– Тебе и не придётся. – Папа поцеловал мамину руку, ту, что без горячего кофе. Он всегда был моим героем, но в эту секунду я осознала, что в первую очередь он был героем для неё, для моей мамы. – Мы справимся со всем вместе.

Папа зыркнул на вонючую бурду в бумажном стаканчике и изогнул свою густую бровь.

– Точно не хочешь съездить домой и нормально позавтракать?

– Нет, не хочу есть. Выпью кофе, должно помочь.

– Милая, ты меня извини, – ухмыльнулся папа. – Но думаю, этот кофе уже никому не поможет. Им только металл растворять.

Но мама даже не улыбнулась, хотя всегда громче всех смеялась с папиных идиотских шуточек.

– Не хочу оставлять её ни на минуту.

Я собралась с мыслями и хотела наконец подать хоть какой-то знак, что я здесь. Выставила руку, точно официанта подзывала. Они повернулись в мою сторону.

Когда живёшь с людьми семнадцать лет, запоминаешь их наизусть. Не только, сколько ложек сахара они кладут в чай или какое мороженое любят больше всего, но и изгиб губ, яркость блеска в глазах, количество морщинок под веками. У мамы их четыре. У папы – не сосчитать. Его должность приносила свои дивиденды в виде не только завидного жалования, но и стресса.

Так вот, когда мама злилась, уголки её губ скатывались вниз, а зелень в глазах темнела и хамелеоном меняла цвет под настроение. По папиному же лицу можно было сказать лишь одно: когда он радуется. Злость, гнев, обиду и все те чувства, что делают его уязвимым, он привык прятать под стальной маской, как картёжник прячет плохую комбинацию за блефом.

Я ждала этих микропроявлений злости, когда их лица предстали передо мной во всей красе. Готовилась услышать упрёки – не безосновательные, каюсь – и придумывала оправдания своей выходке. Но не увидела ни опущенных губ, ни потухших глаз, ни ледяного бездушия. Они просто прошли мимо меня.

– Эм, мам?

– Надо позвонить мальчишкам и узнать, как они. – Мамин голос звучал глухо, потому что прятался в складках папиной кофты. Редко его увидишь в чём-то, кроме костюма, но раз сегодня он не выходит на работу, значит, может позволить себе немного взбунтоваться. – Дилан весь на нервах, а Дэнни ничего не понимает. Как думаешь, можно ему сказать? Для него это будет не слишком?

О чём они вообще говорят?

– Давай подождём, пока не узнаем всё наверняка. – Мягко возразил отец и крепче прижал маму к себе.

Это какой-то новый трюк? Уловка в системе воспитания – делать вид, что не замечаешь ребёнка, который что-то натворил? Смятение внутри переросло сначала в обиду, а потом и в злость.

– Алло, мам! Пап! – Я оббежала их и стала махать руками, но в ответ ноль реакции. Совсем обнаглели! – Хватит придуриваться, народ! Это не смешно! Да, знаю, что я натворила делов, но…

Они продолжили говорить о Дэнни и просто идти вперёд по коридору. Полнейший игнор. Так меня игнорировала только Брук во втором классе, когда я стала дружить с Тедди. И, хочу отметить, что это довольно обидно.

Но они так просто не отделаются от меня! Да, я совершила глупость, взяв машину Джейка вчера вечером. Я была в расстроенных чувствах, с разбитым сердцем и с Тедди, которая, собственно, и была всему виной. Но всё ведь обошлось, не так ли? Поэтому я обогнала их и замерла в шести шагах впереди. Выставила ладонь, прямо как Нео, уворачивающийся от выстрелов агентов, только в меня летели не пули, а родительское безразличие.

– Стоять! – Почти завопила я. – Вы оба! Хватит меня игнорировать!

Мама замерла и уставилась перед собой. Ну, слава богу! А то эти игрища меня уже начинали раздражать. Я набрала побольше воздуха и выпалила на одном дыхании:

– Простите меня! Я не хотела, чтобы так получилось. Я поссорилась с Тедди, а ещё этот дождь, и… В общем, простите. Но всё ведь закончилось хорошо, правда?

Я выдавила улыбку. Одну из тех, когда не знаешь, что на тебя обрушится в следующий миг. Всепрощающее объятие или небесный гнев.

Хм, странно. Мама не то что не злилась, она даже не смотрела на меня. Вернее, смотрела будто сквозь меня. Сжимала в руках бумажный стаканчик, что извергал дымок и неприятный душок заодно, и прижималась к отцу. Тот обхватил её за плечо и держал так, будто она стояла не на плитке больничной палаты, а на трескающемся стеклянном мосту через пропасть. Папа всегда был таким. Надёжным, как самая прочная страховка.

– Мы справимся вместе, дорогая. – От его слов, спокойного и уверенного голоса на душе стало так тепло, точно её в шарф завернули или прислонили к батарее.

Они вообще слышали, что я только что сказала? А мне не так-то просто выдавливать из себя извинения! Когда я подралась с Диланом в первом классе и разбила ему нос до крови, меня заставили просить прощения, иначе мне грозило быть арестованной в своей комнате на следующие две недели. А через два дня у Брук как раз намечался день рождения, и пропустить такой праздник в то время было равносильно тому, чтобы перечеркнуть своё будущее. Но я целый день просидела в своей спальне, дуясь на Дилана, на родителей и на весь белый свет, хотя сама была виновата. Мой хук справа до сих пор неплох. Но желание поесть торт, попрыгать на воздушных батутах и покататься на пони-единороге, которых обещали родители Брук всем гостям, переплюнуло мою гордость.

В тот раз мне понадобилось семь часов, чтобы принести извинения, и то, по корыстному умыслу. Но сейчас я говорила искренне! А они даже злость запрятали так глубоко, что по лицам не разгадать, что они вообще злятся. Скорее, убиты горем. Я настолько их разочаровала этой аварией?

– Мама… – Тихо позвала я.

Но они снова двинулись вперёд. Шли прямо на меня и даже не думали сворачивать.

– Да остановитесь же вы!

Никакой реакции. Нас разделяли уже четыре шага, три, два… Вот чёрт!

Я отпрыгнула в сторону, чтобы не быть затоптанной собственными родителями. Вот это номер! Уже не просто раздражение, а настоящая паника подняла восстание в груди.

– Мама!

Я крикнула так, чтобы они точно услышали и не смогли отвертеться от разговора со мной. И чтобы слышала вся больница заодно. Чтобы им стало стыдно. А потом подбежала и схватила её за плечо, чтобы заставить обернуться.

Пальцы ощутили лишь колебания воздуха. Ни кашемирового кардигана, что был на маме. Ни мягких волокон ткани, ни крепкого от фитнеса плеча, ни теплоты родного человека.

Рука прошла через её тело, и мама ничего не почувствовала. Они с папой в обнимку дошли до моей палаты и скрылись внутри.

– Что… – Зашептали мои губы. – Что за хрень…

Видно, тряхнуло меня намного сильнее, чем казалось, раз у меня начались галлюцинации. Мне срочно нужно присесть, а ещё лучше прилечь и выпить каких-нибудь успокоительных. За такие выходки родителям светит бойкот от меня!

Я всё ещё пыталась превратить всё в шутку, но, по правде говоря, вся поледенела от жути. Да уж, мозг любит поиздеваться над нами – он тот ещё шутник. Убеждает тебя, что ты заслуживаешь чьей-то любви, что дружба продлится вечно, что родители тебя всегда поддержат. Но всё это обман. Любовь обращается иллюзией, дружба рассыпается на осколки, а родители… ну что ж, они пытаются тебя проучить в тот момент, когда ты больше всего в них нуждаешься.

С намерением высказать всё им в лицо я уверенным шагом двинулась к своей палате. Почти ворвалась внутрь – так сквозняк распахивает двери. Они сидели ко мне спиной на двух стульях, склонив головы друг к дружке, как два подростка, что любуются закатом. Вот только смотрели они на постель, с которой я встала пять минут назад. Совсем рехнулись!

– Эй, вы ведёте себя совсем не по-взрослому!

Мой гневный крик потонул в тишине. В той мёртвой тишине, что поприветствовала моё пробуждение. Голос предал меня и теперь выдавал лишь нечленораздельные звуки. Я хватала ртом пропитанный лекарствами воздух и не могла поверить глазам. Внутри всё перевернулось – точно органы отплясали хоровод и поменялись местами. Уж не знаю, где теперь обосновалась моя печень, но сердце точно ухнуло в пятки.

На койке лежала я.

И мой голос наконец прорезался. Но вместо слов зазвучал крик.

Тедди

Мама вернулась в палату с очередным стаканчиком мерзкого кофе из автомата на первом этаже. Этот кофе из разряда тех, что даже не нужно пробовать, чтобы понять, насколько он отвратителен. За него говорит его запах.

Эта палата пропиталась кофейным душком, хлоркой и лекарствами, а ещё скорбью. В палате Хейли к этому удручающему крошеву примешивались хотя бы ароматы духов её мамы, но после ночной смены в «Роско» все цветочные благоухания выветривались с одежды моей мамы. Теперь она пахла лишь той бурдой, что принято считать кофе, а ещё грустью и немного немытым телом. Я хотела сказать ей, чтобы она съездила домой и приняла душ, а ещё плотно поела и выспалась как следует. Но разве станет она меня слушать? Взрослые вообще нечасто прислушиваются к словам семнадцатилетних подростков, правда?

Так мы и сидели уже пять часов к ряду. В угнетающем молчании. Только писк монитора вносил в эту мрачную атмосферу смерти нотку жизни. Я внимательно наблюдала за тем, как мама теряла саму себя. Это происходило медленно, на протяжении всех тех семнадцати лет, что она пыталась удержаться на плаву. И меня удержать заодно. Но после вчерашней аварии она словно перестала пытаться. Устала барахтаться, расслабила руки и позволила воде просочиться в лёгкие. Как быстро может утонуть человек, если никто не бросит ему спасательный жилет? А моя мама никогда не умела плавать.

– Миссис Раморе. – Мы с мамой одновременно подняли головы.

В палату осторожно заглянула уже знакомая мне медсестра. Низенькая и полная – мне ли не знать, как тяжко жить с таким «диагнозом» – она смотрелась забавно в бледно-розовой медицинской форме. Словно слониха в попоне для пони. Знаю, так говорить некрасиво, ведь я и сама далеко не модельной внешности. Но судьба обошлась со мной совсем уж не-справедливо, так что у меня есть право хоть немного поворчать.

Пышка, ватрушка, пирожок. Все названия сдобной выпечки – мои вторые имена. Как меня только не называли в школе, так что я давно смирилась. Наверняка эта женщина тоже смирилась в своё время. Интересно, в годы её молодости дети были так же жестоки? Её так же не звали играть в одной команде, потому что она бегает медленнее всех? Её так же не замечали парни любых возрастов, национальностей, весовых категорий и показателей интеллекта? Порой кажется, что чем ты больше в объёме, тем более невидимой становишься для окружающих. Этакий вселенский парадокс.

Но мне всегда казалось, что важнее не то, сколько человек весит. Скорее, сколько весит его сердце. Могла бы поспорить, что сердце этой медсестры – Хейзел, кажется – размером с Плутон, и весит столько же. Она всю ночь хлопочет вокруг этой палаты, заглядывает не только по поручениям доктора Лэнг, но и просто, чтобы проверить нас с мамой. Она несколько раз подносила горячий чай, печенье с лимонной цедрой – наверняка самопеченное – а ещё подушку из залежей больницы, чтобы моей маме было удобнее, раз уж она ни в какую не собиралась уезжать домой.

– Вам бы отдохнуть. – Сердечно подметила Хейзел. Да, да, я была права. Подсмотрела имя на бейджике, что обитал на её внушительной груди. – Вы здесь всю ночь. Съездите домой и…

– Не могу. – Вымученно выдохнула мама, переводя взгляд с медсестры на койку. – Не могу оставить её вот так… одну. Кроме меня ведь у неё никого нет.

Хейзел снисходительно улыбнулась, вплыла в палату и оградила нас от лишнего шума больницы, прикрыв за собой двери.

– У неё есть я. – Медсестра похлопала мою маму по плечу и отобрала стаканчик с кофе. Понюхала его и поморщилась. – Не стоит вам пить эту бурду.

Стаканчик отправился на тумбочку, спокойно остывать себе и распространять амбре по палате и дальше.