С самого прихода я сидел на банкетке в углу зала, Сент-Врейн сидел рядом с мной. А дальше, рядом с ним, но в тени, мужчина очень своеобразной внешности. Я заметил этого человека, когда мы вошли; видел также, что Сент-Врейн поговорил с ним, но нас не познакомили, а мой друг сидел так, что я не мог заговорить с этим незнакомцем, пока Сент-Врейн не ушел. Теперь мы сидели рядом, и я искоса посматривал на лицо и фигуру незнакомца; они меня заинтересовали. Он не американец, это очевидно по его одежде, но лицо не мексиканца. Для испанца слишком прямые черты лица, хотя кожа смуглая, загорелая. Лицо гладко выбритое, только на подбородке заостренная черная бородка. Глаза, если я верно вижу под свисающим краем шляпы, голубые и спокойные; волосы каштановые и волнистые, с редкими прядями серебра. Это не испанская внешность, тем более не испано-американская, и я бы отнес соседа совсем к другим людям, если бы не удивившая меня одежда. Чисто мексиканский костюм, куртка с пурпурными рукавами с кружевами, кружева на груди и по краям. Куртка закрывает почти все тело, так что я мог смог разглядеть только зеленые бархатные calzoneros^[25] с желтыми пуговицами, и в разрезах видны белоснежные calzoneillos^[26]. Низ у calzoneros отделан тисненой черной кожей; на ногах желтые сапоги с тяжелыми стальными шпорами. Широкий ремень, идущий от шпор вверх, придает сходство со старинными рыцарями, каких мы видим на картинках. На голове черное широкополое сомбреро с широкой лентой с золотой канителью. С боков шляпы свисает несколько кожаных полосок по моде этой местности.

Я подозревал, что этот человек не зря сидит в тени и спускает шляпу на лицо. Не хочет, чтобы его узнали. И однако он не производит неприятного впечатления. Напротив, лицо у него открытое и приятное; несомненно, в молодости он был красив, но меланхолическое выражение затуманивает это лицо и вызывает на нем морщины. Именно выражение этого лица прежде всего меня поразило, когда я его увидел.

Делая эти наблюдения и искоса поглядывая на него, я обнаружил, что он точно так же смотрит на меня и с таким же, как мой, интересом. Это заставило нас повернуться лицом друг к другу; незнакомец достал из-под куртки маленькую сигару и вежливо предложил мне.

– Quiere a fumar, caballero? (Не хотите ли покурить, сэр?)

– Спасибо, да, – ответил я по-испански, беря сигару.

Мы едва успели закурить, как этот человек повернулся ко мне и задал совершенно неожиданный вопрос:

– Не продадите ли свою лошадь?

– Нет.

– Даже за хорошую цену?

– Ни за какую цену.

– Я бы дал вам за нее пятьсот долларов.

– Я не расстанусь с ней и за вдвое большую сумму.

– Я готов дать вам вдвое больше.

– Я привязался к ней, деньги тут не важны.

– Мне жаль это слышать. Я проехал двести миль, чтобы купить эту лошадь.

Я удивленно посмотрел на своего нового знакомого, невольно повторив его последние слова.

– Должно быть, вы следовали за нами от Арканзаса.

– Нет, я приехал из Рио Абахо.

– От Рио Абахо! Вы хотите сказать, что ехали с юга до Дель Норте?

– Да.

– В таком случае, мой дорогой сэр, вы ошиблись. Вы считаете, что говорите с кем-то другим и торгуете какую-то другую лошадь.

– Нет, нет, это ваша лошадь. Черный жеребец с розовым носом и длинным пышным хвостом; наполовину арабская порода. Под левым глазом небольшой шрам.

– Да, это точное описание Моро.

Я начал испытывать что-то вроде суеверного страха перед своим загадочным собеседником.

– Правильно, – сказал я, – все правильно. Но я купил этого жеребца много месяцев назад у плантатора из Луизианы. Если вы только что прибыли за двести миль вниз по Рио Гранде, могу ли я спросить, откуда вы знаете о моей лошади?

– Прошу прощения, кабальеро. Я совсем не того хотел. Я приехал с юга, чтобы встретить караван и купить американскую лошадь. Вашу лошадь единственную во все табуне я бы хотел купить, и кажется, она единственная не продается.

– Мне жаль, но я проверил качества этого животного. Мы стали друзьями. Никакая обычная причина не заставит меня расстаться с ней.

– Ах, сеньор, совсем не обычная причина заставляет меня покупать эту лошадь. Если бы вы ее знали, может быть… – Он немного поколебался, произнося какие-то полуразличимые слова, среди которых я разобрал: «Buenos noches, caballero», и с этими словами незнакомец встал со все тем же загадочным видом, который меня удивил, и оставил меня. Я слышал звяканье маленьких колокольчиков на его шпорах, он постепенно смешался с толпой и исчез в ночи.

Место рядом со мной тут же заняла смуглая manola, в яркой нижней юбке, вышитой шемизетке, с загорелыми ногами и в маленьких голубых туфельках. Это было все, что я смог разглядеть; только время от времени видел сквозь разрез rebozo tapado^[27] очень черный глаз. Постепенно rebozo становился все снисходительней, отверстие расширялось, и я увидел маленькое, но очень привлекательное и очень озорное лицо. Конец шарфа был искусно сброшен с левого плеча, беззаботно повисла обнаженная полная рука, заканчивающаяся маленькими пальчиками в кольцах.

Обычно я застенчив, но при виде такой искушающей партнерши я не выдержал, наклонился и на своем лучшем испанском сказал:

– Не потанцуете ли вы со мной, сеньора?

Озорная маленькая manola сначала опустила голову и покраснела, потом, подняв длинные ресницы, снова посмотрела на меня и голосом садким, как пение канарейки, ответила:

– Con gusto, señor. (С удовольствием, сэр.)

– Nos vamos^[28], – радостно воскликнул я, и вскоре с замечательной партнершей мы кружились среди танцующих.

Потом вернулись на место, освежились стаканом «альбукерке», бисквитом и сигаретой, и снова стали танцевать. Такую приятную программу мы повторили с полдюжины раз, только меняя танцы от вальса до польки, потому что моя manola танцевала польку так, словно она цыганка.

У меня на пальце был бриллиант в пятьдесят долларов, и моя партнерша, по-видимому, считала его muy buenito^[29]. Ее огненные глаза смягчились; шампанское и на мою голову производило свое действие; я начал подумывать о том, как бы переместить бриллиант с моего мизинца на ее самый большой палец, где он, несомненно, будет по размеру. Но тут я заметил, что за нами наблюдает рослый, свирепого вида леперо, настоящий пеладо^[30], который следил за нами, в какую бы часть зала мы ни направились. На его смуглом лице была смесь ревности и мстительности; моя партнерша заметила это, но, как мне показалось, не собиралась менять поведение.

– Кто это? – шепотом спросил я, когда этот человек в своем клетчатом серапе прошел мимо нас.

– Esta mi madiro, señor (Это мой муж, сэр), – был хладнокровный ответ.

Я поглубже надел кольцо на палец, крепко сжав его.

– Vamos a tomar otra copita! (Давайте выпьем еще стакан вина!) – сказал я, решив поскорее попрощаться со своей хорошенькой poblana.

К этому времени виски начало производить свое действие на танцующих. Трапперы и погонщики стали вести себя шумно и буйно. Leperos, которые теперь заполнили зал, под влиянием вина, ревности, старой ненависти и танцев казались все более свирепыми и мрачными. Отороченные охотничьи рубашки и домотканые сюртуки пользуются вниманием мексиканских красоток, отчасти из уважения, но и страха, который часто лежит в основании их любви.

Хотя торговые караваны привозят в Санта-Фе почти все необходимое и жители явно заинтересованы в хороших отношениях с торговцами, англо-американцы и испано-индейцы ненавидят друг друга^[31]; и это ненависть сейчас проявлялась в танцевальном зале, с одной стороны, как презрение, а с другой – в виде проклятий и мстительных взглядов.

Я по-прежнему болтал со своей хорошенькой партнершей. Мы сидели на банкетке, там, где я представился. Небрежно посмотрев вверх, я увидел какой-то яркий предмет. Это был обнаженный нож в руках su marido^[32], который возвышался над нами, как тень злого духа. Я едва успел заметить этот опасный метеор и решил «обнажить сталь», как кто-то схватил меня за руку, и, повернувшись, я увидел своего недавнего знакомого.

– Прошу прощения, сеньор, – сказал он, вежливо кивая, – я только что узнал, что ваш караван отправляется в Чихуахуа.

– Верно, там хороший рынок для наших товаров.

– Вы, конечно, отравитесь с караваном?

– Конечно. Я должен.

– И возвращаться будете тем же путем?

– Весьма вероятно. Сейчас у меня нет других намерений.

– Может, тогда вы согласитесь расстаться с вашей лошадью? В долине Миссисипи очень много хороших лошадей.

– А вот это маловероятно.

– Но если передумаете, сеньор, сообщите ли мне?

– О, это я могу вам пообещать.

Наш разговор прервал огромный сухопарый пьяный миссуриец, который, грубо наступив незнакомцу на ногу, сказал:

– Эй ты, старик, уступи мне место!

– Y porque? (И почему?) – спросил мексиканец, освобождая ногу и глядя с удивленным негодованием.

– Пурку… дьявольщина! Я устал прыгать. Хочу посидеть, и все, старая кляча!

Его поведение было таким грубым и вызывающим, что я решил вмешаться.

– Послушайте, – обратился я к нему, – вы не имеете права прогонять этого джентльмена с его места, тем более в такой манере.

– Что, мистер? А кто просил тебя открывать рот? Вставай, говорю я!

И с этими словами он схватил мексиканца за воротник куртки, чтобы стащить его с места.

Прежде чем я смог ответить на эту грубую речь и жест, незнакомец вскочил на ноги и сильным ударом отправил грубияна на пол.

Это словно послужило сигналом, и в нескольких местах зала начались драки. Во всех частях зала слышались пьяные крики, сверкали ножи, извлеченные из ножен, кричали женщины, затрещали выстрелы из пистолетов, и помещение заполнилось дымом и пылью. Свет погас, звуки драки продолжали звучать в темноте, со стонами и проклятиями падали тяжелые тела, и в течение пяти минут это были единственные звуки.

У меня не было причины ни с кем драться, я остался стоять на месте, не применяя ни нож, ни пистолет, а испуганная женщина продолжала держать меня за руку. Боль в левом плече неожиданно заставила меня выпустить руку партнерши; испытывая необъяснимую слабость как всегда при получении раны, я шагнул к банкетке. Здесь я сел и оставался сидеть, пока драка не кончилась, чувствуя, как кровь течет у меня по спине и пропитывает одежду.

Наконец драка кончилась, зажгли свет, и я увидел, как с энергичными жестами расхаживают люди в охотничьей одежде. Некоторые выступали в защиту «кутежа», как они это называли; другие, самые респектабельные из торговцев, осуждали его. Leperos и женщины исчезли, и я видел, что сегодня победили американцы. На полу лежало несколько человек, мертвых или умирающих. Один из них был миссуриец, тот самый, что начал свалку, остальные – pelados. Моя напарница и ее муж тоже исчезли, и, посмотрев на левую руку, я увидел, что исчезло и мое кольцо с бриллиантом!

– Сент-Врейн! Сент-Врейн! – позвал я, видя, что входит мой друг.

– Где вы, Халлер, старина? Как вы? В порядке?

– Боюсь, не совсем.

– Милостивое небо! Что это? Да вас ударили ножом! Надеюсь, рана не тяжелая. Снимайте рубашку, посмотрим.

– Сначала давайте пойдем в мой номер.

– В таком случае пошли, мой дорогой мальчик, опирайтесь на меня. Вот так.

Фанданго кончилось.

Глава восьмая
Сеген, охотник за скальпами

Я имел удовольствие быть раненым на поле битвы. Я говорю «удовольствие». При некоторых обстоятельствах рана – это роскошь. Тебя уносят на носилках в какое-нибудь безопасное место. Адъютант соскакивает со взмыленной лошади и докладывает, что враг бежит, таким образом избавляя вас от опасений быть пронзенным каким-нибудь усатым копейщиком; к вам склоняется внимательный врач и, смотрев вашу рану, объявляет, что это «всего царапина» и вы через неделю-две выздоровеете; вы видите картины славы, объявление в правительственном вестнике; боль забыта в предвидении будущих триумфов; друзья поздравляют: одна улыбка вам дороже всех. Утешенный такими ожиданиями, вы лежите на своем грубом ложе, улыбаясь пулевой ране в ногу или удару саблей в руку.

У меня были такие чувства. Но совсем иные чувства испытываешь, страдая от раны, нанесенной рукой убийцы.

Вначале я тревожился из-за глубины своей раны. Что если она смертельная? Обычно это первый вопрос, который задает себе человек, обнаружив, что его ранили пулей или саблей. Раненый сам не всегда может ответить на этот вопрос. Жизнь может уходить с кровью из пробитой артерии, в то время как боль, возможно, всего лишь булавочный укол.

Добравшись до «Фонды», я устало лег на свою кровать. Сент-Врейн расстегнул на мне охотничью рубашку и осматривал рану. Я не видел лица друга, потому что он стоял за мной, и нетерпеливо ждал.

– Глубокая рана? – спросил я наконец.