– Это же пан Гамулецкий, покойничек, взял с меня клятву, что я трактир не продам… Извел меня перед смертью этими просьбами. Уж все его уговаривала: не продам, спите спокойно… Ну вот он глаза закрыл, дух испустил, я заплакала, хотела свечку в руки вложить, а он как глаза раскроет – не продавай, Рута! Продышалась я, не продам, говорю, спите уж… Бдение с ним просидела, утром только поднимаюсь, а он опять: так ты обещала не продавать! Да чтоб тебя, говорю, до смерти не продам, старый бес, сдался на мою голову. Ну все, закрыл глаза, упокоился. В землю класть собрались, добрый отец над ним последнюю молитву читает, а мерзавец мой встрепенулся и ему: и вы, отче, скажите моей Руте, чтоб трактир не продавала… Ну я-то привыкшая, а с добрым отцом родимчик приключился, скандал на весь город…

История эта рассказывалась не в первый раз – и, как догадывался Стефан, для навостривших уши державников. Один с тяжелым остландским прононсом стал громогласно благодарить покойного Гамулецкого – ведь продай пани трактир, так и приютить их, сирот, было бы некому.

– Не забывай, нам еще на ужин, – вполголоса предостерег Белта. Стан набросился на колбаски так, будто был тем самым голодным студентом.

– Мать с тобой, до ужина я еще трижды проголодаюсь. Они же завели здесь остландскую моду, раньше полуночи за стол не сядут…

В Цесареграде действительно начинали ужин безбожно поздно. Шутили, будто это оттого, что в такой серости не разобрать, когда ночь, а когда день. При покойной цесарине двор еще соблюдал какие-то приличия, хотя и так расходились незадолго до рассвета, а вставали далеко после полудня. При Лотаре же веселое общество и вовсе стало просыпаться к вечеру, а в Швянте давно стало хорошим тоном не отставать от столицы.

Льетенанта Стефан знал: это был родственник цесаря, такой же голубоглазый и светловолосый – как, впрочем, большинство знакомых Стефану остландцев. Резиденцией ему служил Княжий замок, чудом сохранивший старое название. Первое, что бросалось здесь в глаза, – непомерная роскошь. Державники тащили в замок все трофеи, которые могли найти, будто их нагромождение могло служить защитной стеной; будто роскошь эта утверждала их власть над княжеством. Госпожа Фогель, солидная и чуть суетливая, с видимым удовольствием провела Стефана по коридорам, демонстрируя сверкающие люстры, древние вазы и картины на стенах. Наверное, задумайся он как следует, смог бы назвать все дома, в которых эти картины висели раньше. В Цесареграде поговаривали, что Швянтом правит не льетенант, а льетенантша; это не было правдой, но по гордому виду супруги Фогель Стефан понимал, что все трофеи были собраны здесь по ее просьбе.

Столовая тут была чуть ли не богаче, чем в Цесарском дворце. Возможно, этим богатством чета Фогелей утешалась при мысли, что из дворца их отослали. Собравшиеся гости приняли Стефана с подчеркнутым и неестественным радушием. Заговорщически посмеиваясь, напоили чикийским, которое дома считалось контрабандным. На обеде кстати оказался маршал Керер, которому подчинялся тот самый гарнизон. Вот и ездить не пришлось…

Стефан рассказал о том, что произошло, – хотя госпожа Фогель прикрывала рот рукой и зычно призывала не говорить об этом за столом. Маршал нахмурился.

– Это недопустимо. Я понимаю ваше негодование, князь. И я не в первый раз это вижу. Люди оказываются слишком далеко от дома. И думают, что им все позволено. Вернутся домой – так все спишется, что там!

Маршал не на шутку разнервничался, и Стефану показалось, что сейчас он схватится за воротник, как Вуйнович. Он вообще был чем-то похож на старого генерала – а может, все вояки мира каким-то образом походят друг на друга.

Маршал Керер занимал теперь палац Белта. Наверное, этих семи лет ему хватило, чтоб справиться с разгромом, который учинили там остландские солдаты. Стефан видел разоренный палац только мельком, когда скакал по разрушенному Швянту, торопясь попасть домой. И сегодня избежал искушения пройти мимо. Не станет князь Белта, как нищий, заглядывать в окна собственного дома. Когда-нибудь…

– Я лично прослежу, чтоб такого не повторилось, – нахмурился маршал.

Льетенант сочувственно кивал и прищелкивал языком. Супруга косилась на него недовольно: видимо, прищелкивание это успело ей надоесть.

– Вот поэтому, – сказал Фогель, ловко ухватив с подноса рюмку рябиновки, – я и поддержал всецело ваше, князь, предложение о принятии белогорцев на военные должности. Не зная землю, нельзя с ней справиться.

– Верно. Военный верен не крови, а присяге, – веско сказал маршал.

– Я бы на вашем месте был более осторожен, – вступил в разговор еще один сиятельный гость. – Вы же знаете, как говорят – прекрасная страна, но дикий народ… Вас я, разумеется, не имел в виду, князь…

Весело было за ужином – и куда больше блеска, чем в поместье Белта. Белоснежные скатерти, сверкающий хрусталь, хрустальный смех. Перемены блюд Стефан отчаялся считать, а чикийское в этом доме, кажется, не переводилось. Супруга льетенанта неплохо играла на пианино и перемежала старинные белогорские мелодии – все больше печальные – залихватскими остландскими. Белта улыбался хозяйке и вспоминал виселицу на площади.

Когда от музыки начала болеть голова, Стефан отошел в небольшую залу, примыкающую к столовой. Тут горел свет, стояли кувшины с розовым вином и вазы с конфетами. А на стенах – снова картины, только на сей раз художника он не знал. Зато узнавал сюжеты – основание храма на Белой Горе, свадьба княгини Магды, вход князя Адальберта в Швянт…

– О, вам нравятся эти картины? – На рукав ему опустилась пухленькая ручка госпожи Фогель в белой перчатке. – Это, знаете ли, совсем новый художник, такое, видите ли, открытие… И рисует только вашу историю, но зато как рисует! Я сказала Георгию – давай закажем ему твой портрет, ты ведь теперь тоже часть белогорской истории! И посмотрите, посмотрите, как он нас изобразил! Такая красота!

Князя ухватили и потащили к портрету, где во весь рост были нарисованы льетенант и его жена. У Фогеля был величественный вид: он сидел на Княжьем троне в горностаевой мантии и сжимал булаву. Гордая его супруга стояла за спиной мужа, а на плече у нее сидела белая ласточка.

– Действительно, – сказал он льетенантше, – прекрасный портрет. Вы оба выглядите так… величественно.

Он узнал и князя в горностае, и его жену. Эту легенду знала вся Бяла Гура: об узурпаторе Матеуше, которого жена-ведьма подговорила на убийство избранного князя и на другие не менее достойные дела. Кончили оба плохо: Матеуша разорвала озверевшая толпа, а вдова его бросилась в реку…

«А ведь Бойко был прав, драться можно не только шпагой…»

Выбраться из гостей удалось им только к следующему вечеру. В дороге Корда, видно, пристыженный из-за чувства своего к пани Гамулецкой, начал вдруг говорить о деньгах.

– Они не понимают, – говорил он, пока они ехали мимо маленьких, аккуратных, уходящих в бесконечность полей. Непогода кончилась. Воздух потихоньку наливался теплом – уверенным, летним. – Не понимают, что найти деньги – это лишь полдела. Надо еще переправить их во Флорию так, чтоб не спохватились державники…

Стефан все больше замечал, что друг говорит – даже не с акцентом, но с другой интонацией, чуть задирая вверх каждую фразу. Да у него и самого наверняка есть акцент…

– За храмами следят, – сказал он. – Потому это безнадежный вариант. Едва не каждый священник у тайной службы на примете. Обожглись в прошлый раз, теперь дуют на воду.

– Через друзей пани Яворской…

– А ты думаешь, что за ее салоном не наблюдают? Конечно, они делают это вежливо, но она вдова Яворского, Стан, этого им хватает… Вот если б только… Может быть, ты знаешь кого-нибудь среди чезарских ростовщиков?

Тот мягко рассмеялся.

– Стефан, друг мой, чезарские ростовщики давно уж нашли себе работу, и если они станут хранить чьи-то деньги, то это будут деньги цесаря.

– Нельзя ли обратить их на нашу сторону?

– Разумеется, можно, но лишь в том случае, если ты сможешь заплатить больше…

Корда замолк. Потом вздохнул.

– И о чем нам приходится говорить, друг мой!

Стефан пожал плечами.

– Может быть, все это пойдет нам на пользу, – сказал он. – Насколько легче будет объединиться сейчас, когда ни у Белта, ни у Самборских ничего нет, все забрали и можно подумать наконец о чем-то, кроме себя… выше себя. И те, кто раньше зубами готов был вырывать друг у друга княжескую булаву, теперь заботятся о другом. О свободе, которую мы… чего уж там говорить, сами отдали. О единстве, которого среди нас никогда не было.

– Осторожней, Стефан, – засмеялся Корда, – еще немного и тебя примут за романтика!

– Не дай Матушка. – Белта повел плечами.

Потом ехали молча. У Корды выражение лица сделалось мечтательным – видно, грезил о пани Гамулецкой.

Поместье спало, крепко и глухо, даже собаки молчали. Стефан вспомнил вдруг те лихорадочные дни, когда Яворский остановился у Белта на пути в Швянт. Войско его было слишком большим, чтоб всем найти приют под крышей, и повстанцы отправились ночевать прямо в поле. Жгли костры и пели до самого рассвета – будто на праздник собирались…

Уже когда выезжали на ведущую к дому аллею, Корда спросил:

– Что ты собираешься делать?

– Я? – Белта скривился. – Ползать на коленях перед Лотарем, пытаясь остановить войну. Только удержав ее, можно удержать… все остальное. Я плохой революционер, Стан, я знаю, но я могу еще стать хорошим сыном.

– А если не удастся?

– Вернусь домой, – сказал Стефан.

– Ты мог бы… – начал Корда.

– Не мог бы. И не стану.

Уезжал он первым; даже Корда проведет еще в Белта несколько дней, прежде чем скакать к границе. Когда он прощался с домашними, Юлия стояла чуть в стороне. Стефан подошел поцеловать ей руку, и она торопливо выпростала из кармана юбки образок Матери.

– Наденьте его и носите. Это не эликсир, но поможет…

Стефан взял образок, мимолетно коснувшись ее холодных пальцев. Спиной он ощущал – так же ясно, как это касание, – настойчивый взгляд отца.

Он обернулся. Старый Белта смотрел прямо на него. Подагра у отца совсем разыгралась, и стоял он опираясь на палку.

– Как же мне не хочется вас оставлять, – искренне сказал Стефан. Старый князь неловко шагнул ему навстречу, притянул к себе одной рукой.

– Ты вернешься, – сказал он сухо и яростно. – Вернешься. Скоро.

– Только, ради Матери, дождитесь от меня вестей…

Выспаться Стефан опять не успел и на окружающее смотрел тупо, будто через туман. Это было хорошо: когда чувства притуплены, боль меньше ощущается, а уезжать из княжества – возвращаться в Остланд – было больно. Он то дремал в карете, то просыпался и жадно смотрел в окно, пытаясь наглядеться напоследок, и в голове стучали слова той песни Бойко:

Когда гром пробьет,
Помни, патриот,
О раз данном слове.
Как гроза пройдет,
Розой расцветет
Твоя капля крови.

Вечер настал быстрей, чем Стефан ожидал. Они с кучером поужинали в придорожной таверне и снова двинулись в путь. Кучер будто понимал его желание поскорее разрубить нить, связывающую с домом.

Равномерное покачивание темноты за окнами в конце концов усыпило Стефана, и из забытья он вылетел, только когда карета резко встала, и едва не спросил: «Приехали?»

Лишь через несколько секунд он понял, что остановились они в глубоком лесу. Колесо слетело? Но толчка он не почувствовал…

Стефан сжал рукоять сабли и, резко открыв дверцу, выпрыгнул из кареты.

Их было трое. Три фигуры в длинных балахонах застыли на дороге, преграждая путь. Кучер, впрочем, уже никуда не торопился – сидел, свесив голову на грудь, будто так, посреди дороги, вдруг задремал.

– Зачем вы убили моего кучера? – только и хватило его сказать.

– Не убили, – сказала одна из фигур знакомым голосом. Стефан выдохнул.

– Пан Стацинский… Что, рана уже зажила?

Глава 7

Фигуры на дороге были странно неподвижны и в этой неподвижности неумолимы. Будто мертвецы, вставшие из гроба, чтоб перегородить путь убийце.

– Благодарю за беспокойство, – сказал один из них голосом Стацинского. – Рана вполне зажила.

– Генерал Вуйнович очень за вас переживал. – Стефан глядел поверх их голов и видел только пустую дорогу и ночь за ней. – Пошлите ему хотя бы письмо, у старика больное сердце…

– Это он? – спросил тот, что стоял справа, повыше и потолще двух других.

– Он, – подтвердил юнец.

– И что же вам теперь от меня нужно, пан Стацинский? Вам и вашим… друзьям?