Поль так и не узнал, получала ли Мадлен зарплату от совета департамента или от регионального совета. Она работала помощницей по хозяйству и выполняла обычные поручения (уборка, покупки, готовка, стирка, глажка), для чего отец был совершенно непригоден, как и все мужчины его поколения, – и не то чтобы мужчины следующего поколения приобрели больше навыков, просто женщины их подрастеряли, так что волей-неволей установилось определенное равенство, в результате чего богатые и полубогатые стали прибегать к аутсорсингу (так это называется в компаниях, передающих уборку и охрану помещений на субподряд внешним поставщикам услуг), у остальных же повально портилось настроение, размножались паразиты, и вообще они зарастали грязью. Так или иначе, отцу срочно требовалась домработница, и этим все бы, по идее, и закончилось. Неужели отец влюбился? А что, разве можно влюбиться в шестьдесят пять лет? Наверное, можно, чего только не бывает на белом свете. А вот Мадлен, несомненно, влюбилась в отца, и от этого непреложного факта Полю становилось не по себе, он не имел ни малейшего желания соприкасаться с его личной жизнью. Ну а чему тут удивляться, отец по-своему человек мощный, кстати, он всегда немного его побаивался, да, побаивался, хотя не слишком, ведь отец к тому же добрый человек, это бросается в глаза, да, по натуре скорее добрый человек, слегка умученный и ожесточившийся на работе в спецслужбах, не имеющих ничего общего со средой, к которой привыкла Мадлен, она-то просто бедная девушка, больше ничего, и жила на редкость дерьмовой жизнью, недолгий брак с алкоголиком, и всё, мы и представить себе не в состоянии, как, в сущности, скудна людская жизнь, даже когда сами принадлежим к этим “людям”, а ведь так оно и есть, практически всегда. Ей было ровно пятьдесят – то есть на пятнадцать лет меньше, чем отцу, – и ей так и не довелось испытать счастье или что-либо схожее с ним. При этом она была все еще красива, а когда-то наверняка даже очень красива – что, бесспорно, способствовало в немалой степени ее горестям, и не потому, что, будь она уродиной, ей бы счастье привалило, отнюдь, но в ее случае несчастье стало бы куда более монотонным, тоскливым и скоротечным, и она, вероятно, умерла бы гораздо раньше. И вот этого обрушившегося на нее напоследок счастья она, того и гляди, лишится из-за какого-то тромба в мозговой артерии. Разве она может отнестись к этому спокойно? Она как собака, потерявшая хозяина. А собака в такой ситуации мечется и воет.

– Ты в каком отеле? – наконец спросил он Сесиль, отвлекаясь от своих одиноких мыслей.

– В “Ибисе”, рядом с вокзалом. Все хорошо, ну, в общем, удобно.

Ну разумеется, “Ибис”. Возможно, в знак христианского смирения. По правде говоря, его немного раздражало это христианское смирение, Эрве все же нотариус, черт возьми, а не бомж. Мадлен, святая пролетарская простота, с радостью согласилась отринуть всякое смирение, христианское и прочее; она почти по-детски обрадовалась, вспомнил он, узнав, что будет ночевать с отцом в роскошных португальских поузадас.

– Я забронировал номер в “Софителе”… Давай поужинаем прямо там, в ресторане, я тебя приглашаю. – Поль сопроводил свои слова эффектным жестом, он видел, что так делают игроки в онлайн-покер. – Это в двух шагах, на набережной Роны, но с той стороны, практически напротив.

– Хорошо, покажи на карте. – Она вынула из сумочки план Лиона. Это было действительно в двух шагах, только мост перейти. – Я посижу тут, они закрываются в полвосьмого. Не купишь мне по дороге одну лионскую колбаску? Ну, для варки, я обещала Эрве. Можешь зайти в “Монталан”, это тебе по пути, на улице Франклина, где-то посередине.

– Хорошо, одну лионскую колбаску.

– Возьми даже две, пожалуй, одну с трюфелями, другую с фисташками. Кстати, себе тоже заодно купи, у них потрясающие лионские колбаски, это одна из лучших лавок мясных деликатесов во Франции.

– Ну готовка, знаешь ли, это не мое.

– При чем тут готовка… – Она снисходительно покачала головой, с оттенком нетерпения, правда. – Опускаешь в кипящую воду на полчаса, вот и вся готовка. Ну, твое дело.

7

Рона – могучая река поразительной ширины, он уже минут пять шагал по Университетскому мосту; величавая река, иначе не скажешь; Сена по сравнению с ней просто жалкий ручеек. У него из кабинета открывался вид на Сену, это была одна из привилегий сотрудников аппарата, но он почти не смотрел на нее в течение дня и теперь, глядя на Рону, понял почему. Когда он был маленьким, в учебниках по географии для начальной школы каждой французской реке непременно сопутствовал определенный эпитет. Луара считалась капризной, Гаронна – неудержимой, а вот про Сену он не мог вспомнить. Мирная? Да, вполне возможно. А Рона? Наверняка именно что величавая.

Зайдя в номер, он проверил сообщения. Вернее, одно-единственное, от Брюно. “Держи меня в курсе пжлст”. Он почти сразу же позвонил ему и постарался, как мог, обрисовать ситуацию, только, честно говоря, он сам практически ничего знал. Он добавил, что, скорее всего, вернется завтра в первой половине дня.

Ресторан “Три купола” ничем не поражал воображение, в меню предлагался обычный показушный набор блюд с более или менее забавным выпендрежем, вроде “Адажио даров нашего края” и “Его Величества омара”. Он с ходу, не задумываясь, выбрал малосольную норвежскую треску, а его сестра продолжала мечтательно изучать меню, вряд ли ей часто приходилась бывать в мишленовских ресторанах. Зато он оттянулся на вине, решительно заказав одну из самых дорогих бутылок в винной карте – “Кортон-Шарлемань”. Вино отличалось “маслянистыми тонами и ароматами цитрусовых, ананаса, липового цвета, печеного яблока, папоротника, корицы, кремня, можжевельника и меда”. Черт-те что, а не вино.

Машин на набережных Роны стало меньше; в темноте на горизонте виднелись два гигантских, ярко освещенных современных здания, одно из которых имело форму карандаша, другое – ластика. Наверное, это квартал Лион-Пар-Дьё. В любом случае в этом зрелище было что-то зловещее. Ему казалось, что между домами парят светящиеся призраки – наподобие, скажем, всполохов северного сияния, только какого-то болезненного оттенка; зеленовато-лиловые, они извивались словно саван, словно злые божества, явившиеся по душу его отца, подумал Поль, ему становилось все тревожнее, на несколько секунд он отключился, он видел, как шевелятся губы Сесиль, но не слышал ее слов, потом все вернулось, она говорила о лионской гастрономической кухне, она всегда обожала готовить. Официант принес комплименты от шефа.

– Я завтра уеду, – сказал он. – Не думаю, что мне есть смысл оставаться.

– Да, действительно, от тебя мало толку.

Он аж подскочил от негодования. Это еще что такое? Неужто она воображает, что в ее присутствии здесь толку больше? Он собрался уже произнести язвительную отповедь, как вдруг понял, о чем она. Да, она считала, что от нее тут будет гораздо больше толку, чем от него. Она будет молиться, неустанно молиться, чтобы отец вышел из комы; иными словами, она полагала, что ее молитвы окажутся более результативными, если она прочтет их у постели больного; ну да, магическое мышление, или религиозное мышление, если между ними есть какая-то разница, следует собственной логике. Поль внезапно вспомнил “Бардо Тхёдол”, читанную в юности под влиянием подружки-буддистки, которая умела сжимать в себе его член, никто ему раньше так не делал, в ее религии пизда называлась йони, какая прелесть, думал он; кроме того, ее йони была непривычно сладкой на вкус. Ее комната, украшенная красочными мандалами, выглядела очень празднично; еще там висела картина, которая произвела на него огромное впечатление, он до сих пор ее помнил. В центре был изображен Будда Шакьямуни, сидящий по-турецки на поляне, под одиноким деревом просветления. Вокруг него, куда ни глянь, на кромке леса толпились звери джунглей: тигры, олени, шимпанзе, змеи, слоны, буйволы… Они не спускали глаз с Будды, с тревогой ожидая результата его медитации, они смутно сознавали, что то, что сейчас происходит в центре поляны, имеет вселенское, космическое значение. Если Будда Шакьямуни достигнет просветления, думали они, то не только он сам и не только человечество освободится от сансары, но поголовно все существа смогут, вослед ему, покинуть царство видимости и тоже достичь просветления.

Пока он – успешно – сдавал вступительные экзамены в ЭНА, Катрин поступала в ветеринарные школы; она все сдала с первой попытки, но ее баллов не хватало для обучения в школе Мезон-Альфора, и ей пришлось удовлетвориться Тулузой. Их разлука причинила ему настоящую душевную боль, ему впервые было грустно при мысли о том, что его отношения с девушкой скоро закончатся. Конечно, время от времени она могла бы приезжать в Париж, а он – навещать ее в Тулузе, – заверяли они друг друга, хоть особо и не обольщались, и, само собой, вскоре у нее кто-то появился. Она была довольно хорошенькой, покладистой и веселой и обожала трахаться; ну а как иначе? Через некоторое время он переспал с другой буддисткой, из Института политических исследований на сей раз, но ее буддизм оказался более заумным, скорее дзен-буддизмом, их отношения резко оборвались сразу после того, как она пожаловалась, что вечерок у нее выдался “полная жесть”: только она попыталась погрузиться в медитацию, точнее, принялась декламировать “Сутру о Цветке Лотоса Чудесной Дхармы”, как ее прервал жуткий шум на лестничной площадке. Подойдя к входной двери, она прильнула к глазку и увидела незнакомого человека: съежившись на полу, он истекал кровью, его тело сотрясалось в конвульсиях. Она ничего не сделала, даже полицию не вызвала, просто пошла обратно и села по-турецки на коврик, “чтобы не прерывать медитацию”. Такой краткий, впроброс, рассказ о важных вещах сразу же воздвиг между ними невидимый ментальный барьер, но она, судя по всему, вообще его не ощутила, ей и в голову не пришло, что своими словами она могла вызвать у него отвращение. Поль тут же свалил под каким-то предлогом и больше не отвечал на ее звонки. Так что их плотские отношения свелись к одному-единственному половому акту, да и то он не поразил его воображение, девушка хоть и была, конечно, секс-бомбой, зато не умела его сжимать, да и фелляции ее оставляли желать лучшего, в то время как Катрин предавалась этому занятию с прилежанием и энтузиазмом, нет, решительно, тибетский буддизм во всех отношениях лучше, чем дзен. Для тибетских буддистов момент смерти это последний шанс освободиться от круговорота перерождений и смертей, от сансарического существования. В Лионе совсем стемнело. Он помнил, что ламы начинали свои декламации с обращения к умирающему, а то и к умершему: “Благородный сын, не отвлекаясь, внемли этому наставлению”, они считали, что с душой покойника можно еще общаться в течение нескольких недель после кончины.

– Папа не умирает, – упрямо заявила его сестра.

Он уже пять минут сидел молча, погрузившись в воспоминания, но она, похоже, следила за ходом его мысли.

– Да, я знаю, ты говорила, что просила Бога… – сказал он без особого пиетета, хотя совершенно не хотел обидеть ее. – Ты хочешь его соборовать? – попробовал он подлизаться.

– Со времен Второго Ватиканского собора это называется “помазанием больных”, – терпеливо ответила она. – При этом больной должен быть в сознании, и ему самому следует попросить о помазании, навязывать его никому нельзя.

Что ж, он снова встрял некстати. Если он собирается возобновить общение с Сесиль, не вредно будет навести справки обо всех этих католических штучках. Рядом с его домом есть церковь, насколько он помнил, Рождества Богоматери в Берси или что-то в этом духе. У них-то уж точно найдется что почитать о католицизме.

– Не бойся меня обидеть… – мягко сказала она, – мы, католики, ко всему привычные. – Может, она и впрямь читала его мысли? – Я тоже завтра уеду, – добавила она, – но сначала отвезу Мадлен в Сен-Жозеф, думаю, ей лучше не входить одной в дом. Ну и потом, мне надо кое-что проверить перед тем, как мы переберемся, на той неделе я вернусь вместе с Эрве.

– С Эрве? То есть как с Эрве? Он же работает?

– Нет. – Она смущенно отвела глаза. – Я тебе ничего не говорила, но ведь мы правда редко видимся. – В ее тоне не слышалось укоризны, она просто-напросто констатировала факт. – Эрве уже год как безработный.

Безработный? Как нотариус может быть безработным? Он вдруг вспомнил, что Эрве, даром что нотариус, происходит не из богатой семьи, как раз наоборот. Он был родом из Валансьена или Денена, ну, в общем, одного из этих северных городов, где люди поколениями сидят без работы; когда они познакомились и Поль спросил, чем занимаются его родители, тот ответил “они безработные” таким тоном, будто это само собой разумелось.

– Пока его фирма не обанкротилась, он был нотариусом высшей, четвертой категории, – сказала Сесиль. – Найти работу в наших краях непросто, учитывая ужасный кризис в сфере недвижимости, все сделки застыли на мертвой точке. А недвижимость – это хлеб для нотариусов.

– И… как дела? Вы справляетесь?

– Пока ему выплачивают пособие, да, но это долго не протянется. Потом мне придется что-то искать. Но, как тебе известно, у меня нет высшего образования; я никогда даже не работала толком. Кроме готовки и уборки, я ничего и не умею.

С этой минуты Поль весь вечер не мог избавиться от чувства неловкости при мысли о восьми тысячах евро, которые он получал ежемесячно, и то это далеко не заоблачная зарплата, принимая во внимание его университетское образование и послужной список, но избавиться от чувства неловкости он все равно не мог. Он сам выбрал себе работу и жену, которые сделали его несчастным, – впрочем, так ли уж сам? Жену, да, несомненно, в известной мере, да и работу тоже, в известной мере, – но у него хотя бы не возникало проблем с деньгами. В сущности, они с Сесиль пошли диаметрально противоположными путями, и их судьбы, с мучительным детерминизмом, присущим судьбе как таковой, тоже сложились диаметрально противоположным образом.