Флори вздрогнула от прикосновения и укола обиды. Какое право он имел указывать, что ей делать со своими чувствами, как смел говорить об отношениях, словно о рабочей обязанности, как вообще мог рассуждать об этом, когда сам поддерживал Протокол, согласно которому лютенов обрекали на одиночество и казнили за нарушение правил. Слова комком встали в горле, а она так и не решилась их произнести. Ее бесцветное и холодное как лед «спасибо» поставило точку в разговоре. Рин, сама любезность, поспешил уйти, но в дверях его настиг оклик.

– И на будущее, господин Эверрайн. – Флори поймала его взгляд: пытливый, цепкий, внимательный. Ей хотелось увидеть, как меняется выражение его лица, когда Рин поймет смысл того, что она собиралась сказать: – Больше никогда не вламывайтесь в комнату, куда вас не приглашали. Это невежливо.

Она захлопнула дверь перед его носом, не позволив объясниться. Если Эверрайн полагал, что только ему можно манипулировать чужими чувствами, он глубоко заблуждался.

Глава 3
Дом, где торжествует ум

Офелия

Самой бестолковой вещью на свете, которую Офелия встречала, была почта в Хоттоне. Учились здесь местные, писем им никто не присылал. Тем не менее почта существовала. Небольшое строение, напоминавшее скорее будку сторожа, разместили у самой ограды, чтобы принимать письма, не пуская посторонних на закрытую территорию. За безопасностью здесь следили тщательно, и у Офелии нет-нет да закрадывалось подозрение, что Хоттон не учебное заведение, а крепость с заключенными. Школу-пансион основал благотворитель Гилмор Хоттон. Десятилетия спустя управление перешло в руки его внуку – Эдмонду Хоттону. Он изменил порядки и превратил школу в закрытое сообщество для избранных.

Заполучив ярко-синий конверт, Офелия нетерпеливо разорвала его и расположилась на ближайшей скамейке, чтобы прочитать письмо. Шла вторая неделя, как Флори уехала в столицу, но казалось, будто минула целая вечность. В письме сестра была немногословна, по большей мере описывая чудесные пейзажи Делмара, а в конце зарисовала горы, море и парусник. Получилось красиво – как и все, что она создавала.

До начала вечерних занятий оставалась пара часов. Офелия надеялась, что успеет написать ответ и отправить его сегодня же, поэтому поспешила к зданию школы. Белокаменное, украшенное ажурной ковкой из бронзы, оно задумывалось праздничным и нарядным, о чем намекал девиз «Торжество ума, победа знаний», выгравированный на фронтоне, но в действительности возвышалось над всеми, точно заснеженная скала: древняя, грозная, неприступная. Офелия пересекла зеленую лужайку, залитую солнечным светом, и нырнула в тень портика, предваряющего вход. Ее шаги гулким эхом прокатились по длинной галерее с рядом колонн и утонули в общем шуме школы, когда двери распахнулись.

Во время уроков здесь царила такая тишина, что можно было услышать, как на стене в холле работает механизм больших часов. Они не звонили каждый час, как делали все подобные устройства с маятником, а оживали трижды в день, обозначая начало, середину и окончание учебного дня. Второй сигнал извещал о перерыве, и тогда вся территория становилась похожей на пчелиный улей: эхо разносило голоса, и создавалось впечатление, что в школе учится тысяча человек. На самом деле их было в несколько раз меньше, зато все как на подбор дети из уважаемых, знаменитых и богатых семей Пьер-э-Металя. А Офелия случайно оказалась рыбой, заплывшей в чужой пруд. Ей пришлось выдумать легенду о семье: они переехали издалека, как того требовали важные рабочие дела. Отчасти это было правдой, хотя несколько искажало истинное положение вещей. Врать о родителях Офелия не желала, а потому говорила просто «семья», не уточняя, что смысл этого слова отныне заключается в одном человеке. О богатстве она тоже предпочитала умалчивать и всякий раз смущалась, когда приходилось отвечать на каверзные вопросы хоттонцев: «А чем занимаются твои родители? Они землевладельцы или промышленники? Торговцы? Горъюсты? А дом у вас только один? А есть ли судно для водных прогулок?» – и прочие беспокойства от несостоявшихся друзей. Судя по тому, что их интересовало больше всего, они собирались дружить не с самой Офелией, а с имуществом ее воображаемого благородного семейства. Впрочем, их расположение длилось недолго, до тех пор, пока не нашелся повод для насмешек.

В Хоттоне была принята школьная форма, и первую неделю Офелия прилежно носила ее, пока не узнала, что костюм предназначен для торжественных случаев. Этого ей никто не объяснил, зато девочки сразу высмеяли и пустили слух, будто школьная форма – единственная одежда, в которой Офелии не стыдно появиться. В тот же вечер она спрятала костюм подальше в шкаф, с глаз долой. Пришел черед разноцветных льняных платьев – ее любимых, сшитых мамиными заботливыми руками. Из одних она почти выросла, другие словно бы росли вместе с ней, третьи когда-то носила сестра и со временем перекроила для Офелии. Эти вещи были дороже, чем весь гардероб избалованных хоттонских девчонок. Потешаться над ней перестали, хотя и в подруги больше не набивались. Запятнанная насмешками, она уже не представляла для них интереса.

В первые дни Офелия чувствовала себя одинокой: за обедом в общей столовой, в перерыве между занятиями, на вечерних прогулках и даже перед сном, пускай и приходилось делить комнату с тремя соседками. Прежде ее утешали встречи с сестрой, а теперь разлука с ней стала тяжелым испытанием.

Офелия боялась не за себя. Что ей грозит здесь, в этой охраняемой крепости, где даже котам нельзя пробираться на территорию без пропуска? Куда больше она переживала, что в далеком чужом городе с Флори может что-то случиться, как случилось с родителями, когда они уехали. Порой страх становился настолько сильным, что мешал уснуть. Такими ночами она тихонько покидала постель и с книгой забиралась на подоконник, чтобы почитать при свете уличного фонаря. На следующий день занятия давались особенно тяжело. К вечеру Офелия валилась с ног и засыпала, едва голова опускалась на подушку, но спустя пару дней тревожные мысли снова приносили с собой бессонницу. Ночь накануне выдалась беспокойной: Офелия ждала послания от сестры и пыталась сосчитать, когда его доставят в Пьер-э-Металь.

И вот, наконец, заветное письмо лежало перед ней на столе. Чтобы написать ответ, она уединилась в комнате и подготовила все необходимое: перьевую ручку, листы бумаги и зеленый конверт. Соседки коротали перерыв в столовой или в парке, шум коридоров почти не долетал до спального корпуса девочек, и Офелия могла сосредоточиться. Тем не менее долгое время бумага оставалась нетронутой, пока не нашлась идея, с чего начать. «Дорогая Флори! У меня все хорошо», – на том, собственно, могла и закончить, но после первой строчки стала словоохотливее. Мысли напоминали чернила внутри ручки: сухие и бледные, пока не распишешь, они медленно приливали к перу, а излишки оставались на бумаге кляксами.

Она даже рассказала о неприятном инциденте с господином Платтом. Он преподавал биологию, но это не помешало ему проделать путь от строения насекомых до просветительской речи об опасности безлюдей. Он не называл их прямо, а заменял различными нелицеприятными определениями: «проклятые дома», «архитектурный мусор», «уличная оспа» и все в таком духе. Ученики сидели, затаив дыхание и изредка переглядываясь в недоумении, а господин Платт нес такую чушь, что Офелия не выдержала и громко заявила, что он берется рассуждать о вещах, совсем ему неведомых. В кабинете повисла напряженная пауза. Поражены были все: господин Платт, ученики и сама Офелия, не ожидавшая от себя такой дерзости.

– Отнюдь, – проскрипел он, метнув в нее испепеляющий взгляд. – Потрудитесь дослушать, прежде чем перебивать, милочка!

– Вы учитель биологии, – парировала Офелия. – Так рассуждайте о живых существах. Или вы тем самым признаете, что безлюди – тоже живые?

Маленькое остроносое лицо господина Платта побагровело. Несложно было догадаться, что за этим последует: ее попросту выгнали из класса. Обычно в ссылку за дверь отправляли отпетых хулиганов, – но даже те вскоре просились обратно. В отличие от них Офелия ушла с гордо поднятой головой, прихватив с собой вещи, поскольку не собиралась возвращаться на занятия, чтобы слушать глупые россказни под знаменем учительского авторитета.

– Кстати, – сказала она уже в дверях, – наш уважаемый господин Хоттон вскоре породнится с домографом, а он как раз управляет всем этим «архитектурным мусором». Вряд ли он согласится с вашим мнением. Если, конечно, узнает о нем.

Волна перешептываний прокатилась по кабинету, из которого Офелия ушла без сожаления. Шагая по коридору, она ощущала дрожь в коленях и смятение, возникшее после стычки с преподавателем. От былой смелости не осталось и следа.

– Тебя с урока выгнали? – вдруг спросил голос из ниоткуда.

От испуга она едва не выронила книги. Оглядевшись по сторонам, Офелия заметила мальчишку, который сидел на подоконнике, болтая ногами. Он был немногим старше ее самой и одет в школьную форму, только потерял пиджак и развязал атласный галстук, и тот расхлябанно висел на плечах, как шарф. Раньше этого мальчишку Офелия не встречала, но для новенького он казался слишком самоуверенным, даже нагловатым. Впрочем, среди воспитанников элитной школы находились и не такие экземпляры.

– Тебя выгнали? – повторил он и спрыгнул с подоконника. Звук от его ботинок эхом прокатился в пустом коридоре.

– Я и сама рада уйти. Не люблю кабинет биологии. Там скелет кролика под стеклом. – Она сморщила нос, выражая протест вопиющей жестокости. – А тебя откуда выгнали?

– Да я просто прогуливаю, – небрежно бросил он. – У вас есть что-нибудь скучнее истории города?

– Рассказы госпожи Уилкинсон о ее кошках. – Офелии иногда казалось, что вместо картографии в Хоттоне преподают разведение и дрессировку домашних питомцев.

Мальчишка засмеялся и решил, что теперь можно и познакомиться.

– Нильсон.

Имя звучало точь-в-точь как гудок автомобиля. Офелия тоже представилась, и в ответ он протянул ей руку, скрепив знакомство деловым пожатием, будто воображал себя солидным человеком.

– Ты не местный, – с подозрительным прищуром заметила Офелия. Признаться, ей очень хотелось встретить в школе приезжего; такого же, как она сама.

– Ты это по ладони прочитала? Гадалка?

– Никто из местных не признается, что история города – скукотища.

– Вон оно что, – усмехнулся Нильсон и растерянно почесал затылок. – Спасибо, я учту.

Офелия помнила их разговор дословно, но пересказывать его в письме не стала, ограничившись радостной новостью, что в Хоттоне у нее появился друг. Он тоже был новеньким, но пришел немного раньше. Они могли обсудить жителей Пьер-э-Металя, пошутить над их странными традициями и суевериями или засесть в библиотеке (Нильсон, на удивление, оказался увлеченным читателем, не найдя в Хоттоне развлечения интереснее).

Обретя одного друга, Офелия нажила немало завистниц. Среди ее ровесниц заводить дружбу с мальчишками было не принято, чтобы не превратиться в мишень для колкостей и сплетен. Мальчишки сторонились девчонок, сбиваясь в стаи пугливых рыбешек; а девчонки стремились общаться только с теми мальчишками, чьи портреты хранили под подушкой. Ну а им, двум новичкам в Хоттоне, куда важнее было держаться друг за друга без оглядки на глупых сверстников, высмеивавших то, к чему втайне стремились. Поэтому всякий раз, видя надменные лица завистниц, Офелия представляла, как бы их перекосило, расскажи она, что Дарт и Дес тоже были ее друзьями, а не посыльными на службе, как думали одноклассницы. Сами «посыльные» охотно поддерживали легенду: звали ее «госпожой Офелией» и на прощание отвешивали низкий поклон. Их шутки обернулись растущей завистью среди хоттонских девчонок, проигрывающих Офелии даже в сравнении посыльных. Их прислужники не задерживались надолго, не приносили сладостей и не позволяли себе шуток. В общем, были недостаточно хороши, чтобы утереть нос выскочке Гордер. Поэтому девчонки старательно выискивали вещи, в которых преуспели больше. Нашли. И стали глумиться над ее одеждой.