Перед походом Тойву объезжал караван, идущий к Матерь-горе, и вместе с ним была Совьон. Она сидела на своём огромном коне, по-хозяйски придерживая поводья одной рукой, и смотрела на воинов пронзительно-чистым, спокойным взглядом. Позже парни из каравана шипели, почему это баба разглядывала их, как торговец – жеребцов на рынке.

Когда Совьон проезжала мимо Лутого – тот был готов поклясться, – она чуть прищурилась. «Прихвостень Оркки Лиса». Затем Совьон заметила Скали, и её и вовсе передёрнуло. Её невозмутимое, резко скривившееся лицо – словно безупречный лёд, по которому пробежала чудовищно заметная трещина.

– Зачем ты взял его? – как всегда, звучно спросила Совьон у Тойву. Воины из каравана обескураженно затихли. – Он и до зимы не доживёт.

С тех пор Скали потерял покой. Воронья женщина уязвила его – страшно, прилюдно. И он измывался, из кожи вон лез, чтобы ужалить её в ответ. «Эх, Скали-Скали», – вздохнул Лутый, смотря на чёрную реку.

До зимы оставалось меньше трёх месяцев.

Зов крови II

Мир тогда был гораздо моложе, чем сейчас. Княжеские дети играли в саду, усыпанном, будто снегом, белыми венчиками тысячелистника. С неба лился свет – жёлтый с красноватой примесью. Смятые лепестки падали на землю, и хрустели корни кустов. Рагне, издав по-животному яростный клич, замахнулся деревянным мечом.

Осенью ему исполнилось семь, и он уже был заносчив, драчлив и горд. Не было мальчишки, которого Рагне не захотел бы вызвать на бой. Он не мог пропустить ни одну острозубую кошку, вздумавшую шипеть ему в узкое, сплошь в синяках лицо. Его выглядывающие из-под рубахи плечи и живот, колени и локти были в вечных ссадинах и кровоподтёках, но налившийся синяк на челюсти Рагне носил с особым достоинством. Этот – от Хьялмы.

Хьялме было четырнадцать, и он не вёлся на заискивающие речи. Младших братьев и пальцем не трогал – обычно. Но когда Рагне решил высмеять Ингола, самого младшего, которому едва исполнилось пять, то Хьялма отвесил ему оплеуху: чтобы неповадно было. Ингол был белокурый, с пустыми чисто-голубыми глазами. Он всегда глуповато улыбался, глядел на тысячелистники в саду и до сих пор плохо ходил. Не умел разговаривать – издавал только малопонятные звуки, но тянулся ко всему миру. Блаженный. Юродивый. Дурачок.

Сармат тоже смеялся над Инголом и даже как-то подсунул ему раскалённый, украденный у нянек напёрсток. Ингол обжёгся и долго плакал, но Сармату было девять, и ему всегда хватало хитрости не попадаться ни Хьялме, ни отцу.

Их отец всегда говорил, что Сармата нужно нещадно пороть. Но мать – мать безумно его любила. И когда Сармат пришёл к ней с повинной, уткнулся в её колени, а потом и расцеловал обожжённый палец Ингола, княгиня помогла ему избежать наказания – она знала, как смягчить суровый нрав мужа. И делала это каждый раз.

Поэтому Рагне ненавидел Сармата. Сдунув со лба тёмную, выскочившую из косы прядь, мальчик поднял деревянный меч.

– Выр-родок, – зашипел он. Сам – как рассерженная кошка. – Да чтоб тебя змеи жрали!

Рагне сделал выпад мечом, но тот лишь едва задел Сармата у ключицы. Сармат же вывернулся и чуть не сбил его ногой. Рыжие волосы упали ему на лицо, рассыпались по плечам.

Ярхо – одиннадцать. Подбородок у него был почти такой же, как у Рагне, только шире – отцовский. Стянутые в косицу светло-каштановые волосы, раздавшиеся плечи, сильные руки: одной он держал Рагне за грудки, второй – Сармата за шкирку.

– Самого тебя сожрут! – рявкнул Сармат, и Ярхо ощутимо тряхнул их обоих. Скоро и Рагне, и Сармат возмужают, но никогда не перегонят его ни в силе, ни в росте и ширине плеч.

Хмурое, тяжёлое лицо Ярхо выдавало только одно желание: столкнуть братьев головами, а потом забросить в кусты.

– Плешивая крыса! – Кончик деревянного меча мазнул Сармата по щеке.

– Свинья! – Пятка ударила Рагне в колено.

– Подзаборная девка!

– Слабак!

– Крыса!

– Выродок!

– Трус, дай только до тебя добраться!..

– Что же вы опять творите?

Их светлая княгиня-мать шла по садовой дорожке. Подле неё были две служанки, наполовину скрытые от княжичей круглыми кустами.

– Матушка! – Ярхо вскинул голову, и Сармат, улучив момент, дёрнулся и упал на землю. Он утёр рукавом рот, разбитый Рагне ещё до того, как их растащили. Сармат знал, что матери тяжело видеть его кровь. Он снова выдохнул: – Матушка…

Княгиня Ингерда нахмурила рыжие брови. Её голова была обёрнута белым платком, завязанным за шеей. От богатого венца вниз стекали цепи-рясны.

– Что они творят, Ярхо? – спросила княгиня, глядя в почти юношеское лицо сына. – Из-за чего они дерутся?

– Я не знаю, – признался тот и, потупив глаза, выпустил Рагне. Мальчик сполз на траву, вытирая распухший нос, а Сармат уже вскочил на ноги и бросился к матери.

– Знала бы ты, что он сказал, – буркнул Рагне, подбирая меч.

А княгиня Ингерда запустила пальцы в рыжие-рыжие, как и у неё самой, волосы Сармата.

– Уверена, вы оба наговорили друг другу обидного, – сказала она и оттянула Сармата за прядь на макушке, вынуждая поднять лицо. – Извинись перед Рагне.

На губах Сармата мелькнула тень улыбки. Он кивнул и покорно обернулся.

– Прости меня, Рагне!

– А теперь ты.

Но Рагне молчал.

– Ну же. – Княгиня снова нахмурилась. Её тонкая белая рука – на пальцах блестели кольца – лежала на взлохмаченной голове Сармата.

– Не буду, – желчно ответил Рагне, метнув на застывшего Ярхо умоляющий взгляд. Сармат неодобрительно зацокал языком.

– Ты плохо поступаешь, Рагне. – Ингерда обняла Сармата за плечи. – Сейчас же возьми и…

– Сармат сказал, что Хьялма скоро умрёт. Что Хьялма умрёт, а он станет князем вместо него, – выпалил Рагне, багровея до кончиков ушей.

У Хьялмы только усы начали расти, а он уже давно носил с собой платок – по белой ткани расползались красные разводы. Хьялма кашлял кровью, и лекари говорили, что он выплёвывает кусочки своих лёгких. Рагне восхищался Хьялмой – несмотря на то, что и его пытался вызвать на бой, – и трясся от ярости при виде его лекарей. Каждый вечер они сжигали окровавленные платки Хьялмы и каждый вечер говорили, что старшему княжичу осталось не больше года.

Княгиня Ингерда убрала руку с плеча Сармата.

– Это правда? – сухо спросила она.

– Не совсем, – ответил Сармат и стрельнул глазами в Рагне. – Я сказал, что, если случится такое горе, мне придётся стать князем и…

– Врёшь! – крикнул Рагне. Он помнил, как смеялся Сармат и что обещал сделать с братьями, едва его благословят на княжение. Но знал, что в итоге мать поверит не ему, и от этого задохнулся от гнева.

Даже если Хьялма умрёт, второй после него – Ярхо. Рагне видел, как тот поднял тяжёлый колючий взгляд. Если бы Сармат не стоял рядом с матерью, Ярхо бы его ударил, и тогда от Сармата мало бы что осталось.

– Вот, матушка, – быстро улыбнулся Сармат, пригладив волосы. Он даже носил их так, как Хьялма, – распущенными, длиной по плечи, только одну прядь у виска заплетал в косицу. Перехватив взгляд Ярхо, мальчик отпрыгнул на полшага назад. – Видишь, матушка: я не сделал ничего дурного.

Но княгиня Ингерда уже слушала через слово. Она вновь повернула Сармата к себе лицом и взяла его пальцами за подбородок. И долго смотрела в безмятежно-весёлые глаза, словно пытаясь взглянуть в глубину за ними.

Рагне раскрыл рот, как выброшенная на берег рыба. Ему не давались слова. Сделал Сармат дурное, ещё как сделал! Показал, что хочет смерти Хьялмы. Что хочет переступить через Ярхо, не дать жизни Рагне…

– Никогда больше не говори об этом, – тихо произнесла Ингерда, и было в её словах ещё что-то кроме нежелания слушать о кончине Хьялмы. Что-то, заставившее Ярхо и на неё поднять свинцовый взгляд.

– Хорошо, матушка, – согласился Сармат. И с тех пор он действительно не говорил о своих намерениях. Только однажды запустил ход событий, завершившихся через одиннадцать лет ослеплением Ингола и взятием Криницких ворот. И поединком Сармата с Хьялмой, сумевшим пережить и этот год, и следующий: болезнь в нем будто заснула, а потом – потом пробудилась с новой силой.

– У меня пятеро сыновей, – продолжала княгиня Ингерда, не выпуская подбородка Сармата. – Нужно ли мне бояться, что вы причините друг другу зло?

Сармат всегда смотрел на мать с несвойственной ему нежностью.

– Вовсе нет, – звонко ответил он. – Тебе не нужно бояться.

И тогда он, конечно, солгал.

Малика Горбовна, гуратская княжна и драконья невеста, лежала на полу в длинном тереме. И терем пылал. По его стенам развернулись огненные полотнища, а потолок затянул горький дым. Малике казалось, что она даже ощущала жар, но не могла сдвинуться с места. Только лежала, видя меж танцующих языков падение Гурат-града. Вот горящие красно-золотые купола и плавящиеся каменные стены. Её отец-князь, высокий и черноволосый, с золотым венцом на челе: он сражался с Ярхо-предателем, но не смог его одолеть.

Малика различала мечи и стрелы, девок с подожжёнными юбками, мужчин с раскроенными горлами, и в её ушах стоял мучительный крик.

Она должна была погибнуть там. Вместе с отцом и своим древним городом. Но в который раз проснулась в чертоге, выложенном ослепительным лалом – дребезжаще-красным, похожим на застывшее в минерале пламя. На Малику смотрели безглазые лица, вырезанные из алой породы. Сотни масок, поднимающихся к верхним сводам, – в лаловом чертоге были искажённые яростью гримасы, но ни одного каменного воина.

Прежде чем Малика зажала себе рот ладонью, из груди вырвался всхлип.

Попав в Матерь-гору, она не позволяла себе плакать, даже не разрешала вспоминать пережитое. Княжна хотела разгневать и разбудить каменных воинов, пройти лабиринты палат, найти прислужников Сармата – все что угодно, лишь бы не думать о Гурате и об отце. Именно в таком порядке. Сначала Гурат-град, потом – отец, а отца Малика любила больше всех людей. Её гордый город неизмерим с человеческой жизнью. Малика была готова умереть множество раз – одна смерть страшнее другой, – но сохранить его. А если придётся, и принести в жертву других.

Княжна поднялась с пола, подобрав юбки. Она с раздражением заметила, что глаза влажны от слёз, и тут же вытерла их ладонью. Перекинула за плечо полурасплетённую косу и выпрямила спину. Малика увидела, что под самым страшным лицом появилась дверца – обычно так Матерь-гора выводила её в палаты, где стояли еда, сундуки с одеждой и бочка с водой. Но иногда всё появлялось в чертоге, где Малика спала, и ей по-прежнему не удавалось выяснить, кто это приносил.

Малика подошла к дверце, держась на расстоянии от стен – будто боялась обжечься. Она оказалась в комнате, показавшейся после ослепительных залов серой и тусклой, но на деле вытесанной из голубоватого апатита. И здесь, помимо звука собственных шагов, Малика услышала плач.

На бледно-зелёном со стеклянным блеском полу сидела девушка – чертог был небольшой, и Малика сразу её разглядела. Перед ней лежал ковш и стоял распахнутый сундук, из которого тянулись дорогие платья, нити жемчугов и драгоценных камней. Сама же девушка была одета в холстину. На пол рядом с ней стекала её сказочно длинная светлая коса.

– Ты кто такая? – властно сказала Малика. Девушка испуганно вздрогнула и повернула к ней заплаканное и не слишком красивое лицо – громоздкий подбородок, растёкшиеся веснушки и опухшие серо-зелёные глаза.

Пока она пыталась связать слова, Малика разглядела, что холстина на её животе была перечерчена кровавой лентой – Сармат поцарапал, но, похоже, не слишком сильно. Крестьянские руки девушки уродовали следы от верёвок. Когда Малика только попала в Матерь-гору, на ней было много ожогов. Мелкие подпалины, кажущиеся смешными по сравнению с тем, что дракон сотворил с Гуратом. От них сейчас почти ничего не осталось.

– Кригга, – выдавила девушка. Вздрогнули её короткие бесцветные ресницы.

Стук каблучков Малики эхом разнёсся по чертогу. Раздался скрип – Матерь-гора захлопнула открытую дверь.

– Значит, Кригга, – протянула княжна, подходя к девушке. На дверь она не обратила внимания – привыкла. – И откуда ты?