В горах

Здесь пишется, как дышится, —
Взволнованно, распахнуто,
Как небосводам пышется
И как звенится пахотам.

Здесь кручи кружат головы,
И жмурятся с обочины,
Как боги полуголые,
Дорожные рабочие!

И девушки с черешнями
И вишнями в охапке —
Как греческие грешные
Богини и вакханки.

Носы на солнце лупятся,
Как живопись на фресках.
Здесь пишется – как любится,
Взволнованно и дерзко!

1958

Туля

Кругом тута и туя.
А что такое – Туля?

То ли турчанка —
тонкая талия?

То ли речонка —
горная,
талая?

То ли свистулька?
То ли козуля?
Т у л я!

Я ехал по Грузии,
грушевой, вешней,
среди водопадов
и белых черешней.

Чинары, чонгури,
цветущие персики
о маленькой Туле
свистали мне песенки.
Мы с ней не встречались.
И всё, что успели,
столкнулись – расстались
на Руставели…

Но свищут пичуги
в московском июле:
«Туит —
ту-ту —
туля!
Туля! Туля!»

1958

Первый лед

Мерзнет девочка в автомате,
прячет в зябкое пальтецо
всё в слезах и губной помаде
перемазанное лицо.

Дышит в худенькие ладошки.
Пальцы – льдышки. В ушах – сережки.

Ей обратно одной, одной
вдоль по улочке ледяной.

Первый лед. Это в первый раз.
Первый лед телефонных фраз.

Мерзлый след на щеках блестит —
первый лед от людских обид.

Поскользнешься, ведь в первый раз.
Бьет по радио поздний час.

Эх, раз,
еще раз,
еще много, много раз.

1956

«Лежат велосипеды…»

В. Бокову

Лежат велосипеды
в лесу, в росе.
В березовых просветах
блестит шоссе.

Попадали, припали
крылом к крылу,
педалями – в педали,
рулем – к рулю.

Да разве их разбудишь —
ну хоть убей! —
оцепенелых чудищ
в витках цепей.

Большие, изумленные,
глядят с земли.
Над ними – мгла зеленая,
смола, шмели.

В шумящем изобилии
ромашек, мят
лежат. О них забыли.
И спят, и спят.

1957

Тайгой

Твои зубы смелы
в них усмешка ножа
и гудят как шмели
золотые глаза!

Мы бредем от избушки,
нам трава до ушей
ты пророчишь мне взбучку
от родных и друзей

ты отнюдь не монахиня
хоть в округе – скиты
бродят пчелы мохнатые
нагибая цветы

на ромашках роса
как в буддийских пиалах
как она хороша
в длинных мочках фиалок

В каждой капельке-мочке
отражаясь мигая
ты дрожишь как Дюймовочка
только кверху ногами
ты – живая вода
на губах на листке
ты себя раздала
всю до капли – тайге.

1958

Крылья

Дрыхнут боги в облаках —
Лежебоки
              в гамаках!

Что нам боги? Что нам птицы,
Птичьи всякие традиции?!

Крылья?!.
Непонятно даже:
Что в них видели века?
Их
   всё ближе
                  к фюзеляжу
Прижимают
                облака.

Нашим чудо-аппаратам
Чужды пережитки крыльев,
Люди новое открыли,
Людям стало мало крыльев,
Людям
Дерзким и крылатым.

1958

Земля

Мы любим босыми
Ступать по земле,
По мягкой, дымящейся, милой земле.
А где? В Абиссинии?
Или в Мессине?
В Гаване? В пустыне?
В рязанском селе?
Мы – люди.
Мы любим ступать по земле.

В нас токи земли, как озноб, пробегают.
Но, как изолятор, нас с ней разделяют
Асфальты, булыжники, автомобили…
Мы запах земли в городах позабыли.
И вдруг улыбнемся – сквозь город,
                                         сквозь гнейсы,
Зеленое деревце
                      брызнет,
                                  как гейзер!..
Мне снится земля без оков, без окопов,
Без копоти взрывов,
                              в мечтах телескопов,
В липах, в эвкалиптах, в радугах павлиньих,
В сумасшедших лифтах,
В ливнях алюминиевых!

Мир морей и женщин, поездов навстречу —
Фырчущий,
               фруктовый,
                             чудо-человечий!..

Где-нибудь на Марсе выйдет гость с Земли.
Выйдет, улыбнется, вынет горсть земли —
Горсточку горячей,
Милой, чуть горчащей,
Мчащейся вдали
Матери-Земли!

1958

Из книги «40 лирических отступлений из поэмы „Треугольная груша”»

Стриптиз

В ревю
танцовщица раздевается, дуря…
Реву?..
Или режут мне глаза прожектора?

Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,
как сдирают с апельсина кожуру.

А в глазах тоска такая, как у птиц.
Этот танец называется «стриптиз».
Страшен танец. В баре лысины и свист,
как пиявки, глазки пьяниц налились.
Этот рыжий, как обляпанный желтком,
пневматическим исходит молотком!

Тот, как клоп, —
апоплексичен и страшон.
Апокалипсисом воет саксофон!

Проклинаю твой, Вселенная, масштаб!
Марсианское сиянье на мостах,
проклинаю,
обожая и дивясь.
Проливная пляшет женщина под джаз!..
«Вы Америка?» – спрошу, как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнет.

«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент!
Закажите-ка мартини и абсент».

1961

Лобная баллада

Их Величеством поразвлечься
прет народ от Коломн и Клязьм.
«Их любовница – контрразведчица
англо-шведско-немецко-греческая…»
Казнь!

Царь страшон: точно кляча, тощий,
почерневший, как антрацит.
По лицу проносятся очи,
как буксующий мотоцикл.

И когда голова с топорика
подкатилась к носкам ботфорт,
он берет ее
над толпою,
точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щеки впились, как клещи,
переносицею хрустя,
кровь из горла на брюки хлещет.
Он целует ее в уста.

Только Красная площадь ахнет,
тихим стоном оглушена:
«А-а-анхен!..»
Отвечает ему она:

«Мальчик мой, Государь великий,
не судить мне твоей вины,
но зачем твои руки липкие
солоны?

баба я —
вот и вся провинность
государства мои в устах,
я дрожу брусничной кровиночкой
на державных твоих усах,

в дни строительства и пожара
до малюсенькой ли любви?

ты целуешь меня, Держава,
твои губы в моей крови,

перегаром, борщом, горохом
пахнет щедрый твой поцелуй

как ты любишь меня, Эпоха,
обожаю тебя,
царуй!..»

Царь застыл – смурной, малахольный,
царь взглянул с такой меланхолией,
что присел заграничный гость,
будто вбитый по шляпку гвоздь.

1961

Нью-йоркская птица

На окно ко мне садится
в лунных вензелях
алюминиевая птица —
вместо тела фюзеляж

и над ее шеей гайковой
как пламени язык
над гигантской зажигалкой
полыхает женский лик!

(В простынь капиталистическую
Завернувшись, спит мой друг.)

кто ты? бред кибернетический?
полуробот? полудух?
помесь королевы блюза
и летающего блюдца?

может, ты душа Америки,
уставшей от забав?
кто ты, юная химера,
с сигареткою в зубах?

но взирают, не мигая,
не отерши крем ночной,
очи, как на Мичигане,
у одной

у нее такие газовые
под глазами синячки
птица, что предсказываешь?
птица, не солги!

что ты знаешь, сообщаешь?
что-то странное извне
как в сосуде сообщающемся
подымается во мне
век атомный стонет в спальне…

(Я ору. И, матерясь,
Мой напарник как ошпаренный
Садится на матрас.)

1961

Антимиры

Живет у нас сосед Букашкин,
в кальсонах цвета промокашки.
Но, как воздушные шары,
над ним горят
                    Антимиры!

И в них магический, как демон,
вселенной правит, возлежит
Антибукашкин, академик,
и щупает Лоллобриджид.

Но грезятся Антибукашкину
виденья цвета промокашки.

Да здравствуют Антимиры!
Фантасты – посреди муры.
Без глупых не было бы умных,
оазисов – без Каракумов.

Нет женщин —
есть антимужчины,
в лесах ревут антимашины.
Есть соль земли. Есть сор земли.
Но сохнет сокол без змеи.
Люблю я критиков моих.
На шее одного из них
благоуханна и гола
сияет антиголова!

…Я сплю с окошками открытыми,
а где-то свищет звездопад,
и небоскребы
                  сталактитами
на брюхе глобуса висят.

И подо мной
                 вниз головой,
вонзившись вилкой в шар земной,
беспечный, милый мотылек,
живешь ты,
               мой антимирок!

Зачем среди ночной поры
встречаются антимиры?

Зачем они вдвоем сидят
и в телевизоры глядят?
Им не понять и пары фраз.
Их первый раз – последний раз!
Сидят, забывши про бонтон,
Ведь будут мучиться потом.
И уши красные горят,
как будто бабочки сидят…
…Знакомый лектор мне вчера
сказал: «Антимиры? – Мура!..»
Я сплю, ворочаюсь спросонок,
наверно, прав научный хмырь.
Мой кот, как радиоприемник,
зеленым глазом ловит мир.

1962

«Я сослан в себя…»

Я сослан в себя,
                      я – Михайловское,
горят мои сосны, смыкаются

в лице моем мутном как зеркало
сморкаются лоси и перголы

природа в реке и во мне
и где-то еще – извне

три красные солнца горят,
три рощи, как стекла, дрожат,

три женщины брезжут в одной,
как матрешки – одна в другой.

Одна меня любит, смеется,
другая в ней птицей бьется,

а третья – та в уголок
забилась как уголек,

она меня не простит
она еще отомстит.

Мне светит ее лицо,
как со дна колодца – кольцо.

1961

Бьют женщину

Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
как белые прожектора!

Бьют женщину. Так бьют рабынь.
Она в заплаканной красе
срывает ручку, как рубильник,
выбрасываясь на шоссе!

И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали, тормоша.
И волочили, и лупили
лицом по лугу и крапиве…

Подонок, как он бил подробно,
стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
ботинок узкий, как утюг.

О, упоенье оккупанта,
изыски деревенщины…
У поворота на Купавну
бьют женщину.

Бьют женщину. Веками бьют,
бьют юность, бьет торжественно
набата свадебного гуд,
бьют женщину.

А от жаровен на щеках
горящие затрещины?
Мещанство, быт – да еще как! —
бьют женщину.