– Сын подрос. Поднимается вопрос его будущего в мире людей. Сын должен пойти рисовать, потому что у него есть к этому талант, говорит папа. Нет, он должен пойти на хоккей, потому что он должен вырасти нормальным мужиком, не таким как ты, а если нет – я с тобой разведусь, говорит мама. Хорошо, тогда пусть пойдёт на футбол, говорит папа. Чтобы он там отупел, пиная мячи? Тогда он пойдёт на самбо, противоречит себе мама. Папа включает заднюю, сын идёт на самбо, получает там по голове и больше не ходит на самбо – мама увидела у него – о ужас! – бланш под глазом. Теперь сын никуда не ходит. Но больше всего он не хочет идти домой, потому что там нет ничего, кроме бесконечных разборок, где его используют в качестве или щита, или громоотвода. И вот сын сидит на улице. К нему подходят ребята из плохой компании. Доёбываются до него. Дерутся. А потом крепко дружат, как часто бывает у парней. Ребята из плохой компании предлагают сигареты, алкоголь, дружбу и хулиганство. Сын соглашается, просто потому, что нет никакой альтернативы. Оценки в школе летят в пропасть, как и отношения с одноклассниками и учителями. Но для мамы и папы – это просто очередной аргумент в пользу себя – это из-за тебя он такой, он весь в тебя. А сын уже хорошо втянулся в специфический быт плохой компании. Он – настоящий хулиган, а не те, кто не делает домашку. Он частый гость в детской комнате милиции. И обсуждение его поступков начинает понемногу роднить чужих людей – маму и папу. Они осознают и принимают тяжёлую судьбу, злой рок, который как-то невзначай прописался в их доме. Сын, считай, уголовник. Ужас. За что нам это, боже?! Папа и мама начинают прикладываться к бутылке. А после папины подзатыльники складываются в кулаки. И страшен лишь первый удар, а все последующие – просто тавтология. Проходят год, два, пять. Сын не часто бывает дома. Он всегда с плохой компанией, ряды которой постепенно начинают редеть. Кто-то из его друзей сел. Кого-то убили. Кто-то сторчался. Но сын сам по себе не глуп. Ему хватило ума не вставать на кривую дорожку, а идти с ней параллельно. И в итоге он кое-как с неё свернул. Но мама и папа не то что не приложили к этому никаких усилий, а наоборот, – подвели его к этой дорожке, где или небо в клетку, или яма два на полтора, но, чтобы это понять, нужно приложить усилия, взять на себя ответственность, повзрослеть, но зачем?.. Я это всё к тому, что не нужно думать, что случилось самое страшное из страшного. Страшно это не когда один раз смерть, а когда всю жизнь жизни нет. А, впрочем, каждому своё. Каждый распят на своём кресте, как любит говорит Володя. Сладких снов.

Костик шатающейся походкой ушёл ночевать в свою комнату, где уже тихо похрапывал жаворонок-Евген. Дверь в его комнату щёлкнула, дав Вове с Алёной возможность обменяться мнениями по поводу услышанной точки зрения, но они безмолвствовали. Каждый про себя сделал свои выводы из услышанного монолога, вслух их озвучивать не спеша. Алёна, конечно, уверила себя, что он явно перегибает палку и что она прошла через самое страшное. Как, собственно, и Вова.

– Я не прошёл через самое страшное. Мне идти с этим всю жизнь. Как и тебе, – подытожил Вова в ответ на мысли Алёны и допил потеплевшее до безвкусия пиво. – Ты же знаешь. От этой боли нет обезболивающего.

– Тогда однозначно нужно идти спать, – предложила кокетка-Алёна, определённо устав от мыслительного процесса и всех из него вытекающих последствий.

Вова, будучи в полной целомудренной уверенности, что голубая кровь Алёны вскипит от одного только вида его нового жилища, и потянет тело прочь отсюда при первой возможности, с внезапностью озарения, всегда прижимающего к безысходной стенке, осознал, что ошибся, к ошибкам своим, впрочем, относясь с пониманием. «Ошибки и поражения показывают суть человека, а никак не победы и достижения», – напомнил пьяный Вова сам себе непонятно к чему.

– Утро вечера мудренее, – опрятно зевала Алёна.

– Ясность не по утрам, а после оргазма, – буркнул Вова на автопилоте, направляясь в сторону своей комнаты и самому себе удивившись.

– Это твой очередной странноватый подкат? – сквозь сонную полуулыбку спросила Алёна.

– Да не. Хотя да. Это я так, в общем… К слову. У меня бардак в комнате. И в голове. Ещё шмотьё не распаковал, будет несколько тесно спать.

– Теснота, как и темнота, друг молодёжи.

– Да. В темноте не видно рожи.

Алёна направилась за ним следом. Вова щёлкнул выключателем, свет озарил понятный комнатный беспорядок. Спали вповалку кучи коробок и сумок, но не так уж много – менее чем в треть помещения по длине и ширине и в половину высоты. Двухместная кровать подмигивала и делала разного рода неприличные намёки, заманивая в свои объятия и требуя человеческих тел, желательно полностью обнажённых.

– Я пойду смывать с себя тонны косметики, а ты пока разложишь всё, – командовала Алёна.

– Так точно, генерал Детка, – козырнул Вова. – Могу выдать запасную щётку.

– У меня всегда с собой отельный набор со всякими одноразовыми штуками.

– А там есть одноразовый медиум?

– Есть.

– Тогда хорошо.

Алёна ушла в ванную, а Вова принялся разгонять волны простыней и, к своему удивлению, волнуясь о том, что будет дальше.

Алёна вернулась.

– Как-то ты не сильно изменилась. Я ожидал увидеть кикимору.

– Ну, какая есть, – вновь зевала и потягивалась Алёна.

– Я такой скучный собеседник? – Вове передался настойчивый Алёнин зёв. – Ложись; тебе кровать, а я на пол.

– Скромно. Но ты прошёл проверку на кавалера. В чём я и не сомневалась.

Вова некоторое время смотрел на своё отражение в зеркале ванной, пытаясь, пока запотевание плавно сползало, вспомнить себя прежнего, но в который раз не узнал, обознавшись.

Алёна посапывала, завернувшись в тёплый клетчатый плед, лёжа лицом к стене. Вова, тихонько прокравшись, улёгся на полу в уже привычном спальном мешке.

Ему снилось, как к нему подошёл морской котик, извечно неуклюжий на суше. Котик жевал жвачку, надул из неё большой чёрный шарик, каким-то невероятным движением ласт прикрепил к нему ниточку и ткнул носом. Шар улетел вверх. «Лови!» – профырчал котик, провожая шар взглядом.

3.

Молодая осень жгла листья и письма, мосты и рукописи, едким дымом пожарищ вырисовывая образы чего-то нового, созданного из ещё горячего пепла и уже остывшего тлена. Сквозь косую, рассеянную морось дождя, шепелявившую под ногами, тянуло гарью догоревшего лета.

Вова шёл в чернильный, налитый темнотой вечер, минуя почётный караул желточно-жёлтых фонарей, прожигающих сырость улиц. Размывались мелкой рябью падающих капелек размышляющие перекрёстки. Бродили впотьмах дома, жгли зернисто-мокрые, шахматно горящие окна. Незамысловато напевали водосточные трубы сквозящими простуженными голосами. Торопил шаг ждущий впереди лабиринт кареглазых проулков, в конце которого алел красный крест аптеки, точно указывал нужный путь.

Вова обогнул распоротый шов тротуара – ремонт. Сонно бормотала под ногами ливнёвка, процеживая сквозь жабры решёток муть, омытую дождём с мостовых. Пустая остановка постанывала на ветру, скармливая каждому прохожему скуку рекламных лозунгов и красуясь подсвеченной паутиной трещин в витрине, роптавшей о скором конце целостности стеклянной жизни.

С мощёного тротуара вправо заманивал рукав тропы, густо каймлённый с обеих сторон мокрой, ещё по-летнему зеленоглазой травой. Вова клюнул на уловку. Спешащие жить убедили его усердностью вытоптанной тропинки свернуть за столбом, пестрящем вымоченными объявлениями. Смягчился под ногами путь, грязью к подошвам почему-то не липнув. Кругом бережно клубились прерывистые волны дождя, ходящего прозрачными тканями, смягчёнными желтеющими, высокими кронами, внезапно, как и начавшись, закончившихся: Вова вышел к мосту. Во влажной полутьме вычертилась его угрюмая осанистая спина. Вова остановился, взглядом, сменившим за мгновение карюю чернь на слепую белизну, пройдясь по конструкции. Сбежав тенью по крутоватому, сыпучему бережку вниз, он зашёл под гулкий пролёт и ступил в студёную воду, предварительно обувь сняв и штаны до колен закатав. Сузилось холодное пространство под пролётом, согласно законам физики, сдавив грудь, стеснив виски, выжав из лёгких кислород. В кромешной тиши, нарушаемой лишь шелестом небесных капель и гремящими пролётами от редкой проезжающей машины, Вова извлёк кроткое пламя из зажигалки и передал его жадно ждущей сигарете, но тут же погасил огонёк о неотёсанный камень хмурой опоры. Стих. Смолк. Затаился. Цедил пар изо рта. Снова сделался лишь тенью, застрявшей где-то между чёрных вод и каменнотелым коротким туннелем, любой, даже самый незначительный звук в многогранное эхо усиливающим.

На мосту остановилась машина. Двигатель её испустил дух. Хлопнула, зевнув, дверь. Засеменил уродливый шаг. Лязгнул металл о металл. Затрепетали нездорово перила, зябко вздрогнув всем упругим телом. Что-то неопрятно легло на них, вызвав буйство противления. Что-то такое, чье присутствие изящный металл ограды не мог стерпеть, несмотря на братство происхождения. Два предмета с легко угадываемыми очертаниями – посторонние, чужие, чуждые, они, небрежно завёрнутые в тонкую кроваво-алую материю, должны быть изгнаны прочь.

Вова стоял под мостом, по колено в воде. Ждал, замерев. Наблюдал, не дыша. О камень свода настойчиво била волна. Проиграв и рассыпавшись, она стала мелковолной рябью и впопыхах убежала прочь в ночь. Правая рука Вовы медленно, по-змеиному, вытянулась вперёд, открытой ладонью взглянув в любопытные небеса и ловя россыпь юных капелек, из заботливых туч сбежавших. Левая рука держала крупный камень-кругляк за спиной, точно заготовленный сюрприз с последующим ударом о.

Неряшливое движение человека на мосту, ткнувшего под предводительством злого рока ограду неуклюжим телом, привело к расставанию невзлюбивших друг друга металлов. Пара предметов, щёлкнув о каменистый уступ моста, летела в тёмные воды, волчком завертевшись. «Блядь!» – всколыхнул округу ругательством отчаянно треснувший голос, руки в никогда не сочувствующей безнадёге хлопнули по перилам, а взгляд, запрокинутый за край моста, рыскал в поисках места падения нелюбимых предметов, ускользнувших из виду где-то на незримой границе отмели и плёса.

«Бу́льк!» С ощутимым ударением на длинно-глубоком «у» разлетелась блестящая крупа крупных капель. Предметы оказались в руке Вовы, а камень-кругляк умело сымитировал их падение. Взаимовыгодный бартер одарил Вову предметами, а счастливую темноту возможностью безнаказанно обмануть зоркое зрение человека, застывшего на мосту с глупым видом.

Недолго поколебавшись, инкогнито вернулся в автомобиль, в сердцах хлопнув дверью, оживил двигатель и скрылся в непроглядной ночи.

Вова, предметы за пазухой спрятав, носовым платком смахнул стылые капли с ног, обулся и вылез из-под оголодавшего брюха моста на обличительный свет ничего не понявших мокрых факелов фонарей.

Алёна вышла из офиса; нежно-розовая лёгкая куртка, губы напомажены в цвет, лилово-голубой пышный шарф. Ввела пароль. Цифирь замигала зелёным глазком на панели сигнализации, тонко запищав обратным отсчётом. Алёна долго рылась взглядом в сумке в поисках ключницы. Наконец нашла, и ключ, спутавшийся с оберегом-назаром, провернувшись в замке, подбросил Алёне неприятную мысль – она впервые в жизни засиделась на работе допоздна. В этом акте взросления Алёна ощутила скабрезное прикосновение убогой, немощной старости. В довесок навалилось проросшее, пустившее корни тупое, как боль, упрямое чувство одиночества – брат пропадал по два-три дня. Искал ответы через свёрнутое в трубочку изображение Бенджамина Франклина.

Короткий, простуженный кашель мелкой мороси в лицо. И вот Алёна уже внутри любимого автомобиля, загодя прогретого удалённым запуском. Навигатор проложил привычный путь домой. Но какой-то внутренний зов, интуиция, предчувствие, просветление, может быть, даже озарение с маленькой буквы «о», или простой порыв, навеянный осенью и приумноженный гормонально, советовал выбрать другую дорогу. Алёна, привычно чуть-чуть поколебавшись, доверилась настоянию внутреннего провидения и вывернула руль на бунтарское лево, вместо рутинного, надоевшего право.

Мокрые провода, влажные ограды, небесная роса на фонарях, блестящий от мороси, которую видишь, но не ощущаешь, асфальт. За идущим по безлюдной улице Вовой, только-только пойманные под мостом предметы в тайник-схрон заброшенного дома спрятавшим, медленно полз свет фар. И дополз-таки. Полицейский «уазик» резко остановился, мордой качнувшись к дороге. Двери его хлопнули, и сотрудники вмиг окружили Вову, только-только белизну глаз сбросившего. Паспорт был разменян на короткое невнятное приветствие и «есть с собой что-то запрещённое?». Нет.

– Всё из карманов на сиденье.

Вова достал связку ключей, пустой бумажник, сигареты, зажигалку и двойной телефон и опустил всё имущество на задние потёртые сиденья патрульного авто, в салоне которого тихо напевало радио: «Товарищ сержант, два часа до рассвета, ну что ж ты, зараза, мне светишь в лицо…» Фонарик влил фотоны в глаза Вовы. Зрачки выказали привычную непроницаемость.

– А теперь сплюнь три раза, – скомандовал самый резкий и высокий, тайну своего лица Вове и уличному фонарю не раскрыв.

– Может, мне ещё на руки встать и обоссаться? Я тебе, чё, вштыренная тринадцатилетка, а, командир? – низким голосом грубил мокрый Вова.

Стражи обменялись короткими улыбками, хамство оценив по достоинству.

– Дерзкий. Я смотрю? Ну ладно.

Пока один из стражей прошерстил бумажник и осмотрел телефон, показав его усмешливо главному, очередь дошла до сигарет.

– Сиги заряженные? Каждую третью ломаю – если ничё нет, отдаю.