– Нет, посередине. Наш город, воздвигнутый как окно в Азию, лежит на острие лезвия самых древних гор в мире, рассекших материк надвое. И город наш изваян из самых древних камней, сложен из самых старых пород, и всё в нём вечно: и улицы, и люди, и пороки.

Алёна бросила чистый, непредвзятый взгляд вдаль, на неровную полосу самого древнего горизонта в мире, сшивающего воедино части остывающей Евразии.

– А если выход не откроется? – логично задалась она.

– Тогда мне придётся постичь сверхдержавное искусство счастья жизни без мечты, – Вова грустно улыбнулся.

Алёна взяла небольшую паузу на взвешенное обдумывание, сопряжённое с удобной возможностью, меняя положение гибкого тела, сесть к Вове чуть ближе. На самую, еле заметную малость. Толику. Крупицу пространства. И вольно оперевшись на загорелые оголённые руки за спиной, запрокинуть голову так, чтобы шёлк длинных волос её, поднимаемых учтивым ветром, украдкой касался Вовиного плеча.

– Ну… Если не мечта, то что-то близкое по значению. Некое глубинное желание. Что-то, чего ты сильно хочешь, – играла со словами Алёна, чьей недодуманной до конца мысли как будто не хватило пары ступеней до мнимого осознания.

– Хочу дожить до того момента, когда захочу прожить свою жизнь заново, – как рекламный лозунг отчеканил Вова, сам удивившись его лаконичности.

– Сейчас не хочешь?

– Нет.

Вовина вычурная закатная тень синхронно с ним мотнула головой.

– А я бы хотела. Я бы всё исправила. Не допустила бы многих вещей. И всё бы сложилось иначе, – с обидой на жизнь и на себя высказалась Алёна, жизнь виня всё же чуть больше.

– Что бы ты сказала самой себе, если бы была возможность вернуться лет на десять назад? Какой один простой и ёмкий совет дала бы, чтобы всё исправить?

– Ну… Наверно, остерегла бы от наркотиков. Хотя это брата проделки. Как и многое другое… А ты?

– Просто сказал бы: «Не верь». Или просто промолчал бы, так как всё, что случилось, это рок, судьба, доля, фатум. От этого никуда не деться.

– Ты веришь в судьбу?

– Нет. Я просто умничаю на самом деле. Не знаю, можно ли всё исправить, если начать заново. Но знаю, как закончить то, что уже начато.

– Чтобы что-то закончить, нужно поставить точку.

– Именно так. Нужно сделать следующий шаг. Оставить прошлое позади. Обернись, посмотри на наши тени.

Алёна повернула любопытную голову, взмахнув распущенными локонами волос и бросив сосредоточенный взгляд. Две людские тени вытянули свои немного несуразные тела на всю продолговатую поверхность крыши.

– И?.. – недоуменно спросила красивая тень.

– Вот так и мы волочим за собой своё прошлое, невзирая, что наше солнце уже начало закаты… – Вова оборвал слово, тяжело вздохнув. – Не слушай меня. Я несу херню. Я даже эту фразу заканчивать не хочу… Никогда не слушай разочарованных в жизни людей. Как и тех, кто не хочет прожить её заново.

– Не буду, – улыбалась Алёна, а мягкий свет исходил от её губ.

Звезда наполовину погрузилась в горизонт, а с другой стороны планеты, на противоположной стороне земного шара, в Свете Новом, наоборот, наполовину голову высунув. И там, по ту сторону света, где-то в Южной Америке, какие-то Энрике и Мария сидели на крыше высокого дома и встречали изнанку заката – рассвет, льющийся фиолетово-оранжевым морем в общем для всех людей небе.

– А какая мечта у тебя?

Вовин голос звучал так, точно он желал распрямить то, чему свойственна сферичность, но она же чужда. Мечта совершенна, и, как и всё совершенное, должна по законам вселенной иметь округлую форму, но для пристального, пристрастного рассмотрения неудобна в силу бесконечности, а значит, непознаваемости.

– Я всегда мечтала объездить весь мир. Такая банальная, но мечта. Сейчас временно отказалась от этой затеи. Посещаю только проверенные места.

Произнесённое ранило свою же душу. Алёна-предатель, этапировала мечту в деревянный скрипучий ящик, где хранился отутюженный многоцветными печатями загранник, оставив её гнить в этом крохотном гробике, где-то между страниц паспорта, в кривом королевстве виз, возле ночного очага пограничного контроля.

– Мечта не ржавеет, если это мечта, – успокоил колючую мысль Вова, щёлкнув зажигалкой, пламя из её железных недр добыв, и, голову набок склонив, поджёг маячок сигареты. Серый дым разбавил оттепелью оранжево-синюю степь закатных небес, колыхаемых волнами спокойных ветров.

– Тебе пора бросить курить, – Алёна показушно отмахнулась от назойливых объятий табачного дыма.

– Почему?

Вова смотрел на горизонт, на неритмичную линию между стихиями, подметив, что он в целом действительно горизонтален, и не осуждая древних людей за мысли о плоской Земле.

– Волосы потом воняют сигаретами. Да и вредная привычка.

– Ну почему вредная. Она со мной много лет и никогда не подводила. Всегда успокаивала. Никогда не лгала. У нас абсолютно доверительные отношения: она убивает меня, а я плачу ей за это. Этот яд завёрнут в белый цвет потому, что должен отождествляться с чистым, непорочным и здоровым. И я просто делаю вид, что верю в это. И все довольны.

Вова развернул тлеющий огонёк к себе. Когда куришь, уголёк не виден, не видно крохотное пламя, в котором медленно сгораешь сам.

– Но ты выкуриваешь себя с сигаретами. Выкуриваешь своё здоровье, – искренне переживала Алёна, также взглянув на дымящийся наконечник сигаретной гильзы, беспринципно готовой убивать любого человека, кто отважится на поцелуй с ней.

Алёне всегда казалось, что человек идёт к бездне маленькими шагами – курением, сквернословием, отсутствием веры и мечты (именно отсутствием, а не её временным заточением в темницах своевременности). Шаги наслаиваются внахлёст один поверх другого и со временем разрастаются в снежно-негативный ком, и тот по инерции утягивает всю жизнь в безвозвратную пучину.

– Если мне осталось жить месяц, это вряд ли важно. А когда падаешь в бездну, попробуй хотя бы получить удовольствие от полёта. Это тебе совет номер четыре. Вообще, если посмотреть чуть шире, – со смаком курил Вова, – то, что лучше – сжигать себя тлеющим фитилём нервов, в пиковых моментах становящимся воспламенённым бикфордовым шнуром, ведущим тебя к взрыву, или понемногу выкуривать себя сигаретами? Выпивать себя алкоголем? Ты мыслишь странными категориями. Простыми незамысловатыми фигурами без объёма, которые движутся строго линейно и никак иначе. И, как обычно, у тебя всё просто. Но так не бывает. Всегда есть некие чаши весов. Просто отказаться от чего-то, что привносит некое благо или некий комфорт в твою жизнь, не выйдет. Нужно отказываться в пользу чего-то. Нужно всегда делать выбор. Делать правильно. Потому что дальше выбор будет делать тебя.

– А лучше найти кого-то, кого можно вдыхать вместо воздуха… – Алёна пропустила большую часть Вовиных слов мимо ушей, как она часто делала, чтобы сформулировать свою красивую, немного поэтичную (как ей казалось) формулу отношений между мужчиной и женщиной. – И, сделав выбор в пользу него, этот выбор будет делать уже не тебя, а вас.

Вова бросил на неё короткий, неободрительно-предсказуемый взгляд. А дотлевающий вечер, облокотившись светотенями и больше тенесветями на здания, чуть раздул ветер, сделал гуще и порывистей перекат его волн, чтобы было шире поле игры дуновений его с красивыми волосами Алёны, которая засмотрелась на одну из новых надписей на основании парапета. Наскальная живопись четвертичного периода кайнозойской эры гласила: «Это могли быть мы. Но мы не были».

– Ты любил когда-нибудь? – спросила она, пронзая закатное багровое небо любопытным взглядом, нанизав прочитанную надпись на острие внезапно появившейся мысли.

– Ну да. Но жизнь любую любовь сломает об колено, – с досадой выдохнул Вова, затушив окурок о рубероидное тело подслушивающей крыши.

– Расскажешь?

Алёнины глаза заиграли любопытством, а чувственные тени замерли в предвкушении. Она обхватила колени красивыми руками, почувствовав лоскуток тёплого ушедшего лета, созревающего любовью в груди. Любовью. Единственным совершенством, на которое способен человек.

– Я подумаю, – буркнул Вова. – Вот по кайфу тебе эти темы, любишь, чтобы перед тобой обнажали душу? Так больше искренности?

– Наверно… А тебе не хочется обнажить душу? – она каверзно заострила улыбчивую бровь.

– Конечно, хочется. И, обнажив, спросить: «Хочешь знать, откуда эти шрамы?»

Алёна быстро улыбнулась, желая вернуться к трепетной теме, волнительно ждущей и обращающей на себя внимание всякими мелочами – переливами пения листвы высоких жёлто-зелёных деревьев, пригоршней птиц, застывших однотипными запятыми на чёрной нити провода, натянутого с прогибом между домами, долгоиграющей ноткой радости предпоследнего солнечного луча и проступающим сквозь утемняющуюся синеву небес бессердечным красавцем-месяцем.

– Если честно, то я впервые спрашиваю об этом по-настоящему, – волнительно произнесла она. – До этого всё было как-то по-детски, по-юношески, понарошку. Даже не важно, что ответит человек. А сейчас первый раз спрашиваю по-взрослому. Потому что ты не будешь юлить и что-то выдумывать. И я не буду.

– А может, буду.

– Не будешь. Ведь ты не такой, как все. И не любишь дискотеки.

– Ты меня так хорошо знаешь?

– Уже достаточно.

Нетрепетная тема вырисовывала свои образы для Вовы: бельевые верёвки соседских балконов, на которых сушили простыни, и бабье лето, скованно танцевали на осеннем ветру, раздувающем смуглые закатные сумерки. С нижних этажей негромко доносилась расслабленная музыка. На парапете, недалеко от ребят, сидела, задумавшись, серо-чёрная ухоженная ворона, совсем высоты не боящаяся и своей птичьей надмирностью плюющая на обездоленность.

– Раньше я был убеждён, что нет никакой любви, – по-нигилистски начал Вова. – Что вселенная просто сводит наиболее подходящих для спаривания индивидов в определённый момент времени. Такой простой, пошлый, расчётливый и совсем неромантичный закон жизни. А потом понял, что любовь, в общем-то, этому процессу не помеха, а скорее катализатор.

В эту секунду Алёна очень внимательно слушала Вовин голос. Всегда низкий и красивый, но сейчас особенно интересный. Вова говорил о любви.

– Любовь – это химия вселенной, – продолжил он. – Это самое обнажённое и беззащитное чувство, чистейшая эмоция без всякой страховки. Это свет в людях. Солнце в их груди. Луч во мраке жизни, освещающий путь в самые тёмные времена.

Алёна коротко перевела на Вову удивлённый взгляд, вспомнив «его» сообщение про «свет в моей груди».

– А ты романтик…

– Любовь – это максимум человеческих отношений. Их квинтэссенция. Это предел человека как такового. Его пик. Его острие. Его суть. Любовь – это бессмертие. Любовь – это… Да блядь… Что я несу! – Вова разразился упоительным, как вечер, смехом, закрыв лицо рукой.

– Вот теперь я тебя узнаю, – Алёна довольно и недовольно покачала головой.

Он смеялся ещё некоторое время, а она смотрела на него, как на дурака, и робко улыбалась. Она лишь на долю секунды отвлекалась на новые надписи, которыми пестрели некрасивые стены возвышающегося лифтового отделения: «Вдыхали любовь. Выдыхаем пепел». Ворона улетела.

– Фух… Ладно. Ты расскажи мне про любовь, – вымолвил на пологом, скачкообразном выдохе Вова.

– Ну… Вообще ты хорошо сказал и совсем не глупо. Всё так и есть, – замялась Алёна, стесняющаяся обнажить душу: откровенность – всегда риск.

– Да. Бог есть любовь, человек – продолжение бога: человек есть любовь, а любящий и любимый человек – это просто тавтология, – снова вывел рекламный слоган Вова.

– Я любила как-то раз, – выпалила Алёна, набравшись смелости, точно обнажилась перед парнем впервые в жизни. Воспоминание прикрыл стыдливый фиговый лист румянца на щёках.

Она замолчала, выхватив из памяти дорогое и хрупкое воспоминание. Выхватила, точно набрав в ладони кристально чистую воду из самой священной реки и пытаясь увидеть в ней своё отражение. Она очень любила себя, когда была влюблена. И любовь к себе, взращенная на любви к кому-то, была намного важнее.