Кожа её – шёлк. Голос – бархат. Глаза – море. Волосы – рассвет. Движения – волны. Алёна плыла, виляя стройными бёдрами, каждый шаг её оставлял позолоченный след. Она – опылённый цветок нежности. Тонкий поясок, завязанный на спине, как мог сдерживал молодое тело в тюрьме одежды. Лёгкое, искусное движение руки даровало свободу – капитулировавшая полупрозрачность ткани опала к ногам её. Алёна вышла из омута материи, раскованная и вольная, скользнув ноготками в волосах ярко-напрасными красками. Вова томно встал, прочувствовав пробежавшую по спине стаю мурашек и, закрыв на мгновение глаза, свет и тепло Алёны впитав сквозь веки. Она приближалась. Щёлкнул за спиной крохотный замочек бюстгальтера. Чашечки остались на упругой груди. Пошленькая гравитация оттягивала момент из последних сил. Руки Алёны ветвями тянулись к Вове-солнцу, бездонно-зелёные глаза, искренне слепо покорные основному инстинкту, закрылись от одурманивающего вожделения, губы её, умилённым сердечком сложенные, страстно приоткрылись в истомлённом ожидании поцелуя.

Но Вовина рука неопрятно, по рабоче-крестьянски, легла на красивое лицо Алёны, остановив все её полунагие порывы победившего искушения на полуслове, грубо порвав набухшую нить эмоций:

– Ну нет. Вот это уже точно перебор…

Вова посмеивался, покачивая головой, разуверовав в происходящее окончательно. Смех его становился всё напористей и гуще, точно обволакивал облаком, пока попросту не сорвался в громовой хохот.

Просмеявшись и продышавшись, Вова безразлично отступил от опешившей Алёны к окну и открыл его свободолюбивым движением нараспашку. Там покачивался на ветру верхнего этажа небоскрёба огромный воздушный шар, громадная красная капля воздуха, привязанная скрипучей верёвкой к крюку, торчащему занозой из молчаливой стены высокого здания.

Вова, обернувшись и бросив на ошеломлённую Алёну таинственный взгляд, отправил ей воздушный поцелуй. Он, ловко разрастаясь в полёте, материализовался и коснулся её губ. Алёна ахнула, и её большие зелёные глаза захлопали ресницами, превратившись в пару прекрасных бабочек: тело Алёны растворилось в Вовином поцелуе. Остались лишь порхающие бабочки, полные света и тепла.

Вова залез в корзину шара по-ребячьи довольным. Отвязав бечёвку, он отправился в плавание по умиротворённым волнам неба над городом, который жил привычной жизнью. Шатались люди, загорали под выкатившимся солнцем крыши, высились витязи-тополя и выгуливали чёрные пятна на белой коре чаровницы-берёзы, пылились тротуары и аллеи, гнули спины переброшенные мосты и эстакады, двигались по серым прожилкам дорог коробки автомобилей, ползли вдалеке в вагонно-локомотивном единении поезда. Пролетая над широким проспектом, где дома стояли открытыми книгами по обе стороны дороги, полные историй и переплетённых нитей-судеб, взгляд цеплялся за необычное для яви явление – другие многочисленные воздушные шары, большие и маленькие, тусклые и ярко раскрашенные, полосатые и однотонные, привязанные и вольно парящие, с пассажирами и без. Дутые тела некоторых воздушных ретро-судов содержали рекламные плакаты: «Сдаю посуточно веру» или «Продаю прикосновение к мечте».

Вова поддал газку, чтобы подняться выше. Он почувствовал жар распалившейся горелки. На стальном баллоне прямо на глазах выгравировалась надпись: «Ты умеешь мечтать?» Шар взметнулся ввысь, пронзая мягкую облачную гладковыбритую толщу, взмывая сквозь подсвеченную солнцем небесную лазурную глазурь. Выпрыгнув над бугристой долиной облаков, солнце предстало во всей красе – гигантским горящим шаром, вечным незатухающим взрывом, дающим планете и снам жизнь. Вова огляделся, покачиваясь на волнах воздухоплавания. Облачный горизонт плавно стелился в безграничность мира, сливаясь с далёкой синевой тропосферы, давая воображению нужный простор. В просвет голубизны просочилась скатерть Млечного Пути, полная опилок звёзд.

Внезапная сила откуда-то с земли принялась истово притягивать шар. Вновь замельтешили пронзаемые корзиной белёсые, сладковатные этажи облаков. Ниже и ниже, пока шар не пробил дно небес. Внизу, на земле, чернела коробка, с высоты напоминающая открытый спичечный коробок. Вова выкрутил газ на полную мощность – «работай, чёртова керогазка!». Но точечная гравитация лишь усиливала натиск, спешно выдавливая из шара горячий воздух. Воздушное судно быстро приземлялось, практически пикировало и, за пару метров от поверхности, моментально замерло, с силой прибив Вову ко дну плетёной корзины.

Он встал на ноги и осмотрелся. Исчезли шар и небо, город и солнце. Осталась лишь лишённая крыши тёмная комната без окон и дверей. Четыре тёмно-серые стены, неприятная шероховатость которых была богато испятнана белыми отпечатками детских рук и испещрена спящими цепями, увенчанными широкими кандалами и их тихо стенающими посвистами.

Вова ощутил странное давление помещения – средоточие тьмы, депрессия прямоугольников, раздражённый шёпот стен, недовольное отсутствием пленника цоканье оков. Один из отпечатков детских рук ожил, сделав манящий жест пальцами, – подойди. Озадаченный Вова приблизился. Выбеленная правая детская ручка тянулась к нему навстречу из зазеркалья бетона, натянув на себя двухмерность серой стены. Вова без слепой опаски, свойственной снам, протянул свою левую руку. Ладони соприкоснулись.

Грань грёз и яви этим прикосновением взрезалась. Сознание выпорхнуло из сна: Вова открыл глаза в своём неуютном домике. Сивый ветер бил тонким, нацеленным сквозняком сквозь оконную раму. Осень бесцеремонно надорвала клеёнку, заменявшую выбитое окно. Не выспавшееся утро холодило кожу, несмотря на защиту разложенного поверх дивана армейского спального мешка, любезно предоставленного Евгеном. В довесок, тело, казавшееся стеклянным, затекло всеми мышцами, ещё явно смотря холодные сны, – широкий спальник приходилось перекручивать на манер кокона, сплетённого на заказ осенью, бедностью и беспросветностью.

Привычное ожидание чуда воскрешения тепла в батареях набило оскомину. А чудо всё не являлось, несмотря на шкалу термометра, застенчиво сползающую вниз, хохлясь по ночам изо дня в день всё анабиозней.

В соседний дом с грохотом слов, обитых порогов и деревянного стука в дверь направилась бригада «Скорой». Они всегда являлись спозаранку и, по обыкновению, будили Вову, который в этот раз уже вылез из спальника, точно из разбитой скорлупы вкрутую сваренного нового дня. Новое рождение нового дня. Новоднерождение. Всё в первый раз. В десятитысячный раз. Ступая босыми ногами с поджатыми пальцами по холодному полу, Вова, туго замотавшись в клетчатый плед, прошёлся до сонной кухни. Медленно распрямляясь, он закурил и поставил чайник из прокоптившейся нержавейки на распустившийся синим цветком огонь, на острие обгоревшей спички подвесив упитанный зёв. После кратковременного омовения сурово-студёной водой, он вышел в угловатый, тенистый двор, наполненный хаотично разбросанным золотом начинающегося листопада, чтобы упорядочить брожение утренних дум смешиванием сигаретного дыма и прохладного воздуха. Метеорологи, удерживая на вытянутой руке календарную декаду, привычно солгали, обещая, что целый месяц будут стоять ровные, вдумчиво ясные погоды.

– Кома не у старика, – выкрутил мысль странной формы в слова один из докторов, тощий и беспробудно седой. – Для него это обыденность. Как сон и явь. Настоящая кома происходит как раз наяву. Дед не может осознать, что он в коме. Он просто забывает выпить таблетки и засыпает. А вот моя кома реальна. Кома ума. Закольцованная кома без входа и выхода. Искусственная кома, в которую обычно вводят безнадёжных пациентов. Так и я сам ввёл себя в неё.

– Харэ херню нести, бухать брось, так и из комы выйдешь, – буркнул другой врач, рдеющий румянцем щёк в противовес синей спецовке.

Дверь в дом старика отворила его дочь – добрая дама в годах с короткой рыжей стрижкой и широко расставленными грустными глазами. Доктора вошли не разуваясь, и даже не произнеся шороха подошв о щетину половицы. Через время, пыхтя и аккуратно сквернословя, вынесли бледного деда без чувств на носилках и водрузили его на предварительно подогнанную вплотную к крыльцу побитую жизнью каталку.

Вова тихо наблюдал за работой эскулапов сквозь дрёму промозглой прохлады утра. Его сонная сигарета тлела. Пожелтевшими листьями тлела и молодая осень под аккомпанемент тихих напевов горящей рябины. Врачи буднично, но бережно загрузили бессознательного дедушку в карету «Скорой» и захлопнули двери.

Молодой фельдшер, покончив с погрузкой, подошёл к курящему и закутанному в плед на манер ковбойского пончо Вове. Медь бороды, щенячья задорность, опухшие нижние веки, еле различимая мелодичность уральского акцента:

– Здорово, Володя, – сказал улыбчивый доктор, протянув приветственную руку. – Есть курить?

Ладони парней скрепились в дружное рукопожатие явно знакомых людей.

– Привет и тебе, Ромео, – Вова залихватски откинул крышку пачки сигарет, – бери хоть все. То есть две. Курящий врач – это как полицейский, нарушающий закон. Трудно представить себе такое.

– Ага, – довольный Ромео обхватил сигарету большими пальцами. – Как пожарный, сжигающий книги. Интересный сосед у тебя, раз в месяц его увозим, – фельдшер бегло хлопнул по карманам. – И зажигалку дай, а то у меня ни говна, ни ложки.

– Держи. Босячий подгон.

– Ага, пацанский взгрев.

Ромео из кремня огонь высек, втянул первозатяжечный девственный дым, бонусом запустив внутрь себя наскоро сотканное настроение осени, соразмерное погоде.

– Лучше первой сигареты только первая сигарета с кофе.

– Могу угостить, – предложил Вова.

– Не, мы же вечно торопимся. Деда пора везти. Как всегда.

– У деда память ни к чёрту. Возраст. А когда возраст, всё ни к чёрту, кроме болезней, – отстранённо цедил зевающие слова Вова.

– У твоей бабули тоже возраст. Но она бодрячком, – протараторил, затягивая речь обратно в лёгкие вместе с дымом, Ромео.

– Она как раз водит дружбу с чёртом. Но не будем о ней. Она на мутных движениях, – Вова сплюнул под ноги слова, которых не хотел произносить вслух.

– Да ладно, – фельдшер по-дружески коротко хлопнул Вову по плечу. – Она тебе привет передавала. Ещё она что-то говорила про какие-то чертоги, про открытие ящиков, но я ничё не понял. Одно запомнил наверняка – сказала, если машины горят, значит, тебе не нужно никуда ехать, иначе кто-то может сгореть. Сказала, захочешь – сам спросишь.

– Не захочу. Огонь иногда делает добрые дела. Так что ничего страшного не случится.

– Например, даёт людям возможность курить, – ухмыльнулся Ромео, вернув Вове зажигалку.

– А чё по работе у вас? Может, к вам подтянуться? – Вова смаковал тлеющую сигарету, разглядывая смеркающуюся зелень осанистого дворового клёна, плавно наливающуюся желтизной.

– У нас дно. И по зэпэ, и по графику, и по клиентуре. Да по всему, короче, – Ромео зевал в ответ, но совсем не так убедительно.

– А я бы пошёл.

– А чё с твоей работой не так?

– Мне всё надоело. У меня кризис ранимого возраста. Душа требует богатств и излишеств, гладких женщин и спорткаров.

– «Скорая» в этом тебе не поможет, – усмехнулся Ромео, пожав Вове руку на прощание и дав печенюшку. – Только если до дурки подкинуть.

– Тогда почему вы ездите на КАРЕТЕ «Скорой помощи»? – с доброй усмешкой Вова стрельнул глазами в машину с крестом.

– Туше. Ты поиграть не хочешь? Мы поляну арендуем нормальную, там синтетика, даже тренерок есть.

Ромео, сигарету в две затяжки прикончив, опустил окурок в пустую банку из-под маслин (а не из-под всяких там кофий), стоящую на подоконнике Вовиного домика.

– Чё за тренерок? Нап? Защит?

– Защит, – улыбка растянула бородатое лицо уходящего Ромео.

– Не. Это не для меня. Да и моя мечта ещё не сбылась.

– До сих пор не купил себе бутсы? Смотри, жизнь одна. Нужно играть, в чём можешь. Говорят, бразильцы босиком играют по детству в своих фавелах и на пляжах.

– Жаль, юность кончилась. А так бы на Кубу рванули босиком, как бразильцы, и там бы сыграли как раньше в эту простую и оттого гениальную игру.

– Это да… Ладно, моё дело предложить, твоё – отказаться, – Ромео, тактично откашлявшись, улыбнулся, обозначив реверанс, и скрылся за дверьми белой кареты с красными крестами.

Вова вернулся в дом, медленно наполняющийся озябшим теплом, тянущимся волнами из кухни, где горбатый чайник отчаянно выдыхал пар, истерично плюясь раскалённой слюной и наглухо залепив крохотное окошко кухни газообразной водой. Вова провернул вентиль. Газ замер в трубе, и иссиня-жёлтый огонь прекратил танец.

– Капэка! Кис-кис! Жрать иди, скотина-тварь! – прикрикнул Вова, насыпая сухой корм в зелёную кошачью миску.

Вовин голос не произвёл должного впечатления на зверя, но вот сыпучий, трескучий звук наполняемой любимой тарелочки совсем другое дело. Кот через секунду возник из ниоткуда и уже во всю хрустел кормом.