнице Жидков, ее бывший. Уже полгода тут. Дом не отапливается, некому приглядеть. А какие варианты – в интернат его оформлять? Да ему осталось-то… Летом, если дотянет, – домой.

Жидков опять начудил: пробрался ночью на сестринский пост, вызвал “скорую”: плохо мне, не могу дышать! А “скорая” тут же, внизу.

Выходит главврач, рот вытирает, они уже празднуют:

– Ксения Николаевна, хотите послушать? – Все разговоры на “скорой” записываются. Зачем ей слушать? Пошли к Жидкову. Все такое обшарпанное, когда ремонт будем делать, а?

Главврач остается сзади: “Я у себя, если что”. Жидков сидит в коридоре, желтый весь, высох. Давно не видела.

– Ну, живой? Сколько весишь?

Килограмм пятьдесят, не больше того. Захватила ему поесть.

– А ты, Ксюха, все восемьдесят?

Да нет, семьдесят пять – семьдесят семь, в той же поре.

Жидков смотрит просяще, чего-то задумал. Жалко его, конечно. С другой стороны – всем когда-нибудь помирать.

– Заберешь меня?

К лету, ведь сказано.

– К лету… К лету я уже с Верочкой нашей буду. Хоть коммунистам и не положено в такие вещи…

Положено. Теперь всем – положено. Коммунист! Какую страну умудрились про… Вот только не надо сегодня про Верочку, хватит уже. Верочка его навещала, видите ли, книжки читала вслух. Хорошие, говорит Жидков, книжки, а какие – не помнит уже.

– Не лечат меня. Другим – капельницы…

По коридору идет медсестра. Ксения делает движение головой: “Пригласите лечащего врача”.

Молодой, новый какой-то, чистенький не по-нашему.

– Я уже все объяснил вашему мужу. Простите, бывшему вашему мужу. Нет, исключительно операция. Да, в Москву, мы на сердце не делаем операций. В области тоже не делают. Гарантий? Каких вы ждете гарантий? Конечно, риск есть. Скажем… десять процентов. А вероятность умереть от болезни – сто. Понимаете?

Ишь ты, какой говорок. Спокойно:

– Областные специалисты имеют другое мнение. Да и какая операция в его возрасте? – Жидкову: – Выписку принеси.

Жидков толком идти не может, два шага – и задыхается. Ксения обгоняет его, заходит в палату, двухместную, на соседней с Жидковым койке – гниющий старик. Не могли дать отдельную? Все-таки – второй секретарь, не колхозник задрипанный, надо прошлое уважать. Роется в тумбочке, жуткий смрад, это не от старика: остатки пельменей, которые посылала. Жидков наконец доплелся:

– Ксюха, пасеку у меня купи, а?

Пошел ты со своей пасекой! Ага, вот: “лечение по месту жительства”. Врач кривится: кто эту чушь написал? Они там не разбираются… А ты, значит, разбираешься? Чего-то он снова принимается толковать. Она не вникает, не слушает. Вдруг включается:

– … С операцией он может сколько угодно прожить. Мы его уговорили, почти. А вы должны быть не частью проблемы, а частью ее решения.

Это уж слишком! К главврачу: так, чтобы каждый день капельницы, дважды в день. Под его ответственность. Под личный контроль. Говнюка этого к Жидкову не подпускать. Ваших женщин – с праздником.

– И вас с наступающим, Ксения Николаевна, здоровья вам!

– Павел Андреевич на месте?

– На месте он, на месте, для вас, Ксения Николаевна, всегда на месте.

Что за глупая улыбка? А потому что – знает.

Пять лет назад она пришла к Паше, только вступившему в должность, – его и привела сюда Ксения – простой парень, главное, что из местных (из местных плюс дед воевал, Паша – внук солдата, вот и все его козыри), – поздравить, пожелать многих лет работы на благо города. Поговорили о том о сем, и вдруг – стал толкать ее в заднюю комнату: “Посмотрим кино про меня?” – Какое еще кино? – “Увидишь, Ксения Николаевна, интересное”.

В комнатке диван, занавешены окна. Паша навалился сзади, как учили товарищи: женщины любят силу. “Ты что творишь, Паша?” – “Ухаживаю”. – “Сдурел на радостях, да? Я ж почти бабушка. Девки в городе перевелись?” Паша чуть отодвинулся, покрутил головой: “Мне теперь статус нужен”. Опять принялся за нее. Ладно, будет тебе статус, сокол. Минуточку, отвернись. Паша – выпускник летного училища, низенький, шеи нет, голова большая, а остальное все – маленькое-маленькое. Смех и грех. Любовь длилась сорок секунд и с тех пор не возобновлялась, но городу известно: Ксения с Пашей – любовники.

Паша подписывает открытки к Восьмому марта, не лень? – существует же ксерокс. Нет, все сам, трудоголик.

– Не бережешь себя, Паландреич.

С чем, спрашивает, пришла? – Да так, пошептаться надо.

Паша принимает государственный вид:

– Что же, давай, Ксения Николаевна, порешаем вопросы.

Она излагает: часовня, вот планы, дело за малым – земля. С духовной властью все согласовано: часовня нужна. А у нее сосед на пятнадцати сотках жирует, практически в центре города.

– Он ничего вроде, – заявляет Паша. – Кристинка моя у него. Живет, говорит, как эта, как птичка.

Ага, как птичка. Небесная. Хорошо себя чувствует.

Паша ужасно вдруг напрягается:

– Как там… программа: духовное возрождение, славянская письменность…

С каких пор мы стали интересоваться письменностью, Павел? Муниципальное жилье дадим твоей птичке, тем более если программа. До Паши доходит, как до жирафа. “Дома горят, ты ведь работал пожарником!” – хочется крикнуть Ксении Николаевне, но о таких вещах даже с ним нельзя.

– Я думала, ты мужчина. Ты же на той неделе мне обещал!

– Извини меня, Ксения Николаевна, та неделя – это та неделя, а эта неделя – это эта неделя.

– Где ты набрался такого?

Он это слышал от областного начальника. Ну да, Паша теперь постоянно бывает в области. Край какой-то. Тупик. Паша хоть знает, что такое часовня? Бурчит:

– Не вижу, этой, логистики.

Лучше боулинг, считает Паша. Боулинг будет более востребован.

– Какой еще боулинг? Ты ведь, Паша, государственный человек.

– Государство, Ксения Николаевна, – понятие относительное.

Сидит, надулся. За жирафа обиделся? Да тебе любое сравнение с жирафом… Вдруг – озарение:

– У учителя знаешь какие дела творятся? – вдохновенно рассказывает. – Почирикает, почирикает птичка да и нагадит. Прямо позади ее дома – гнездо разврата свила. За дочь не страшно?.. – еще говорит и еще, платок достает, подносит к глазам. – Хочешь, чтобы она?.. Чтоб – и она?

Паша задумывается.

– Ладно, разберемся с этим чмо, – давно бы так! – Разрулим ситуацию. Будет часовня, готовь решение! Давай по маленькой, Ксения Николаевна, с наступающим праздником, здоровья тебе, сил, любви!

Офицеры пьют стоя. Господи, блин, достал.

Суд – больше для радости, чем для дела. Егор Саввич, судья, – веселый, петь любит и служит хорошо, музыкально: плавно, без пауз ведет процесс. Сдавать стал немножко в последнее время, облез, в область ездит обследоваться. “Атрофические изменения головного мозга” – он показал ей результаты последней своей консультации. Она смеется: “Не рассказывай никому. Адвокатам – в первую очередь”.

Если о чем и жалела в жизни, то вот – что не стала судьей. Каждый раз мурашки по коже, когда приговор: все стоят, судья зачитывает, хорошо. Сам только что напечатал, и – вжик – три, пять, десять лет.

Сегодня судят двух ее бывших таджиков. Уволила еще в сентябре, чего-то строят теперь, верней – строили. Преступная нация, исключения лишь подтверждают правило.

Утро было пасмурное, а тут и солнышко. Пока шла до суда, развеселилась совсем, Пашин коньяк подействовал. А вот и они, красавцы, возле задней двери. Неудобно, небось, держать сигарету двумя руками? Похудели вы без Ксении Николаевны, осунулись. Ничего, на казенном поправитесь.

Выходит Егор, уже облачился:

– Начинаем процесс. – Здесь по-домашнему. – Давайте, ребята, айн-цвай, в зал. – Все у него “ребята”. Эти, похоже, толком не знают русского. – Ты тоже, Ксения Николаевна, заходи.

Как обычно, она направляется в заднюю комнату, дверь туда приоткрыта, все видно и слышно. Адвокаты, оба по пятьдесят первой, обеспечивают право на защиту, прокурор, секретарь – кажется, все собрались.

“Встать, суд идет. Прошу садиться”, – никто и двинуться не успел. Отцу Александру бы поучиться, любую службу развозит на два часа. Номер дела, статья, имена подсудимых – не выговоришь, государственное обвинение поддерживает младший советник юстиции такой-то, отводов, ходатайств нет. Статья Конституции подсудимым разъяснена. Обвинительное заключение. Прокурору: сидя давай.

На автостанции эти двое отобрали у мальчишки, местного, телефон. Мальчишек, насколько известно, обчистили нескольких, и телефонов забрали несколько, но заявление в милицию получили только от одного, да и таджиков было не двое, а трое, один сбежал. В жизни иначе все, чем в суде, менее стройно, тем ей и нравится суд. Никому не нужны ни лишний таджик, ни лишние телефоны, ни потерпевшие, которых в процесс не вытащишь.

Егор мелко кивает – будто в такт какой-то внутренней музыке. От адвокатов только и слышно: “Встань”, “Отвечай суду”. Первый таджик с обвинением согласен полностью, второй – частично. Первый – да, побои наносил потерпевшему он, и в карманах шарил у него тоже он.

– Чем шарил, руками? – спрашивает прокурор.