– Совершенно безумный проект! – воскликнул Грассини. – Это значит – из молодечества класть голову в львиную пасть.

– О, вам нечего бояться! – отрезал Галли. – Мы не попросим вас сидеть в тюрьме за наши грехи.

– Воздержитесь от резкостей, Галли, – сказал Риккардо. – Тут речь идет не о боязни. Мы так же, как и вы, готовы сесть в тюрьму, если только будет из-за чего. Но ведь ребячество – подвергать себя опасности по пустякам. Я лично хотел бы сделать поправку к высказанному предложению.

– Какую?

– Мне кажется, можно выработать такой тонкий способ борьбы с иезуитами, который избавит нас от столкновения с цензурой.

– Не понимаю, как вы это устроите.

– Те, кто будет говорить, сумеют, я уверен, выражаться обиняком, так что…

– Цензор не поймет, хотите вы добавить. Но если так, то как вы можете рассчитывать, что какой-нибудь бедный ремесленник или крестьянин, при его невежестве, докопается до истинного смысла? Это ни с чем не сообразно.

– Мартини, что вы скажете? – спросил профессор, оборачиваясь к сидевшему возле него широкоплечему господину с большой темной бородой.

– Я воздержусь говорить, пока не наберется больше фактов. Надо произвести опыт и посмотреть, к чему он приведет.

– А вы, Саккони?

– Мне бы хотелось услышать, что скажет синьора Болла. Ее соображения всегда так вески.

Все обернулись в сторону единственной в комнате женщины, которая сидела на софе, опершись подбородком на руку, и молча вслушивалась в прения. У нее были глубокие, задумчивые черные глаза. И теперь, когда она их подняла, в них, несомненно, светился насмешливый огонек.

– Меня немного смущает, что я со всеми расхожусь во мнении, – сказала она.

– Так бывает с вами всегда, – вставил Риккардо, – но хуже всего то, что вы всегда оказываетесь правы.

– Я совершенно согласна, что нам необходимо так или иначе бороться с иезуитами. Не удастся это одним оружием, нужно прибегнуть к другому. Словесный вызов – слабое оружие, уклончивая тактика затруднительна. Ну а петиции – просто детская игрушка.

– Надеюсь, синьора, – заметил с важным видом Грассини, – вы не предложите нам таких методов борьбы, как убийство?

Мартини дергал себя за усы, а Галли не стесняясь смеялся. Даже серьезная синьора Болла не могла удержаться от улыбки.

– Поверьте, – сказала она, – если бы я была настолько жестока, чтобы замышлять такие дела, то я, во всяком случае, не ребенок и не стала бы открыто говорить о них. Самое смертоносное оружие, какое я знаю, – это смех. Если нам посчастливится облить смехом иезуитов, заставить народ смеяться над ними и их притязаниями, – мы одержим победу без кровопролития.

– Верю, что это так, – сказал Фабрицци. – Но я не понимаю, как вы рассчитываете осуществить ваш план?

– Почему вам кажется, что нам не удастся его осуществить? – спросил Мартини. – Сатира легче и скорее пройдет через цензуру, чем всякая серьезная вещь. Если придется писать намеками, то средний читатель с меньшим трудом поймет двоякий смысл шутки, чем сущность содержания научного экономического очерка. Итак, синьора, вы того мнения, что нам следует издавать сатирические памфлеты или выпустить сатирическую газету? Могу смело сказать: газету цензура никогда не пропустит.

– Я имею в виду не совсем то. Я думаю, было бы очень полезно выпускать и продавать по дешевой цене или даже распространять совершенно бесплатно небольшие сатирические листки, в стихах или в прозе. Если бы нам удалось найти хорошего художника, который понял бы нашу идею, можно было бы выпускать эти листки с иллюстрациями.

– Вот великолепная идея! Если только она выполнима! Дело в том, что раз уж браться за такое дело, то надо делать его хорошо. Нам нужен первоклассный сатирик. А где его взять?

– Вы отлично знаете, – прибавил Лега, – что большинство из нас серьезные писатели. Как я ни уважаю наше общество, но я боюсь, что наша попытка превратиться в юмористов будет напоминать слона, танцующего тарантеллу^{38}.

– Я никогда не говорила, что нам нужно взяться за работу, к которой мы не способны. Смысл моих слов таков, что следует попытаться отыскать талантливого сатирика, – такой, вероятно, найдется в Италии, – снабдить его необходимыми средствами. Само собой понятно, у нас должна быть уверенность, что он будет работать в одном с нами направлении.

– Но где его достать? Я могу по пальцам пересчитать всех сколько-нибудь талантливых сатириков, но ни один из них не подойдет.

– Джусти^{39} и так слишком занят. Есть один или два подходящих писателя в Ломбардии, но они пишут на миланском диалекте^{40}.

– И кроме того, – сказал Грассини, – на тосканский народ можно действовать только более высокими средствами. Я уверен, что было бы, по меньшей мере, отсутствием политического такта рассматривать серьезный вопрос о гражданской и религиозной свободе как предмет для шуток. Флоренция не город фабрик и торговых предприятий, как Лондон, и не место праздной роскоши, как Париж. Это город с великим прошлым.

– Таковы были и Афины, – прервала синьора Болла, улыбаясь, – но граждане Афин были слишком вялы, и понадобился овод, чтобы растормошить их.

Риккардо ударил рукой по столу:

– А, Овод! Как это мы не вспомнили о нем? Ведь это именно тот человек, который нам нужен!

– Кто это?

– Овод – Феличе Риварес. Не помните? Один из группы Муратори. Вот уже три года, как он оставил Апеннины^{41}.

– О, вы знали этих молодцов? Я помню, впрочем, вы сопровождали их, когда они отправлялись в Париж.

– Да. Я проводил Ривареса до Ливорно и посадил его на марсельский пароход. Он не хотел оставаться в Тоскане. Он говорил, когда восстание потерпело неудачу, что в Тоскане теперь нечего делать – можно только смеяться – и что ему лучше перебраться в Париж. Но я почти уверен, что, если бы мы его пригласили, он вернулся бы, раз есть какая-нибудь возможность действовать в Италии.

– Как вы его назвали?

– Риварес. Он, кажется, бразилец. Во всяком случае, мне известно, что он жил в Бразилии. Это один из остроумнейших людей, каких я встречал. На лице у него большой шрам от сабельного удара… Странный он человек; но я уверен, что его шутки удержали тогда многих из этих несчастных от полного отчаяния.

– Не он ли пишет политические наброски во французских журналах под псевдонимом Le taon?^[3]

– Да. По большей части коротенькие статейки и юмористические фельетоны. Контрабандисты Апеннин прозвали его Оводом за его язык, и с тех пор он стал подписываться этим именем.

– Мне кое-что известно об этом господине, – сказал Грассини многозначительным тоном, вмешиваясь в разговор, – и не могу сказать, чтобы то, что я о нем слышал, располагало в его пользу. У него, несомненно, есть внешний, бросающийся в глаза ум, хотя, мне кажется, его таланты переоценены. Очень вероятно, что у него нет недостатка и в мужестве. Но его репутация в Париже и в Вене далеко не безупречна. Это в полном смысле слова авантюрист с темным прошлым. Говорят, что экспедиция Дюпре подобрала его из милости где-то в пустынных местах тропической Южной Америки. Насколько мне известно, он никогда не мог объяснить удовлетворительно, каким образом он дошел до такого состояния. А что касается восстания в Апеннинах, то ни для кого не секрет, что в этом печальном деле участие принимал всякий сброд. Все знают, что казненные в Болонье были не более как обыкновенные преступники. Да и нравственный облик многих из скрывшихся не поддается описанию. Несомненно, что некоторые из участников были людьми с возвышенной душой.

– Некоторые из них в тесной дружбе со многими из присутствующих в этой комнате, – оборвал его Риккардо, и в его голосе звучала негодующая нотка. – Легко быть строгим к другим, Грассини, но не следует забывать, что эти «обыкновенные преступники» отдали жизнь за свои убеждения, а это побольше, чем дали мы с вами.

– А еще вот что, – прибавил Галли. – Когда кто-нибудь будет вам повторять выдохшиеся парижские сплетни, скажите ему от моего имени, что относительно экспедиции Дюпре он ошибается. Я лично знаком с Мартелем, адъютантом Дюпре, и слышал от него историю всех их похождений. Верно, что они нашли Ривареса скитающимся в тех местах. Он сражался за Аргентинскую республику^{42}, был взят в плен и бежал. Он бродил по стране во всевозможных костюмах, пробираясь обратно в Буэнос-Айрес. Но та версия, по которой выходит, что экспедиция подобрала его из милости, – чистейший вымысел. В экспедиции заболел переводчик и должен был вернуться обратно. Никто не мог объясняться на местных наречиях. Место переводчика предложили Риваресу, и он провел с экспедицией целых три года, исследуя притоки Амазонки. Мартель мне передавал, как свое твердое убеждение, что им никогда не удалось бы довести до конца своей задачи, если бы с ними не было Ривареса.

– Кто бы он ни был, – вмешался Фабрицци, – но должно же быть что-нибудь выдающееся в человеке, который сумел обворожить – а так это и было – таких двух ветеранов, как Мартель и Дюпре. Как вы думаете, синьора?

– Я ровно ничего не знаю об этом человеке. Я была в Англии, когда беглецы проезжали Тоскану. Но если о нем отзываются с самой лучшей стороны те, кому пришлось в течение трех лет странствовать с ним, и товарищи, участвовавшие с ним в восстании, то этого вполне достаточно.

– О его товарищах и говорить нечего, – сказал Риккардо, – Ривареса обожали поголовно все, от Муратори до самых диких горцев! Кроме того, он личный друг Орсини^{43}. Правда, в Париже о нем рассказывают всякие небылицы, но ведь если человек не хочет иметь врагов, он не должен быть политическим сатириком.

– Я не совсем уверен, но мне кажется, что как-то раз я встретился с ним в то время, когда беглецы останавливались здесь, – сказал Лега. – Он горбат, или хромает, или что-то в этом роде.

Профессор выдвинул ящик письменного стола, достал кипу бумаг и стал их перелистывать.

– Мне помнится, у меня есть где-то здесь полицейское описание его примет. Вы помните, когда им удалось бежать и скрыться в горных проходах, были повсюду разосланы их приметы, а кардинал – как бишь зовут этого негодяя? – да, кардинал Спинола^{44} даже предлагал награду за его голову. Существует великолепный рассказ о Риваресе и об этой полицейской бумаге. Он нарядился в солдатскую форму и бродил по стране под видом карабинера, раненного при исполнении служебных обязанностей и отыскивающего свой отряд. И в самом деле он наткнулся на отряд, только на отряд шпионов, посланных Спинолой. Целый день ехал он с ними в одной повозке, рассказывал им душераздирающие истории о том, как он был взят в плен бунтовщиками и как его притащили в горное убежище этих разбойников; расписывал им ужасные пытки, которым его подвергали. Они показали ему бумагу с описанием его примет. Он наговорил им всякого вздору о «головорезе», которого прозывают Оводом. Потом, ночью, когда они улеглись спать, он вылил им в порох ведро воды и дал тягу, набив карманы провизией и боевыми припасами… А вот и бумага, – сказал Фабрицци, оборвав рассказ: – «Феличе Риварес, по прозвищу Овод. Возраст – около тридцати лет. Место рождения – неизвестно, но по некоторым данным – Южная Америка. Профессия – журналист. Небольшого роста. Черные волосы. Черная борода. Смуглый цвет кожи. Голубые глаза. Лоб – широкий, квадратный. Нос, рот, подбородок…» Да, вот еще: «Особые приметы: прихрамывает на правую ногу. Левая рука изуродована: недостает двух пальцев. Незалеченный шрам на лице. Заикается». Затем добавлено: «Очень искусный стрелок, – нужно быть осторожным при аресте».

– А ведь удивительная вещь, что с таким списком ему удалось обмануть отряд, разыскивавший его.