Коринфяне завершили свое выступление угрозой: спартанцы обязаны прийти на помощь Потидее и другим своим союзникам и вторгнуться в Аттику, «чтобы не отдать ваших друзей и соплеменников в руки злейших врагов и не заставить нас остальных в отчаянии подумать о другом союзе» (I.71.4). Это была пустая угроза, ведь не было никакого другого союза, к которому коринфяне могли бы обратиться, но, поскольку безопасность Спарты и ее образ жизни зависели от целостности союза, даже гипотетическое отступничество вызывало тревогу.

Следующим выступающим был член афинского посольства, которое, по словам Фукидида, «случайно… уже перед тем прибыло… из Афин» (I.72.1). Мы не знаем, по какому делу оно прибыло, но кажется очевидным, что это был просто предлог, позволявший Афинам изложить свою позицию. Перикл и афиняне не хотели посылать официального представителя на спартанское собрание для ответа на жалобы – этот жест уступил бы Спарте право судить о поведении афинян, а не обязал бы ее передать разногласия третейскому суду, как того требовал договор. Однако они хотели не дать Спарте уступить доводам своих союзников, доказать, что Афины получили свою власть законным путем, и продемонстрировать, что власть эта пугающе велика. Посол объяснял рост Афинской державы необходимостью, вызванной требованиями страха, чести и разумной корысти, которые спартанцы должны были хорошо понимать. Его тон был не примирительным, но деловым, а в заключение он настаивал на том, чтобы стороны придерживались строгой буквы договора: все споры следует передавать третейскому суду. Если же спартанцы откажутся, то «мы… последуем вашему примеру и попытаемся дать отпор с оружием в руках» (I.78.5).

Была ли эта речь намеренно провокационной, была ли она направлена на то, чтобы восстановить спартанцев против Афин, вынудить их нарушить свои клятвы и начать войну? Такая точка зрения предполагает, что единственный метод достижения мира состоит в попытках усмирить гнев, милостиво объяснить разногласия и пойти на уступки. Но иногда лучший способ предотвратить войну – это сдерживание, выраженное через силу, уверенность и решимость. Эта тактика может быть особенно действенной, когда она оставляет другой стороне достойный путь отхода, как это было с положением о третейском суде, предусмотренным для спартанцев. Во всяком случае, в лучшем свидетельстве, оставшемся c тех времен, говорится, что война все же не была целью афинян: «Они желали дать лакедемонянам представление о мощи своего города, старикам напомнить о прошлом, а молодым рассказать о том, чего те еще не знали. Послы рассчитывали своей речью побудить лакедемонян скорее к миру, чем к войне» (I.72.1).

Стратегия афинян казалась особенно разумной с учетом того, что спартанские цари традиционно влияли на принятие решений о войне и мире; в 432 г. до н. э. единственным действующим царем в Спарте был Архидам, личный друг Перикла, «слывший благоразумным и рассудительным человеком» (I.79.2), который вскоре продемонстрировал свое неприятие вооруженного конфликта.

После выступления чужеземца все спартанцы удалились, чтобы посовещаться между собой. Хотя собравшиеся были настроены враждебно и уверены, что Афины можно легко победить в короткой войне, царь Архидам утверждал обратное. Афинская мощь, настаивал он, превосходила ту, с которой привыкла сталкиваться Спарта, и была мощью совсем иного рода. Укрепленный город, опирающийся на морской союз, обладающий значительными финансовыми ресурсами и мощным флотом, способен был вести такую войну, какую спартанцы никогда не вели. Архидам опасался, «как бы эта война не осталась в наследство нашим детям» (I.81.6).

Однако настроение народного собрания было столь противоречивым, что Архидам не мог прямо рекомендовать принять предложение афинян, поэтому он выступил с умеренной альтернативой: спартанцам следует ограничиться официальной претензией; в то же время они должны подготовиться к войне, с которой им действительно придется столкнуться в случае провала переговоров, путем поиска кораблей у варваров (в первую очередь у персов) и у других греков. Если афиняне уступят, то никаких шагов предпринимать не понадобится. Если нет, то у спартанцев будет достаточно времени для того, чтобы сразиться, уже будучи лучше подготовленными, через два или три года.

Неудивительно, что план царя не понравился коринфянам и другим ропщущим сторонам, а также тем в Спарте, кто жаждал действий. Даже маленький шанс спасти Потидею, по их мнению, требовал принятия стремительных мер. Коринфяне, в частности, желали не урегулировать претензии, а развязать себе руки, чтобы раз и навсегда сокрушить Керкиру; они также хотели отомстить афинянам и, более того, уничтожить Афинскую державу – с этой позицией были согласны и сторонники войны внутри Спарты. Вкупе с выборочным изложением истории последних пятидесяти лет случаи Керкиры, Потидеи и Мегар, казалось, подтверждали для большинства спартанцев представленную коринфянами картину высокомерия афинян и опасности, которую представляло их растущее могущество.

Типичен был короткий и прямой ответ воинственного эфора Сфенелаида:

Долгие речи афинян мне непонятны: в самом деле, сначала они выступили с пространным самовосхвалением, а потом – ни слова в оправдание зла, причиненного нашим пелопоннесским союзникам. Если тогда в борьбе против мидян они показали свою доблесть, а теперь ведут себя с нами как враги, то вдвойне заслуживают кары за то, что из доблестных людей стали злыми. А мы и поныне остались теми же, что и тогда. Мы не оставим союзников и не будем медлить с помощью, так как и они ведь не могут отложить свои невзгоды. Пусть у других много денег, кораблей и коней, зато у нас – доблестные союзники, и их не следует выдавать афинянам. Третейскими судами и речами нечего решать дело, так как враг грозит нам не речами, а оружием, и нужно как можно скорее и всей нашей военной силой помочь союзникам. И пусть никто не уверяет вас, что, несмотря на причиненные обиды, нам подобает еще долго совещаться и обсуждать дело. Нет! Подумать хорошенько следовало бы скорее тем, кто собирается нарушить договор. Поэтому, лакедемоняне, выносите решение о войне, как это и подобает Спарте. Не позволяйте афинянам слишком усилиться и не выдавайте им наших союзников. Итак, с помощью богов пойдем на обидчиков! (I.86.1–5).

Заявив, что он «не может разобрать, чей крик громче (ведь спартанцы выносят решение, голосуя криком, а не камешками)… [и] желая открытым голосованием вернее склонить спартанцев к войне» (I.87.2), эфор призвал спорящих разделиться на две группы и разойтись в стороны. Когда был произведен подсчет, оказалось, что подавляющее большинство проголосовало за то, чтобы афиняне нарушили мир; по сути, большинство проголосовало за войну.

Почему спартанцы решили вступить в длительный и тяжелый конфликт с беспрецедентно сильным противником, притом что они не столкнулись с непосредственной угрозой, не могли извлечь из войны никакой ощутимой выгоды и не были спровоцированы прямым вредом для себя? Что подорвало по обыкновению консервативное спартанское большинство, выступавшее за мир, во главе с благоразумным и уважаемым царем Архидамом? Фукидид считал, что спартанцы проголосовали за войну не потому, что их убедили доводы союзников, а «из страха перед растущим могуществом афинян, которые уже тогда подчинили себе большую часть Эллады» (I.88). Его общее объяснение причин войны было следующим: «Истинным поводом к войне (хотя и самым скрытым), по моему убеждению, был страх лакедемонян перед растущим могуществом Афин, что и вынудило их воевать» (I.23.6).

Однако факт остается фактом: за дюжину лет, прошедших c момента заключения мира до битвы у Сиботских островов, могущество Афин не выросло, а внешняя политика Афин не была агрессивной, что признали даже коринфяне еще в 440 г. до н. э. Единственное увеличение афинской мощи произошло в результате союза с Керкирой в 433 г. до н. э., заключенного в ответ на инициативу коринфян, которую те предприняли вопреки совету спартанцев, и свидетельства ясно показывают: в том случае афиняне действовали вынужденно и оборонительно, стремясь лишь не допустить, чтобы коринфяне вызвали серьезные изменения в балансе сил.

Но людьми, переживающими кризис, также движет страх перед будущими угрозами. Так было и со спартанцами, которые встревожились, когда им показалось, что «Афины достигли явного преобладания и стали даже нападать на союзников лакедемонян»; «[лакедемоняне] сочли подобное положение недопустимым. Они решили теперь со всем усердием взяться за дело и по возможности сокрушить могущественного врага силой оружия» (I.118.2). Все три версии объяснения, приведенные Фукидидом, подтверждают предпринятый им анализ фундаментальных мотивов, управлявших отношениями между полисами: страх, честь и выгода. Глубочайший корыстный интерес спартанцев требовал от них сохранения целостности Пелопоннесского союза и собственного лидерства в нем. Их беспокоило, что растущие сила и влияние афинян позволят им и дальше досаждать союзникам Спарты, вплоть до того, что эти союзники покинут Пелопоннесский союз, чтобы защитить себя, что приведет к распаду альянса и утрате Спартой гегемонии. Честь спартанцев, их самовосприятие зависели не только от признания этого лидерства, но и от сохранения их уникального политического устройства, безопасность которого в свою очередь зависела от тех же факторов. Поэтому спартанцы были готовы подвергнуть себя великому риску войны, чтобы сохранить союз, который они создали как раз для того, чтобы избежать рисков. Действовать так означало служить интересам своих союзников, даже если эти интересы угрожали их собственной безопасности. Это был не последний случай в истории, когда лидер альянса оказывался побуждаем младшими союзниками к проведению политики, которую он не избрал бы самостоятельно.

Вслед за решением народного собрания эфоры созвали на встречу союзников Спарты для официального голосования по вопросу о войне. Союзники собрались лишь в августе, и не все из них явились на встречу; предположительно, те, кто остался дома, не одобряли целей собрания. Из тех, кто присутствовал, большинство (хотя и не такое значительное большинство, как, по сообщению Фукидида, было на внутреннем спартанском собрании) проголосовало за войну. Таким образом, не все союзники пришли к выводу, что война неизбежна; не все они считали ее справедливой; не все они видели это предприятие легким или безусловно успешным; не все они полагали, что война необходима.

Спартанцы и их союзники могли бы начать вторжение сразу же и выполнить обещание, данное потидейцам, с опозданием всего на несколько месяцев. Подготовка ко вторжению такого рода была простой и заняла бы не более пары недель, а сентябрь и октябрь обеспечили бы благоприятную погоду либо для битвы, либо для разрушений, если бы афиняне отказались сражаться. Хотя урожай зерна в Афинах уже давно был собран, еще оставалось время, чтобы нанести значительный ущерб виноградным лозам и оливковым деревьям, а также крестьянским хозяйствам за пределами городских стен. Если бы афиняне жаждали битвы, как того ожидали спартанцы, сентябрьское вторжение дало бы им массу стимулов.

Однако спартанцы и их союзники не предпринимали никаких военных действий почти год. За это время спартанцы отправили в Афины три посольства, из которых по крайней мере одно, похоже, было искренней попыткой избежать войны. Длительная задержка перед началом боевых действий и продолжающиеся попытки переговоров позволяют предположить, что, после того как эмоции от дебатов улеглись, осторожные и трезвые доводы Архидама возымели эффект и вернули настрой спартанцев к привычному для них консерватизму. Возможно, войну еще можно было предотвратить.