Риккардо ушел, а Мартини остался в соседней комнате поговорить с Галли. Выходя потом через парадную дверь, он слышал, как к калитке сада подъехала карета, и вслед за тем увидел, что из нее вышла женская фигура и пошла по садовой дорожке к дому. Это была Зитта. Вероятно, она возвращалась с какого-нибудь вечера. Он приподнял шляпу и посторонился, чтобы дать ей дорогу, а потом пошел по темному переулку, выходившему на Поджио империале. Но не прошло и минуты, как снова щелкнула задвижка у калитки, и вдогонку за ним зачастили чьи-то торопливые шаги.

– Подождите минутку! – послышался голос Зитты.

Как только он обернулся, она остановилась и взялась рукой за изгородь; потом, перебирая пальцами по решетке, медленно пошла к нему. При слабом свете единственного фонаря в конце улицы он увидел, что она идет, опустив голову, словно стесняясь или стыдясь чего-то.

– В каком он состоянии? – спросила она, не подымая глаз.

– Гораздо лучше, чем утром. Он спал почти весь день, и вид у него не такой истощенный. Приступ, кажется, кончился.

– Ему очень плохо было?

– Так плохо, что хуже, кажется, и не бывает.

– Я так и думала. Когда он не позволяет мне приходить, это всегда значит, что ему очень плохо.

– А часто у него бывают такие приступы?

– Как вам сказать?.. Это бывает очень нерегулярно. Летом, в Швейцарии, он был все время здоров, но в зиму перед тем, – мы жили тогда в Вене, – было что-то ужасное. Он не пускал меня к себе по целым дням. Он не выносит моего общества, когда бывает болен. Всякий раз, когда он чувствовал приближение приступа, он отсылал меня на бал, или в концерт, или еще куда-нибудь под тем или другим предлогом, а сам запирался на ключ. Я, бывало, украдкой проберусь к его комнате и сижу под дверью – иной раз весь день. Он страшно рассердился бы, если б узнал об этом. Он скорее впустил бы собаку, если б она стала выть, но только не меня.

Она говорила странным, угрюмым, обиженным тоном.

– Я надеюсь, теперь ему уже не будет так плохо, – сказал Мартини мягко. – Доктор Риккардо серьезно взялся за дело. Может быть, ему удастся даже добиться полного излечения. Во всяком случае, временного облегчения всегда можно достигнуть. Жаль, что вы сразу не послали за ним. Больной гораздо меньше страдал бы, если б мы раньше пришли. Добрый вечер!

Он протянул ей руку, но она быстро отшатнулась:

– Я знаю, что у вас нет никакого желания пожимать руку его любовнице.

– Как вам угодно, – проговорил Мартини, смутившись.

Она топнула ногой.

– Я ненавижу вас! – вскрикнула она, и глаза ее сверкнули, как горящие угли. – Ненавижу вас всех! Вы приходите к нему говорить о политике, и он позволяет вам просиживать у него целые ночи и подавать ему лекарства, а я не смею даже заглянуть через дверь!.. Что он для вас? По какому праву вы отнимаете его у меня? Я ненавижу вас, ненавижу!.. Ненавижу!

Она разразилась бурными рыданиями и, побежав в сад, с силой захлопнула за собой калитку.

«Вот так история! – думал Мартини, продолжая свой путь по темному переулку. – Эта женщина не на шутку любит его. Как странно!..»

Глава VIII

Овод быстро поправлялся. На следующей же неделе Риккардо в одно из своих посещений застал его уже не в постели, а на кушетке, в турецком халате. Тут были Мартини и Галли. Больной выразил было желание выйти на воздух, но Риккардо только рассмеялся и спросил, не лучше ли уже сразу предпринять прогулку по долине до Фьезоле.

– Или, быть может, пойдете нанести визит Грассини, – прибавил он, дразня больного. – Я уверен, что мадам Грассини будет в восторге, особенно теперь, когда у вас такой бледный и томный вид.

Овод трагически всплеснул руками:

– Господа, да я об этом и не подумал. Она примет меня за итальянского мученика и будет говорить о патриотизме. Мне придется войти в роль и рассказать ей, что меня изрубили на куски в подземной тюрьме и довольно плохо потом склеили. Ей захочется узнать в точности, что я при этом чувствовал. Вы думаете, что она не поверила бы, Риккардо? Бьюсь об заклад, что ее можно убедить в какой угодно небылице. Принимаете пари? Если я проиграю – даю вам свой индийский кинжал, от вас же потребую солитера в спирту из вашего кабинета.

– Спасибо, я не люблю смертоносного оружия.

– Солитер также убивает, только он далеко не так красив.

– Во всяком случае, друг мой, мне кинжал не нужен, а нужен солитер. Однако мне некогда…. Мартини, на вашем попечении остается наш неугомонный пациент?

– Да. Но только до трех часов. Мы едем с Галли в Сан-Миниато, и, пока меня не будет, здесь посидит синьора Болла.

– Синьора Болла! – повторил Овод с тревогой. – Нет, Мартини, я не согласен. Я не могу допустить, чтобы дама возилась со мной и с моими болезнями. Да и где мне ее принимать? Ей будет неприятно в таком беспорядке.

– Давно ли это вы стали соблюдать этикет? – спросил, смеясь, Риккардо. – Синьора Болла – наша главная сиделка. Еще тогда, когда она ходила в коротеньких платьицах, она уже ухаживала за больными, и она делает это лучше всякой сестры милосердия. Ей неприятно будет в таком беспорядке? Да вы, может быть, говорите о господах Грассини?.. Так, значит, Мартини, синьора Болла придет? Ну, для нее не надо никаких указаний… Однако уже половина третьего: мне пора.

– Ну, Риварес, примите-ка лекарство, – сказал Галли, подходя к нему со стаканом.

Овод был в таком периоде выздоровления, когда больные бывают особенно раздражительны, и доставлял много хлопот своим усердным сиделкам.

– Зачем вы пичкаете меня всякой дрянью, когда боли прошли?

– Именно затем, чтобы они не возобновились. Или вы хотите дождаться нового приступа к тому времени, когда придет синьора Болла, чтобы ей пришлось возиться с вами и давать вам опиум?

– М-милостивый государь! Если боли должны возобновиться, они возобновятся. Это не зубная боль, которую можно облегчить вашими микстурами. От них столько же пользы, как от игрушечного насоса на пожаре. Ну, так и быть, я не буду вам мешать: делайте свое дело.

Он взял стакан левой рукой. Вид шрамов на этой руке напомнил Галли о бывшем у них перед тем разговоре.

– Да, кстати, – спросил он, – где вы получили все эти раны? На войне, вероятно?

– Разве я только что не говорил вам, что меня посадили в мрачное подземелье и…

– Знаю. Но это вариант для развлечения синьоры Грассини… Нет, в самом деле: это в бразильскую войну?

– Да, частью на войне, частью на охоте в диких местах… и здесь и там досталось.

– Ага, это во время научной экспедиции? Бурное это было время в вашей жизни, должно быть?

– Разумеется, в диких странах не проживешь без приключений, – сказал Овод небрежно. – И приключения, надо сознаться, бывают часто не из приятных.

– Я все-таки не представляю себе, как вы ухитрились приобрести столько шрамов… разве только в драке с дикими зверями. Например, все эти шрамы на левой руке.

– А, это было во время охоты на пуму. Я, знаете, встретил…

Послышался стук в дверь.

– Все ли прибрано в комнате, Мартини? Да? Так, пожалуйста, отворите… Вы очень, очень добры, синьора… Извините, что я не встаю.

– И незачем вам вставать. Я к вам не с визитом. Я нарочно пришла пораньше, Чезаре; я думала, вам, может быть, надо спешить.

– Нет, у меня еще есть четверть часа времени. Позвольте, я положу ваш плащ в той комнате. Корзинку можно там же?

– Осторожнее, там яйца. Самые свежие: Кэтти принесла их утром из Монте-Оливето. Тут есть и рождественские розы для вас, синьор Риварес. Я знаю, вы очень любите цветы.

Она присела к столу и, обрезав стебли у цветов, поставила их в вазу.

– Так как же, Риварес, – заговорил опять Галли, – вы начали рассказывать про пуму. Как же это было?

– Ах да! Галли расспрашивал меня, синьора, о жизни в Южной Америке, и я начал рассказывать ему, отчего у меня так ободрана рука. Это было в Перу. На охоте за пумой нам пришлось переходить реку вброд, и, когда потом я наткнулся на зверя и выстрелил, ружье дало осечку: порох намок от воды. Понятно, пума не стала дожидаться, пока я исправлю свою оплошность, – и вот результат.

– Нечего сказать, приятное приключение!

– Ну, не так страшно, как кажется. Всего бывало, конечно. Подчас и плохо приходилось, но в общем это была преинтересная жизнь. Охота на змей, например…

И пошел рассказывать анекдот за анекдотом – из аргентинской войны, из бразильской экспедиции, о встречах с дикарями, об охоте на диких зверей. Галли слушал его с увлечением ребенка, которому рассказывают сказку, и то и дело прерывал, требуя новых подробностей. Впечатлительный, как все неаполитанцы, он любил все необычайное. Джемма достала из корзинки вязание и тоже внимательно слушала, проворно шевеля пальцами и не отрывая глаз от работы. Мартини хмурился и беспокойно ерзал на стуле. В тоне всех этих рассказов чувствовались, как ему казалось, хвастливость и самодовольство. Несмотря на невольное преклонение перед человеком, способным переносить сильную физическую боль с таким поразительным мужеством – в чем сам Мартини мог убедиться неделю тому назад, – он не любил Овода: ему не нравилось и то, что тот делал, и как он это делал.

– Вот это так жизнь! – вздохнул Галли с наивной завистью. – Удивляюсь, как вы решились покинуть Бразилию. Какими скучными должны казаться после нее все другие страны!

– Самый счастливый период моей жизни был, пожалуй, в Перу и в Эквадоре, – сказал Овод. – Это действительно роскошная страна. Правда, уж очень жарко, особенно в прибрежной полосе Эквадора, и хочешь не хочешь, а к этому надо привыкнуть. Но богатство и красота природы – выше всякого описания.

– Меня, пожалуй, больше привлекает полная свобода жизни в дикой стране, чем красота природы, – заметил Галли. – Там человек может действительно сознавать себя личностью, осязательно чувствовать свое человеческое достоинство, – не то, что в наших скучных городах…

– Да, – согласился Овод, – но только…

Джемма отвела глаза от работы и посмотрела на него. Он вдруг сильно покраснел и не кончил фразы.

– Неужели опять начинается приступ? – спросил тревожно Галли.

– О нет, ничего, не стоит обращать внимания… Вы уже уходите, Мартини?

– Да. Идем, Галли, а то мы опоздаем.

Джемма вышла за ними из комнаты и скоро вернулась со стаканом молока, заправленного яйцом.

– Выпейте это, – сказала она кротко, но авторитетно и снова села за свое вязанье.

Овод смиренно повиновался.

С полчаса оба молчали. Наконец он тихонько окликнул ее:

– Синьора Болла!

Она взглянула на него. Он теребил пальцами край одеяла и не подымал глаз.

– Скажите, вы не поверили тому, что я сейчас рассказывал им?

– Я ни одной минуты не сомневалась, что вы все это выдумали, – спокойно ответила она.

– Вы не ошиблись. Я все время врал.

– И обо всем, что касалось войны?

– Обо всем вообще. Я никогда не участвовал в этой войне. Ну а об экспедиции… Там со мною, правда, бывали приключения, и большая часть тех, которые я рассказал, – действительность. Но раны мои совершенно другого происхождения. Вы поймали меня на одной лжи, так я могу сознаться и во всем остальном.

– Разве не кажется вам совершенно напрасной тратой энергии сочинение таких небылиц? – спросила она. – По-моему, не стоит труда.

– А что же мне было делать? Вы знаете вашу английскую пословицу: «Не задавай вопросов, и тебе не будут лгать». Мне не доставляет ни малейшего удовлетворения дурачить людей, но должен же я как-нибудь ответить, когда меня спрашивают, что сделало меня калекой. Поневоле приходится врать. А уж врать, так врать забавно.

– Так разве вам важнее позабавить Галли или кого-нибудь другого, чем говорить правду?

– Правду… – Он пристально взглянул на нее, держа в руке оторванную бахромку одеяла. – Вы хотите, чтобы я сказал правду этим господам? Да лучше я себе язык отрежу! – Потом, с какой-то странной робостью в голосе, он вдруг порывисто прибавил: – Я еще никому не рассказывал этой правды, но вам, если вы хотите ее знать, расскажу.

Она молча опустила работу на колени. Чувствовалось что-то горькое, наболевшее в этой решимости черствого, скрытного человека излить свою душу перед женщиной, которую он так мало знал и, видимо, недолюбливал.